Неточные совпадения
Когда герои были уничтожены, они — как это всегда бывает — оказались виновными в том, что, возбудив надежды,
не могли осуществить их. Люди, которые издали благосклонно следили за неравной борьбой, были угнетены поражением
более тяжко, чем друзья борцов, оставшиеся в живых. Многие немедля и благоразумно закрыли двери домов своих пред осколками группы героев, которые еще вчера вызывали восхищение, но сегодня могли только скомпрометировать.
Отец говорил долго, но сын уже
не слушал его, и с этого вечера народ встал перед ним в новом освещении,
не менее туманном, чем раньше, но еще
более страшноватом.
Клим чувствовал, что маленький Варавка
не любит его настойчивее и
более открыто, чем другие дети.
Борис бегал в рваных рубашках, всклоченный, неумытый. Лида одевалась хуже Сомовых, хотя отец ее был богаче доктора. Клим все
более ценил дружбу девочки, — ему нравилось молчать, слушая ее милую болтовню, — молчать, забывая о своей обязанности говорить умное,
не детское.
Туробоев, холодненький, чистенький и вежливый, тоже смотрел на Клима, прищуривая темные, неласковые глаза, — смотрел вызывающе. Его слишком красивое лицо особенно сердито морщилось, когда Клим подходил к Лидии, но девочка разговаривала с Климом небрежно, торопливо, притопывая ногами и глядя в ту сторону, где Игорь. Она все
более плотно срасталась с Туробоевым, ходили они взявшись за руки; Климу казалось, что, даже увлекаясь игрою, они играют друг для друга,
не видя,
не чувствуя никого больше.
Отец тоже незаметно, но значительно изменился, стал еще
более суетлив, щиплет темненькие усы свои, чего раньше
не делал; голубиные глаза его ослепленно мигают и смотрят так задумчиво, как будто отец забыл что-то и
не может вспомнить.
У повара Томилин поселился тоже в мезонине, только
более светлом и чистом. Но он в несколько дней загрязнил комнату кучами книг; казалось, что он переместился со всем своим прежним жилищем, с его пылью, духотой, тихим скрипом половиц, высушенных летней жарой. Под глазами учителя набухли синеватые опухоли, золотистые искры в зрачках погасли, и весь он как-то жалобно растрепался. Теперь, все время уроков, он
не вставал со своей неопрятной постели.
Но среди них он себя чувствовал еще
более не на месте, чем в дерзкой компании товарищей Дронова.
Он видел себя умнее всех в классе, он уже прочитал
не мало таких книг, о которых его сверстники
не имели понятия, он чувствовал, что даже мальчики старше его
более дети, чем он.
Но уже весною Клим заметил, что Ксаверий Ржига, инспектор и преподаватель древних языков, а за ним и некоторые учителя стали смотреть на него
более мягко. Это случилось после того, как во время большой перемены кто-то бросил дважды камнями в окно кабинета инспектора, разбил стекла и сломал некий редкий цветок на подоконнике. Виновного усердно искали и
не могли найти.
Уроки Томилина становились все
более скучны, менее понятны, а сам учитель как-то неестественно разросся в ширину и осел к земле. Он переоделся в белую рубаху с вышитым воротом, на его голых, медного цвета ногах блестели туфли зеленого сафьяна. Когда Клим,
не понимая чего-нибудь, заявлял об этом ему, Томилин,
не сердясь, но с явным удивлением, останавливался среди комнаты и говорил почти всегда одно и то же...
Туробоев вежливо улыбался, но его улыбка тоже была обидна, а еще
более обидно было равнодушие Лидии; положив руку на плечо Игоря, она смотрела на Клима, точно
не желая узнать его. Затем она, устало вздохнув, спросила...
Эта сцена, испугав, внушила ему
более осторожное отношение к Варавке, но все-таки он
не мог отказывать себе изредка посмотреть в глаза Бориса взглядом человека, знающего его постыдную тайну. Он хорошо видел, что его усмешливые взгляды волнуют мальчика, и это было приятно видеть, хотя Борис все так же дерзко насмешничал, следил за ним все
более подозрительно и кружился около него ястребом. И опасная эта игра быстро довела Клима до того, что он забыл осторожность.
А в отношении Макарова к Дронову Клим наблюдал острое любопытство, соединенное с обидной небрежностью
более опытного и зрячего к полуслепому; такого отношения к себе Клим
не допустил бы.
Но почти всегда, вслед за этим, Клим недоуменно, с досадой, близкой злому унынию, вспоминал о Лидии, которая
не умеет или
не хочет видеть его таким, как видят другие. Она днями и неделями как будто даже и совсем
не видела его, точно он для нее бесплотен, бесцветен,
не существует. Вырастая, она становилась все
более странной и трудной девочкой. Варавка, улыбаясь в лисью бороду большой, красной улыбкой, говорил...
Томилин усмехнулся и вызвал сочувственную усмешку Клима; для него становился все
более поучительным независимый человек, который тихо и упрямо, ни с кем
не соглашаясь, умел говорить четкие слова, хорошо ложившиеся в память.
