Неточные совпадения
Но почти всегда, вслед за этим, Клим недоуменно, с досадой, близкой злому унынию, вспоминал
о Лидии, которая не умеет или не хочет видеть его таким, как видят другие. Она днями и неделями как будто даже и совсем не видела его, точно он для нее бесплотен, бесцветен, не существует. Вырастая, она
становилась все более странной и трудной девочкой. Варавка, улыбаясь в лисью бороду большой, красной улыбкой,
говорил...
О Макарове уже нельзя было думать, не думая
о Лидии. При Лидии Макаров
становится возбужденным,
говорит громче, более дерзко и насмешливо, чем всегда. Но резкое лицо его
становится мягче, глаза играют веселее.
Через несколько дней он снова почувствовал, что Лидия обокрала его. В столовой после ужина мать, почему-то очень настойчиво,
стала расспрашивать Лидию
о том, что
говорят во флигеле. Сидя у открытого окна в сад, боком к Вере Петровне, девушка отвечала неохотно и не очень вежливо, но вдруг, круто повернувшись на стуле, она заговорила уже несколько раздраженно...
Все чаще и как-то угрюмо Томилин
стал говорить о женщинах,
о женском, и порою это у него выходило скандально. Так, когда во флигеле писатель Катин горячо утверждал, что красота — это правда, рыжий сказал своим обычным тоном человека, который точно знает подлинное лицо истины...
В темно-синем пиджаке, в черных брюках и тупоносых ботинках фигура Дронова приобрела комическую солидность. Но лицо его осунулось, глаза
стали неподвижней, зрачки помутнели, а в белках явились красненькие жилки, точно у человека, который страдает бессонницей. Спрашивал он не так жадно и много, как прежде,
говорил меньше, слушал рассеянно и, прижав локти к бокам, сцепив пальцы, крутил большие, как старик. Смотрел на все как-то сбоку, часто и устало отдувался, и казалось, что
говорит он не
о том, что думает.
Клим присел на край стола, разглядывая Дронова; в спокойном тоне, которым он
говорил о Рите, Клим слышал нечто подозрительное. Тогда, очень дружески и притворяясь наивным, он
стал подробно расспрашивать
о девице, а к Дронову возвратилась его хвастливость, и через минуту Клим почувствовал желание крикнуть ему...
— Разве гуманизм — пустяки? — и насторожился, ожидая, что она
станет говорить о любви, было бы забавно послушать, что скажет
о любви эта бесплотная девушка.
Особенно ценным в Нехаевой было то, что она умела смотреть на людей издали и сверху. В ее изображении даже те из них,
о которых почтительно
говорят, хвалебно пишут,
становились маленькими и незначительными пред чем-то таинственным, что она чувствовала. Это таинственное не очень волновало Самгина, но ему было приятно, что девушка, упрощая больших людей, внушает ему сознание его равенства с ними.
Когда
говорили о красоте, Клим предпочитал осторожно молчать, хотя давно заметил, что
о ней
говорят все больше и тема эта
становится такой же обычной, как погода и здоровье.
Он
стал говорить более задорными словами, но старался, чтоб слова звучали мягко и убедительно. Рассказав
о Метерлинке,
о «Слепых»,
о «Прялке туманов» Роденбаха, он, посматривая на Инокова, строго заговорил
о политике...
Клим почувствовал в этом движении Лютова нечто странное и
стал присматриваться к нему внимательнее, но Лютов уже переменил тон,
говоря с Варавкой
о земле деловито и спокойно, без фокусов.
Весело хлопотали птицы, обильно цвели цветы, бархатное небо наполняло сад голубым сиянием, и в блеске весенней радости было бы неприлично
говорить о печальном. Вера Петровна
стала расспрашивать Спивака
о музыке, он тотчас оживился и, выдергивая из галстука синие нитки, делая пальцами в воздухе маленькие запятые, сообщил, что на Западе — нет музыки.
