Неточные совпадения
Да, это было очень просто, но
не понравилось мальчику.
Подумав, он спросил...
Первые дни знакомства Клим
думал, что Томилин полуслеп, он видит все вещи
не такими, каковы они есть, а крупнее или меньше, оттого он и прикасается к ним так осторожно, что было даже смешно видеть это.
— А недавно, перед тем, как взойти луне, по небу летала большущая черная птица, подлетит ко звезде и склюнет ее, подлетит к другой и ее склюет. Я
не спал, на подоконнике сидел, потом страшно стало, лег на постелю, окутался с головой, и так, знаешь, было жалко звезд, вот,
думаю, завтра уж небо-то пустое будет…
Из всех взрослых мама самая трудная, о ней почти нечего
думать, как о странице тетради, на которой еще ничего
не написано.
Мать нежно гладила горячей рукой его лицо. Он
не стал больше говорить об учителе, он только заметил: Варавка тоже
не любит учителя. И почувствовал, что рука матери вздрогнула, тяжело втиснув голову его в подушку. А когда она ушла, он, засыпая,
подумал: как это странно! Взрослые находят, что он выдумывает именно тогда, когда он говорит правду.
Клим
думал, но
не о том, что такое деепричастие и куда течет река Аму-Дарья, а о том, почему, за что
не любят этого человека. Почему умный Варавка говорит о нем всегда насмешливо и обидно? Отец, дедушка Аким, все знакомые, кроме Тани, обходили Томилина, как трубочиста. Только одна Таня изредка спрашивала...
— Пятнадцать лет жил с человеком,
не имея с ним ни одной общей мысли, и любил, любил его, а? И — люблю. А она ненавидела все, что я читал,
думал, говорил.
Нянька была единственным человеком, который пролил тихие слезы над гробом усопшей. После похорон, за обедом, Иван Акимович Самгин сказал краткую и благодарную речь о людях, которые умеют жить,
не мешая ближним своим. Аким Васильевич Самгин,
подумав, произнес...
Пошли молча. Чувствуя вину свою, Клим
подумал, как исправить ее, но, ничего
не придумав, укрепился в желании сделать Дронову неприятное.
— Ты
не должен
думать, что понимаешь все, что говорят взрослые…
Был момент, когда Клим
подумал — как хорошо было бы увидеть Бориса с таким искаженным, испуганным лицом, таким беспомощным и несчастным
не здесь, а дома. И чтобы все видели его, каков он в эту минуту.
— Вот уж почти два года ни о чем
не могу
думать, только о девицах. К проституткам идти
не могу, до этой степени еще
не дошел. Тянет к онанизму, хоть руки отрубить. Есть, брат, в этом влечении что-то обидное до слез, до отвращения к себе. С девицами чувствую себя идиотом. Она мне о книжках, о разных поэзиях, а я
думаю о том, какие у нее груди и что вот поцеловать бы ее да и умереть.
— Они так говорят, как будто сильный дождь, я иду под зонтиком и
не слышу, о чем
думаю.
— Несколько странно, что Дронов и этот растрепанный, полуумный Макаров — твои приятели. Ты так
не похож на них. Ты должен знать, что я верю в твою разумность и
не боюсь за тебя. Я
думаю, что тебя влечет к ним их кажущаяся талантливость. Но я убеждена, что эта талантливость — только бойкость и ловкость.
— Ну, а у вас как? Говорите громче и
не быстро, я плохо слышу, хина оглушает, — предупредил он и, словно
не надеясь, что его поймут, поднял руки и потрепал пальцами мочки своих ушей; Клим
подумал, что эти опаленные солнцем темные уши должны трещать от прикосновения к ним.
— Странно, что существуют люди, которые могут
думать не только о себе. Мне кажется, что в этом есть что-то безумное. Или — искусственное.
— Нужно забыть о себе. Этого хотят многие, я
думаю.
Не такие, конечно, как Яков Акимович. Он… я
не знаю, как это сказать… он бросил себя в жертву идее сразу и навсегда…
Он
не умел
думать о России, народе, человечестве, интеллигенции, все это было далеко от него.
Он осудил себя
думать обо всем и ничего
не мог или
не хотел делать.
Он
не пытался взнуздать слушателя своими мыслями, а только рассказывал о том, что
думает, и, видимо, мало интересовался, слушают ли его.
«А ведь я ничего
не обещал», —
подумал он и тотчас же спросил себя...
Иногда он смутно догадывался, что между ним и ею есть что-то общее, но, считая эту догадку унижающей его,
не пытался
подумать о ней серьезно.
В темно-синем пиджаке, в черных брюках и тупоносых ботинках фигура Дронова приобрела комическую солидность. Но лицо его осунулось, глаза стали неподвижней, зрачки помутнели, а в белках явились красненькие жилки, точно у человека, который страдает бессонницей. Спрашивал он
не так жадно и много, как прежде, говорил меньше, слушал рассеянно и, прижав локти к бокам, сцепив пальцы, крутил большие, как старик. Смотрел на все как-то сбоку, часто и устало отдувался, и казалось, что говорит он
не о том, что
думает.
Вопрос этот,
не пуская к Маргарите,
не позволял
думать ни о чем, кроме нее.
— Вот как хорошо сошлось. А я тут с неделю
думаю: как сказать, что
не могу больше с тобой?
Девушка ответила ровным голосом, глядя в окно и как бы
думая не то, что говорит...
Клим слышал ее нелепые слова сквозь гул в голове, у него дрожали ноги, и, если бы Рита говорила
не так равнодушно, он
подумал бы, что она издевается над ним.
