Неточные совпадения
Уши отца багровели, слушая Варавку, а отвечая ему, Самгин смотрел в плечо его и притопывал ногой, как точильщик ножей, ножниц. Нередко он возвращался домой пьяный, проходил в спальню матери, и там долго
был слышен его завывающий голосок. В утро
последнего своего отъезда он вошел в комнату Клима, тоже
выпивши, сопровождаемый негромким напутствием матери...
Придя в себя, Клим изумлялся: как все это просто. Он лежал на постели, и его покачивало; казалось, что тело его сделалось более легким и сильным, хотя
было насыщено приятной усталостью. Ему показалось, что в горячем шепоте Риты, в трех
последних поцелуях ее
были и похвала и благодарность.
Прислушиваясь к себе, Клим ощущал в груди, в голове тихую, ноющую скуку, почти боль; это
было новое для него ощущение. Он сидел рядом с матерью, лениво
ел арбуз и недоумевал: почему все философствуют? Ему казалось, что за
последнее время философствовать стали больше и торопливее. Он
был обрадован весною, когда под предлогом ремонта флигеля писателя Катина попросили освободить квартиру. Теперь, проходя по двору, он с удовольствием смотрел на закрытые ставнями окна флигеля.
— Мысль о вредном влиянии науки на нравы — старенькая и дряхлая мысль. В
последний раз она весьма умело
была изложена Руссо в 1750 году, в его ответе Академии Дижона. Ваш Толстой, наверное, вычитал ее из «Discours» Жан-Жака. Да и какой вы толстовец, Туробоев? Вы просто — капризник.
Напевая, Алина ушла, а Клим встал и открыл дверь на террасу, волна свежести и солнечного света хлынула в комнату. Мягкий, но иронический тон Туробоева воскресил в нем не однажды испытанное чувство острой неприязни к этому человеку с эспаньолкой, каких никто не носит. Самгин понимал, что не в силах спорить с ним, но хотел оставить
последнее слово за собою. Глядя в окно, он сказал...
— Это вы из астрономии. А может
быть, мир-то весь на этой звезде и держится, она —
последняя скрепа его, а вы хотите… вы чего хотите?
— Самоубийственно
пьет. Маркс ему вреден. У меня сын тоже насильно заставляет себя веровать в Маркса. Ему — простительно. Он — с озлобления на людей за погубленную жизнь. Некоторые верят из глупой, детской храбрости: боится мальчуган темноты, но — лезет в нее, стыдясь товарищей, ломая себя, дабы показать: я-де не трус! Некоторые веруют по торопливости, но большинство от страха. Сих,
последних, я не того… не очень уважаю.
Последние дни Маракуев назойливо рассказывал пошловатые анекдоты о действиях администрации, городской думы, купечества, но можно
было подозревать, что он сам сочиняет анекдоты, в них чувствовался шарж, сквозь их грубоватость проскальзывало нечто натянутое и унылое.
— Это
было даже и не страшно, а — больше. Это — как умирать. Наверное — так чувствуют в
последнюю минуту жизни, когда уже нет боли, а — падение. Полет в неизвестное, в непонятное.
Возможно, что эта встреча
будет иметь значение того первого луча солнца, которым начинается день, или того
последнего луча, за которым землю ласково обнимает теплая ночь лета.
Он шел и смотрел, как вырастают казармы; они строились тремя корпусами в форме трапеции, средний
был доведен почти до конца, каменщики выкладывали
последние ряды третьего этажа, хорошо видно
было, как на краю стены шевелятся фигурки в красных и синих рубахах, в белых передниках, как тяжело шагают вверх по сходням сквозь паутину лесов нагруженные кирпичами рабочие.
Он снова ушел в монастырь,
был послушником,
последний раз я его видела таким суровым, молчаливым монашком.
Самгин наклонил голову, чтобы скрыть улыбку. Слушая рассказ девицы, он думал, что и по фигуре и по характеру она
была бы на своем месте в водевиле, а не в драме. Но тот факт, что на долю ее все-таки выпало участие в драме, несколько тронул его; он ведь
был уверен, что тоже пережил драму. Однако он не сумел выразить чувство, взволновавшее его, а два
последние слова ее погасили это чувство. Помолчав, он спросил вполголоса...
Он чувствовал себя окрепшим. Все испытанное им за
последний месяц утвердило его отношение к жизни, к людям. О себе сгоряча подумал, что он действительно независимый человек и, в сущности, ничто не мешает ему выбрать любой из двух путей, открытых пред ним. Само собою разумеется, что он не пойдет на службу жандармов, но, если б издавался хороший, независимый от кружков и партий орган, он, может
быть, стал бы писать в нем. Можно бы неплохо написать о духовном родстве Константина Леонтьева с Михаилом Бакуниным.
