Неточные совпадения
И сукно такое важное, аглицкое! рублев полтораста ему один фрак
станет, а на рынке спустит рублей за двадцать; а
о брюках и
говорить нечего — нипочем идут.
Но как пришло это баснословное богатство, так оно и улетучилось. Во-первых, Козырь не поладил с Домашкой Стрельчихой, которая заняла место Аленки. Во-вторых, побывав в Петербурге, Козырь
стал хвастаться; князя Орлова звал Гришей, а
о Мамонове и Ермолове
говорил, что они умом коротки, что он, Козырь,"много им насчет национальной политики толковал, да мало они поняли".
А поелику навоз производить
стало всякому вольно, то и хлеба уродилось столько, что, кроме продажи, осталось даже на собственное употребление:"Не то что в других городах, — с горечью
говорит летописец, — где железные дороги [
О железных дорогах тогда и помину не было; но это один из тех безвредных анахронизмов, каких очень много встречается в «Летописи».
Вронскому было сначала неловко за то, что он не знал и первой
статьи о Двух Началах, про которую ему
говорил автор как про что-то известное.
— Когда найдено было электричество, — быстро перебил Левин, — то было только открыто явление, и неизвестно было, откуда оно происходит и что оно производит, и века прошли прежде, чем подумали
о приложении его. Спириты же, напротив, начали с того, что столики им пишут и духи к ним приходят, а потом уже
стали говорить, что это есть сила неизвестная.
Левин слушал и придумывал и не мог придумать, что сказать. Вероятно, Николай почувствовал то же; он
стал расспрашивать брата
о делах его; и Левин был рад
говорить о себе, потому что он мог
говорить не притворяясь. Он рассказал брату свои планы и действия.
— Мне жалко, что я расстроил ваше женское царство, — сказал он, недовольно оглянув всех и поняв, что
говорили о чем-то таком, чего бы не
стали говорить при нем.
— Да, вот растем, — сказала она ему, указывая главами на Кити, — и стареем. Tiny bear [Медвежонок] уже
стал большой! — продолжала Француженка смеясь и напомнила ему его шутку
о трех барышнях, которых он называл тремя медведями из английской сказки. — Помните, вы бывало так
говорили?
— Право, я здорова, maman. Но если вы хотите ехать, поедемте! — сказала она и, стараясь показать, что интересуется предстоящей поездкой,
стала говорить о приготовлениях к отъезду.
Он опять
стал садиться, кашлять,
стал опять есть,
стал говорить и опять перестал
говорить о смерти, опять
стал выражать надежду на выздоровление и сделался еще раздражительнее и мрачнее, чем прежде.
К десяти часам, когда она обыкновенно прощалась с сыном и часто сама, пред тем как ехать на бал, укладывала его, ей
стало грустно, что она так далеко от него; и
о чем бы ни
говорили, она нет-нет и возвращалась мыслью к своему кудрявому Сереже. Ей захотелось посмотреть на его карточку и
поговорить о нем. Воспользовавшись первым предлогом, она встала и своею легкою, решительною походкой пошла за альбомом. Лестница наверх в ее комнату выходила на площадку большой входной теплой лестницы.
Дарья Александровна не возражала. Она вдруг почувствовала, что
стала уж так далека от Анны, что между ними существуют вопросы, в которых они никогда не сойдутся и
о которых лучше не
говорить.
— Мы здесь не умеем жить, —
говорил Петр Облонский. — Поверишь ли, я провел лето в Бадене; ну, право, я чувствовал себя совсем молодым человеком. Увижу женщину молоденькую, и мысли… Пообедаешь, выпьешь слегка — сила, бодрость. Приехал в Россию, — надо было к жене да еще в деревню, — ну, не поверишь, через две недели надел халат, перестал одеваться к обеду. Какое
о молоденьких думать! Совсем
стал старик. Только душу спасать остается. Поехал в Париж — опять справился.
— Долли, постой, душенька. Я видела Стиву, когда он был влюблен в тебя. Я помню это время, когда он приезжал ко мне и плакал,
говоря о тебе, и какая поэзия и высота была ты для него, и я знаю, что чем больше он с тобой жил, тем выше ты для него
становилась. Ведь мы смеялись бывало над ним, что он к каждому слову прибавлял: «Долли удивительная женщина». Ты для него божество всегда была и осталась, а это увлечение не души его…
Она и про себя рассказывала и про свою свадьбу, и улыбалась, и жалела, и ласкала его, и
говорила о случаях выздоровления, и всё выходило хорошо;
стало быть, она знала.