«Каждый пытается навязать тебе что-нибудь свое, чтоб ты
стал похож на него и тем понятнее ему. А я — никому, ничего не навязываю», — думал он с гордостью, но очень внимательно вслушивался в суждения Спивак
о литературе, и ему нравилось, как она
говорит о новой русской поэзии.
Он давно уже заметил, что его мысли
о женщинах
становятся все холоднее, циничней, он был уверен, что это ставит его вне возможности ошибок, и находил, что бездетная самка Маргарита
говорила о сестрах своих верно.
Спивак, идя по дорожке, присматриваясь к кустам,
стала рассказывать
о Корвине тем тоном, каким
говорят, думая совершенно
о другом, или для того, чтоб не думать. Клим узнал, что Корвина, больного, без сознания, подобрал в поле приказчик отца Спивак; привез его в усадьбу, и мальчик рассказал, что он был поводырем слепых; один из них, называвший себя его дядей, был не совсем слепой, обращался с ним жестоко, мальчик убежал от него, спрятался в лесу и заболел, отравившись чем-то или от голода.
— Изорвал, знаете; у меня все расползлось, людей не видно
стало, только слова
о людях, — глухо
говорил Иноков, прислонясь к белой колонке крыльца, разминая пальцами папиросу. — Это очень трудно — писать бунт; надобно чувствовать себя каким-то… полководцем, что ли? Стратегом…
По вечерам, не часто, Самгин шел к Варваре, чтоб отдохнуть часок в привычной игре с нею, поболтать с Любашей, которая, хотя несколько мешала игре, но
становилась все более интересной своей осведомленностью
о жизни различных кружков,
о росте «освободительного», —
говорила она, — движения.
Самгин почувствовал в ней мягкое, но неодолимое упрямство и
стал относиться к Любаше осторожнее, подозревая, что она — хитрая, «себе на уме», хотя и казалась очень откровенной, даже болтливой. И, если
о себе самой она
говорит усмешливо, а порою даже иронически, — это для того, чтоб труднее понять ее.
Наступили удивительные дни. Все
стало необыкновенно приятно, и необыкновенно приятен был сам себе лирически взволнованный человек Клим Самгин. Его одолевало желание
говорить с людями как-то по-новому мягко, ласково. Даже с Татьяной Гогиной, антипатичной ему, он не мог уже держаться недружелюбно. Вот она сидит у постели Варвары, положив ногу на ногу, покачивая ногой, и задорным голосом
говорит о Суслове...
И
стала рассказывать
о Спиваке; голос ее звучал брезгливо, после каждой фразы она поджимала увядшие губы; в ней чувствовалась неизлечимая усталость и злая досада на всех за эту усталость. Но
говорила она тоном, требующим внимания, и Варвара слушала ее, как гимназистка, которой не любимый ею учитель читает нотацию.
Самгин
стал расспрашивать
о Лидии. Варвара, все время сидевшая молча, встала и ушла, она сделала это как будто демонстративно.
О Лидии Макаров
говорил неинтересно и, не сказав ничего нового для Самгина, простился.
О Сергее Зубатове
говорили давно и немало; в начале — пренебрежительно, шутливо, затем — все более серьезно, потом Самгин
стал замечать, что успехи работы охранника среди фабричных сильно смущают социал-демократов и как будто немножко радуют народников. Суслов, чья лампа вновь зажглась в окне мезонина,
говорил, усмехаясь, пожимая плечами...
— Я стоял в публике, они шли мимо меня, — продолжал Самгин, глядя на дымящийся конец папиросы. Он рассказал, как некоторые из рабочих присоединялись к публике, и вдруг, с увлечением,
стал говорить о ней.
Кутузов, стряхнув пепел папиросы мимо пепельницы,
стал говорить знакомо Климу
о революционерах скуки ради и ради Христа, из романтизма и по страсти к приключениям; он произносил слова насмешливые, но голос его звучал спокойно и не обидно. Коротко, клином подстриженная бородка, толстые, но тоже подстриженные усы не изменяли его мужицкого лица.