— По-русски интересно чувствуют, но
думают неудачно, зависимо,
не оригинально.
Клим знал, что на эти вопросы он мог бы ответить только словами Томилина, знакомыми Макарову. Он молчал,
думая, что, если б Макаров решился на связь с какой-либо девицей, подобной Рите, все его тревоги исчезли бы. А еще лучше, если б этот лохматый красавец отнял швейку у Дронова и перестал бы вертеться вокруг Лидии. Макаров никогда
не спрашивал о ней, но Клим видел, что, рассказывая, он иногда, склонив голову на плечо, смотрит в угол потолка, прислушиваясь.
— Море вовсе
не такое, как я
думала, — говорила она матери. — Это просто большая, жидкая скука. Горы — каменная скука, ограниченная небом. Ночами воображаешь, что горы ползут на дома и хотят столкнуть их в воду, а море уже готово схватить дома…
«Если б мать
не подкупила эту девку, Маргарита оттолкнула бы меня, —
подумал он, сжав пальцы так, что они хрустнули. — Редкая мать…»
Клим постоял, затем снова сел,
думая: да, вероятно, Лидия, а может быть, и Макаров знают другую любовь, эта любовь вызывает у матери, у Варавки, видимо, очень ревнивые и завистливые чувства. Ни тот, ни другая даже
не посетили больного. Варавка вызвал карету «Красного Креста», и, когда санитары, похожие на поваров, несли Макарова по двору, Варавка стоял у окна, держа себя за бороду. Он
не позволил Лидии проводить больного, а мать, кажется, нарочно ушла из дома.
Когда в линию его размышлений вторгалась Лидия, он уже
не мог
думать ни о чем, кроме нее.
Но, когда он видел ее пред собою
не в памяти, а во плоти, в нем возникал почти враждебный интерес к ней; хотелось следить за каждым ее шагом, знать, что она
думает, о чем говорит с Алиной, с отцом, хотелось уличить ее в чем-то.
—
Не заставляй
думать, будто ты сожалеешь о том, что помешал товарищу убить себя.
Он утвердительно кивнул головою. Домой идти
не хотелось, он вышел на берег реки и, медленно шагая,
подумал...
У себя в комнате, сбросив сюртук, он
подумал, что хорошо бы сбросить вот так же всю эту вдумчивость, путаницу чувств и мыслей и жить просто, как живут другие,
не смущаясь говорить все глупости, которые подвернутся на язык, забывать все премудрости Томилина, Варавки… И забыть бы о Дронове.
— Знаю. Я так и
думала, что скажешь отцу. Я, может быть, для того и просила тебя
не говорить, чтоб испытать: скажешь ли? Но я вчера сама сказала ему. Ты — опоздал.
— Неужели ты серьезно
думаешь, что я… что мы с Макаровым в таких отношениях? И
не понимаешь, что я
не хочу этого… что из-за этого он и стрелял в себя?
Не понимаешь?
— Я отношусь к Лиде дружески, и, естественно, меня несколько пугает ее история с Макаровым, человеком, конечно,
не достойным ее. Быть может, я говорил с нею о нем несколько горячо, несдержанно. Я
думаю, что это — все, а остальное — от воображения.
«Большинство людей обязано покорно подчиняться своему назначению — быть сырым материалом истории. Им, как, например, пеньке,
не нужно
думать о том, какой толщины и прочности совьют из них веревку и для какой цели она необходима».
«Напрасно я уступил настояниям матери и Варавки, напрасно поехал в этот задыхающийся город, —
подумал Клим с раздражением на себя. — Может быть, в советах матери скрыто желание
не допускать меня жить в одном городе с Лидией? Если так — это глупо; они отдали Лидию в руки Макарова».
Думать мешали напряженно дрожащие и как бы готовые взорваться опаловые пузыри вокруг фонарей. Они создавались из мелких пылинок тумана, которые, непрерывно вторгаясь в их сферу, так же непрерывно выскакивали из нее,
не увеличивая и
не умаляя объема сферы. Эта странная игра радужной пыли была почти невыносима глазу и возбуждала желание сравнить ее с чем-то, погасить словами и
не замечать ее больше.
«Почему же баринок?» —
подумал Клим и
не прибавил извозчику.
«Как везде, —
подумал Клим. — Нет ничего, о чем бы
не спорили».
Нехаева была неприятна. Сидела она изломанно скорчившись, от нее исходил одуряющий запах крепких духов. Можно было
подумать, что тени в глазницах ее искусственны, так же как румянец на щеках и чрезмерная яркость губ. Начесанные на уши волосы делали ее лицо узким и острым, но Самгин уже
не находил эту девушку такой уродливой, какой она показалась с первого взгляда. Ее глаза смотрели на людей грустно, и она как будто чувствовала себя серьезнее всех в этой комнате.
— Вчера я
подумал, что вы
не любите его.
— Возвратиться в дураки, — это
не плохо сказано. Я
думаю, что это неизбежно для нас, отправимся ли мы от Льва Толстого или от Николая Михайловского.
И, очевидно,
думая не о том, что говорит, прибавил непоследовательно...
— В университете учатся немцы, поляки, евреи, а из русских только дети попов. Все остальные россияне
не учатся, а увлекаются поэзией безотчетных поступков. И страдают внезапными припадками испанской гордости. Еще вчера парня тятенька за волосы драл, а сегодня парень считает небрежный ответ или косой взгляд профессора поводом для дуэли. Конечно, столь задорное поведение можно счесть за необъяснимо быстрый рост личности, но я склонен
думать иначе.