Самые разнообразные предположения того,
о чем он сбирается
говорить с нею, промелькнули у нее в голове: «он
станет просить меня переехать к ним гостить с детьми, и я должна буду отказать ему; или
о том, чтобы я в Москве составила круг для Анны… Или не
о Васеньке ли Весловском и его отношениях к Анне? А может быть,
о Кити,
о том, что он чувствует себя виноватым?» Она предвидела всё только неприятное, но не угадала того,
о чем он хотел
говорить с ней.
Пока седлали лошадь, Левин опять подозвал вертевшегося на виду приказчика, чтобы помириться с ним, и
стал говорить ему
о предстоящих весенних работах и хозяйственных планах.
— Я нездоров, я раздражителен
стал, — проговорил, успокоиваясь и тяжело дыша, Николай Левин, — и потом ты мне
говоришь о Сергей Иваныче и его
статье. Это такой вздор, такое вранье, такое самообманыванье. Что может писать
о справедливости человек, который ее не знает? Вы читали его
статью? — обратился он к Крицкому, опять садясь к столу и сдвигая с него до половины насыпанные папиросы, чтоб опростать место.
Когда Левин опять подбежал к Кити, лицо ее уже было не строго, глаза смотрели так же правдиво и ласково, но Левину показалось, что в ласковости ее был особенный, умышленно-спокойный тон. И ему
стало грустно.
Поговорив о своей старой гувернантке,
о ее странностях, она спросила его
о его жизни.
— Княгиня сказала, что ваше лицо ей знакомо. Я ей заметил, что, верно, она вас встречала в Петербурге, где-нибудь в свете… я сказал ваше имя… Оно было ей известно. Кажется, ваша история там наделала много шума… Княгиня
стала рассказывать
о ваших похождениях, прибавляя, вероятно, к светским сплетням свои замечания… Дочка слушала с любопытством. В ее воображении вы сделались героем романа в новом вкусе… Я не противоречил княгине, хотя знал, что она
говорит вздор.
К утру бред прошел; с час она лежала неподвижная, бледная и в такой слабости, что едва можно было заметить, что она дышит; потом ей
стало лучше, и она начала
говорить, только как вы думаете,
о чем?..
Пробираюсь вдоль забора и вдруг слышу голоса; один голос я тотчас узнал: это был повеса Азамат, сын нашего хозяина; другой
говорил реже и тише. «
О чем они тут толкуют? — подумал я. — Уж не
о моей ли лошадке?» Вот присел я у забора и
стал прислушиваться, стараясь не пропустить ни одного слова. Иногда шум песен и говор голосов, вылетая из сакли, заглушали любопытный для меня разговор.
Негодованье росло, и дамы
стали говорить о нем в разных углах самым неблагоприятным образом; а бедная институтка была уничтожена совершенно, и приговор ее уже был подписан.
Но мы
стали говорить довольно громко, позабыв, что герой наш, спавший во все время рассказа его повести, уже проснулся и легко может услышать так часто повторяемую свою фамилию. Он же человек обидчивый и недоволен, если
о нем изъясняются неуважительно. Читателю сполагоря, рассердится ли на него Чичиков или нет, но что до автора, то он ни в каком случае не должен ссориться с своим героем: еще не мало пути и дороги придется им пройти вдвоем рука в руку; две большие части впереди — это не безделица.
Чичиков никогда не чувствовал себя в таком веселом расположении, воображал себя уже настоящим херсонским помещиком,
говорил об разных улучшениях:
о трехпольном хозяйстве,
о счастии и блаженстве двух душ, и
стал читать Собакевичу послание в стихах Вертера к Шарлотте, [Вертер и Шарлотта — герои сентиментального романа И.-В.
Генерал смутился. Собирая слова и мысли,
стал он
говорить, хотя несколько несвязно, что слово ты было им сказано не в том смысле, что старику иной раз позволительно сказать молодому человеку ты(
о чине своем он не упомянул ни слова).
«Ах! няня, сделай одолженье». —
«Изволь, родная, прикажи».