Самгин не слушал, углубленно рассматривая свою речь. Да, он
говорил о себе и как будто
стал яснее для себя после этого. Брат — мешал, неприютно мотался в комнате, ворчливо недоумевая...
— Героем времени постепенно
становится толпа, масса, —
говорил он среди либеральной буржуазии и, вращаясь в ней, являлся хорошим осведомителем для Спивак. Ее он пытался пугать все более заметным уклоном «здравомыслящих» людей направо, рассказами об организации «Союза русского народа», в котором председательствовал историк Козлов, а товарищем его был регент Корвин, рассказывал
о работе эсеров среди ремесленников, приказчиков, служащих. Но все это она знала не хуже его и, не пугаясь,
говорила...
Самгин уже готов был признать, что Дуняша поет искусно, от ее голоса на душе
становилось как-то особенно печально и хотелось
говорить то самое,
о чем он привык молчать. Но Дуняша, вдруг оборвав песню, ударила по клавишам и, взвизгнув по-цыгански, выкрикнула новым голосом...
Становилось холоднее. По вечерам в кухне собиралось греться человек до десяти; они шумно спорили, ссорились,
говорили о событиях в провинции, поругивали петербургских рабочих, жаловались на недостаточно ясное руководительство партии. Самгин, не вслушиваясь в их речи, но глядя на лица этих людей, думал, что они заражены верой в невозможное, — верой, которую он мог понять только как безумие. Они продолжали к нему относиться все так же, как к человеку, который не нужен им, но и не мешает.
За утренним чаем небрежно просматривал две местные газеты, — одна из них каждый день истерически кричала
о засилии инородцев, безумии левых партий и приглашала Россию «вернуться к национальной правде», другая, ссылаясь на
статьи первой, уговаривала «беречь Думу — храм свободного, разумного слова» и доказывала, что «левые» в Думе
говорят неразумно.
Он был не очень уверен в своей профессиональной ловкости и проницательности, а после визита к девице Обоимовой у него явилось опасение, что Марина может скомпрометировать его, запутав в какое-нибудь темное дело. Он
стал замечать, что, относясь к нему все более дружески, Марина вместе с тем постепенно ставит его в позицию служащего, редко советуясь с ним
о делах. В конце концов он решил серьезно
поговорить с нею обо всем, что смущало его.
Поговорить с нею
о Безбедове Самгину не удавалось, хотя каждый раз он пытался начать беседу
о нем. Да и сам Безбедов
стал невидим, исчезая куда-то с утра до поздней ночи. Как-то, гуляя, Самгин зашел к Марине в магазин и застал ее у стола, пред ворохом счетов, с толстой торговой книгой на коленях.
— Эх, — вздохнул Тагильский и
стал рассказывать
о красотах Урала даже с некоторым жаром. Нечто поддразнивающее исчезло в его словах и в тоне, но Самгин настороженно ожидал, что оно снова явится. Гость раздражал и утомлял обилием слов. Все, что он
говорил, воспринималось хозяином как фальшивое и как предисловие к чему-то более важному. Вдруг встал вопрос...
«Это
о царе
говорят», — решил Самгин, закрывая глаза. В полной темноте звуки
стали как бы отчетливей.
Стало слышно, что впереди, на следующем диване, у двери, струится слабенький голосок, прерываемый сухим, негромким кашлем, — струится, выговаривая четко.
Связь с этой женщиной и раньше уже тяготила его, а за время войны Елена
стала возбуждать в нем определенно враждебное чувство, — в ней проснулась трепетная жадность к деньгам, она участвовала в каких-то крупных спекуляциях, нервничала,
говорила дерзости, капризничала и — что особенно возбуждало Самгина — все более резко обнаруживала презрительное отношение ко всему русскому — к армии, правительству, интеллигенции, к своей прислуге — и все чаще, в разных формах, выражала свою тревогу
о судьбе Франции...