В этот вечер тщательно, со всей доступной ему объективностью, прощупав, пересмотрев все впечатления
последних лет, Самгин почувствовал себя так совершенно одиноким человеком, таким чужим всем людям, что даже испытал тоскливую боль, крепко сжавшую в нем что-то очень чувствительное. Он приподнялся и долго сидел, безмысленно глядя на покрытые льдом стекла окна, слабо освещенные золотистым огнем фонаря. Он
был в состоянии, близком к отчаянию. В памяти возникла фраза редактора «Нашего края...
По улицам мчались раскормленные лошади в богатой упряжке, развозя солидных москвичей в бобровых шапках, женщин, закутанных в звериные меха, свинцовых генералов; город удивительно разбогател людями, каких не видно
было на улицах
последнее время.
— Сейчас, на Арбатской площади… — Начал он с уверенностью, что
будет говорить долго, заставит всех замолчать и скажет нечто потрясающее, но выкрикнул десятка три слов, и голоса у него не хватило,
последнее слово он произнес визгливо и тотчас же услышал свирепый возглас Пояркова...
События, конечно, совершались, по ночам и даже днем изредка хлопали выстрелы винтовок и револьверов, но
было ясно, что это ставятся
последние точки.
Отношение к этой женщине не определялось. Раздражали неприятная ее самоуверенность и властность, раздражало и то, что она заставила высказаться.
Последнее было особенно досадно. Самгин знал, что он никогда еще и ни с кем не говорил так, как с нею.
Вопрос
был так неожидан, что Самгин, удивленно взглянув на юношу, повторил
последнее слово...
Все это текло мимо Самгина, но
было неловко, неудобно стоять в стороне, и раза два-три он посетил митинги местных политиков. Все, что слышал он, все речи ораторов
были знакомы ему; он отметил, что левые говорят громко, но слова их стали тусклыми, и чувствовалось, что говорят ораторы слишком напряженно, как бы из
последних сил. Он признал, что самое дельное
было сказано в городской думе, на собрании кадетской партии, членом ее местного комитета — бывшим поверенным по делам Марины.
Самгин дождался, когда пришел маленький, тощий, быстроглазый человек во фланелевом костюме, и они с Крэйтоном заговорили, улыбаясь друг другу, как старые знакомые. Простясь, Самгин пошел в буфет, с удовольствием позавтракал,
выпил кофе и отправился гулять, думая, что за
последнее время все события в его жизни разрешаются быстро и легко.
«Говорит, как деревенская баба…» И вслед за этим почувствовал, что ему необходимо уйти, сейчас же, —
последними словами она точно вытеснила, выжала из него все мысли и всякие желания. Через минуту он торопливо прощался, объяснив свою поспешность тем, что — забыл: у него
есть неотложное дело.
— Вы ей не говорите, что я
был у вас и зачем. Мы с ней еще, может, как раз и сомкнемся в делах-то, — сказал он, отплывая к двери. Он исчез легко и бесшумно, как дым. Его
последние слова прозвучали очень неопределенно, можно
было понять их как угрозу и как приятельское предупреждение.
— Имела, — сказал Тагильский, качнув головой,
выпил еще рюмку и продолжал: — Существует мнение, что
последнее время любовником ее
были вы.
— Жаловалась на одиночество. Это
последний крик моды — жаловаться на одиночество. Но — у нее это
была боль, а не мода.
— Пантеист, атеист, рационалист-деист, сознательный лжец, играющий роль русского Ренана или Штрауса, величайший мыслитель нашего времени, жалкий диалектик и так далее и так далее и, наконец, даже проповедник морали эгоизма, в которой
есть и эпикурейские и грубо утилитарные мотивы и социалистические и коммунистические тенденции, — на
последнем особенно настаивают профессора: Гусев, Козлов, Юрий Николаев, мыслители почтенные.
Захлебнулся
последним словом, кашлянул, быстро
выпил стакан вина, взглянул на часы и горячо предложил...
Он сделал краткий очерк генеалогии Романовых, указал, что
последним членом этой русской фамилии
была дочь Петра Первого Елизавета, а после ее престол империи российской занял немец, герцог Гольштейн-Готторпский.
— Мы —
последний резерв страны, — сказал он, и ему не возражали. Все эти люди желали встать над действительностью, почти все они
были беспартийны, ибо опасались, что дисциплина партии и программы может пагубно отразиться на своеобразии их личной «духовной конституции».
За
последнее время, устраивая смотр мыслям своим, он все чаще встречал среди них такие отрезвляющие, каковы
были мысли о веретене, о паутине, тогда он чувствовал, что высота, на которую возвел себя, — шаткая высота и что для того, чтоб удержаться на этой позиции, нужно укрепить ее какими-то действиями.
«Дмитрий нашел ‹смысл› в политике, в большевизме. Это — можно понять как
последнее прибежище для людей его типа — бездарных людей. Для неудачников. Обилие неудачников — характерно для русской интеллигенции. Она всегда смотрела на себя как на средство, никто не учил ее
быть самоцелью, смотреть на себя как на ценнейшее явление мира».