«Не думай… право… подозренье…
Но видишь… ах! не откажи». —
«Мой друг, вот Бог тебе порука». —
«Итак, пошли тихонько внука
С запиской этой к
О… к тому…
К соседу… да велеть ему,
Чтоб он не
говорил ни слова,
Чтоб он не называл меня…» —
«Кому же, милая моя?
Я нынче
стала бестолкова.
Кругом соседей много есть;
Куда мне их и перечесть...
Когда на другой день
стало светать, корабль был далеко от Каперны. Часть экипажа как уснула, так и осталась лежать на палубе, поборотая вином Грэя; держались на ногах лишь рулевой да вахтенный, да сидевший на корме с грифом виолончели у подбородка задумчивый и хмельной Циммер. Он сидел, тихо водил смычком, заставляя струны
говорить волшебным, неземным голосом, и думал
о счастье…
Они
стали говорить о Лизавете.
Она больная такая девочка была, — продолжал он, как бы опять вдруг задумываясь и потупившись, — совсем хворая; нищим любила подавать и
о монастыре все мечтала, и раз залилась слезами, когда мне об этом
стала говорить; да, да… помню… очень помню.
Катерина Ивановна хоть и постаралась тотчас же сделать вид, что с пренебрежением не замечает возникшего в конце стола смеха, но тотчас же, нарочно возвысив голос,
стала с одушевлением
говорить о несомненных способностях Софьи Семеновны служить ей помощницей, «
о ее кротости, терпении, самоотвержении, благородстве и образовании», причем потрепала Соню по щечке и, привстав, горячо два раза ее поцеловала.
— Пашенькой зовет! Ах ты рожа хитростная! — проговорила ему вслед Настасья; затем отворила дверь и
стала подслушивать, но не вытерпела и сама побежала вниз. Очень уж ей интересно было узнать,
о чем он
говорит там с хозяйкой; да и вообще видно было, что она совсем очарована Разумихиным.
Он никогда не
говорил с ними
о боге и
о вере, но они хотели убить его как безбожника; он молчал и не возражал им. Один каторжный бросился было на него в решительном исступлении; Раскольников ожидал его спокойно и молча: бровь его не шевельнулась, ни одна черта его лица не дрогнула. Конвойный успел вовремя
стать между ним и убийцей — не то пролилась бы кровь.
Вы вот изволите теперича
говорить: улики; да ведь оно, положим, улики-с, да ведь улики-то, батюшка,
о двух концах, большею-то частию-с, а ведь я следователь,
стало быть слабый человек, каюсь: хотелось бы следствие, так сказать, математически ясно представить, хотелось бы такую улику достать, чтобы на дважды два — четыре походило!
Дико́й. Отчет, что ли, я
стану тебе давать! Я и поважней тебя никому отчета не даю. Хочу так думать
о тебе, так и думаю. Для других ты честный человек, а я думаю, что ты разбойник, вот и все. Хотелось тебе это слышать от меня? Так вот слушай!
Говорю, что разбойник, и конец! Что ж ты, судиться, что ли, со мной будешь? Так ты знай, что ты червяк. Захочу — помилую, захочу — раздавлю.
«Что, кумушка, ты так грустна?»
Ей с ветки ласково Голубка ворковала:
«Или
о том, что миновала
У нас весна
И с ней любовь, спустилось солнце ниже,
И что к зиме мы
стали ближе?» —
«Как, бедной, мне не горевать?»
Кукушка
говорит: «Будь ты сама судьёю:
Любила счастливо я нынешней весною,
И, наконец, я
стала мать...
— Спасибо, государь, спасибо, отец родной! —
говорил Савельич усаживаясь. — Дай бог тебе сто лет здравствовать за то, что меня старика призрил и успокоил. Век за тебя буду бога молить, а
о заячьем тулупе и упоминать уж не
стану.
Аркадий принялся
говорить о «своем приятеле». Он
говорил о нем так подробно и с таким восторгом, что Одинцова обернулась к нему и внимательно на него посмотрела. Между тем мазурка приближалась к концу. Аркадию
стало жалко расстаться с своей дамой: он так хорошо провел с ней около часа! Правда, он в течение всего этого времени постоянно чувствовал, как будто она к нему снисходила, как будто ему следовало быть ей благодарным… но молодые сердца не тяготятся этим чувством.
— Полноте, Евгений Васильич. Вы
говорите, что он неравнодушен ко мне, и мне самой всегда казалось, что я ему нравлюсь Я знаю, что я гожусь ему в тетки, но я не хочу скрывать от вас, что я
стала чаще думать
о нем. В этом молодом и свежем чувстве есть какая-то прелесть…
— Напрасно ж ты уважал меня в этом случае, — возразил с унылою улыбкою Павел Петрович. — Я начинаю думать, что Базаров был прав, когда упрекал меня в аристократизме. Нет, милый брат, полно нам ломаться и думать
о свете: мы люди уже старые и смирные; пора нам отложить в сторону всякую суету. Именно, как ты
говоришь,
станем исполнять наш долг; и посмотри, мы еще и счастье получим в придачу.
Он
стал говорить более задорными словами, но старался, чтоб слова звучали мягко и убедительно. Рассказав
о Метерлинке,
о «Слепых»,
о «Прялке туманов» Роденбаха, он, посматривая на Инокова, строго заговорил
о политике...
Связь с этой женщиной и раньше уже тяготила его, а за время войны Елена
стала возбуждать в нем определенно враждебное чувство, — в ней проснулась трепетная жадность к деньгам, она участвовала в каких-то крупных спекуляциях, нервничала,
говорила дерзости, капризничала и — что особенно возбуждало Самгина — все более резко обнаруживала презрительное отношение ко всему русскому — к армии, правительству, интеллигенции, к своей прислуге — и все чаще, в разных формах, выражала свою тревогу
о судьбе Франции...
Весело хлопотали птицы, обильно цвели цветы, бархатное небо наполняло сад голубым сиянием, и в блеске весенней радости было бы неприлично
говорить о печальном. Вера Петровна
стала расспрашивать Спивака
о музыке, он тотчас оживился и, выдергивая из галстука синие нитки, делая пальцами в воздухе маленькие запятые, сообщил, что на Западе — нет музыки.
Самгин почувствовал в ней мягкое, но неодолимое упрямство и
стал относиться к Любаше осторожнее, подозревая, что она — хитрая, «себе на уме», хотя и казалась очень откровенной, даже болтливой. И, если
о себе самой она
говорит усмешливо, а порою даже иронически, — это для того, чтоб труднее понять ее.
— Я стоял в публике, они шли мимо меня, — продолжал Самгин, глядя на дымящийся конец папиросы. Он рассказал, как некоторые из рабочих присоединялись к публике, и вдруг, с увлечением,
стал говорить о ней.
— Героем времени постепенно
становится толпа, масса, —
говорил он среди либеральной буржуазии и, вращаясь в ней, являлся хорошим осведомителем для Спивак. Ее он пытался пугать все более заметным уклоном «здравомыслящих» людей направо, рассказами об организации «Союза русского народа», в котором председательствовал историк Козлов, а товарищем его был регент Корвин, рассказывал
о работе эсеров среди ремесленников, приказчиков, служащих. Но все это она знала не хуже его и, не пугаясь,
говорила...
Когда
говорили о красоте, Клим предпочитал осторожно молчать, хотя давно заметил, что
о ней
говорят все больше и тема эта
становится такой же обычной, как погода и здоровье.
Клим почувствовал в этом движении Лютова нечто странное и
стал присматриваться к нему внимательнее, но Лютов уже переменил тон,
говоря с Варавкой
о земле деловито и спокойно, без фокусов.
В темно-синем пиджаке, в черных брюках и тупоносых ботинках фигура Дронова приобрела комическую солидность. Но лицо его осунулось, глаза
стали неподвижней, зрачки помутнели, а в белках явились красненькие жилки, точно у человека, который страдает бессонницей. Спрашивал он не так жадно и много, как прежде,
говорил меньше, слушал рассеянно и, прижав локти к бокам, сцепив пальцы, крутил большие, как старик. Смотрел на все как-то сбоку, часто и устало отдувался, и казалось, что
говорит он не
о том, что думает.
Через несколько дней он снова почувствовал, что Лидия обокрала его. В столовой после ужина мать, почему-то очень настойчиво,
стала расспрашивать Лидию
о том, что
говорят во флигеле. Сидя у открытого окна в сад, боком к Вере Петровне, девушка отвечала неохотно и не очень вежливо, но вдруг, круто повернувшись на стуле, она заговорила уже несколько раздраженно...