О Макарове уже нельзя было думать,
не думая о Лидии. При Лидии Макаров становится возбужденным, говорит громче,
более дерзко и насмешливо, чем всегда. Но резкое лицо его становится мягче, глаза играют веселее.
И чем
более наблюдал он любителей споров и разногласий, тем
более подозрительно относился к ним. У него возникало смутное сомнение в праве и попытках этих людей решать задачи жизни и навязывать эти решения ему. Для этого должны существовать другие люди,
более солидные, менее азартные и уже во всяком случае
не полубезумные, каков измученный дядя Яков.
После пяти, шести свиданий он чувствовал себя у Маргариты
более дома, чем в своей комнате. У нее
не нужно было следить за собою, она
не требовала от него ни ума, ни сдержанности, вообще — ничего
не требовала и незаметно обогащала его многим, что он воспринимал как ценное для него.
Клим тоже находил в Лидии ненормальное; он даже стал несколько бояться ее слишком пристального, выпытывающего взгляда, хотя она смотрела так
не только на него, но и на Макарова. Однако Клим видел, что ее отношение к Макарову становится
более дружелюбным, а Макаров говорит с нею уже
не так насмешливо и задорно.
Во флигеле Клим чувствовал себя все
более не на месте. Все, что говорилось там о народе, о любви к народу, было с детства знакомо ему, все слова звучали пусто, ничего
не задевая в нем. Они отягощали скукой, и Клим приучил себя
не слышать их.
Размышления эти, все
более возбуждая чувство брезгливости, обиды, становились тягостно невыносимы, но оттолкнуть их Клим
не имел силы.
— Нет, конечно. Но есть слова, которые
не очень радостно слышать от женщины. Тем
более от женщины, очень осведомленной в обычаях французской галантности.
Клим слушал,
не говоря ни слова. Мать говорила все
более высокомерно, Варавка рассердился, зачавкал, замычал и ушел. Тогда мать сказала Климу...
Над столом мелькали обезьяньи лапки старушки, безошибочно и ловко передвигая посуду, наливая чай,
не умолкая шелестели ее картавые словечки, — их никто
не слушал. Одетая в сукно мышиного цвета, она тем
более напоминала обезьяну. По морщинам темненького лица быстро скользили легкие улыбочки. Клим нашел улыбочки хитрыми, а старуху неестественной. Ее говорок тонул в грубоватом и глупом голосе Дмитрия...
—
Не нахожу, что это плохо, — сказал Туробоев, закурив папиросу. — А вот здесь все явления и сами люди кажутся
более чем где-либо скоропреходящими, я бы даже сказал —
более смертными.
Самгин нашел его усмешку нелестной для брата. Такие снисходительные и несколько хитренькие усмешечки Клим нередко ловил на бородатом лице Кутузова, но они
не будили в нем недоверия к студенту, а только усиливали интерес к нему. Все
более интересной становилась Нехаева, но смущала Клима откровенным и торопливым стремлением найти в нем единомышленника. Перечисляя ему незнакомые имена французских поэтов, она говорила — так, как будто делилась с ним тайнами, знать которые достоин только он, Клим Самгин.
Говорила она неутомимо, смущая Самгина необычностью суждений, но за неожиданной откровенностью их он
не чувствовал простодушия и стал еще
более осторожен в словах. На Невском она предложила выпить кофе, а в ресторане вела себя слишком свободно для девушки, как показалось Климу.
Они все
более или менее похожи на Кутузова, но без его смешного, мужицкого снисхождения к людям, понять которых он
не может или
не хочет.
— Я — читала, —
не сразу отозвалась девушка. — Но, видите ли: слишком обнаженные слова
не доходят до моей души. Помните у Тютчева: «Мысль изреченная есть ложь». Для меня Метерлинк
более философ, чем этот грубый и злой немец. Пропетое слово глубже, значительней сказанного. Согласитесь, что только величайшее искусство — музыка — способна коснуться глубин души.
Пред ним, в снегу, дрожало лицо старенькой колдуньи; когда Клим закрывал глаза, чтоб
не видеть его, оно становилось
более четким, а темный взгляд настойчиво требующим чего-то.
Жизнь брата
не интересовала Клима, но после этой сцены он стал
более внимательно наблюдать за Дмитрием. Он скоро убедился, что брат, подчиняясь влиянию Кутузова, играет при нем почти унизительную роль служащего его интересам и целям. Однажды Клим сказал это Дмитрию братолюбиво и серьезно, как умел. Но брат, изумленно выкатив овечьи глаза, засмеялся...
Но проповедь Кутузова становилась все
более напористой и грубой. Клим чувствовал, что Кутузов способен духовно подчинить себе
не только мягкотелого Дмитрия, но и его. Возражать Кутузову — трудно, он смотрит прямо в глаза, взгляд его холоден, в бороде шевелится обидная улыбочка. Он говорит...
Он заставил себя еще подумать о Нехаевой, но думалось о ней уже благожелательно. В том, что она сделала,
не было, в сущности, ничего необычного: каждая девушка хочет быть женщиной. Ногти на ногах у нее плохо острижены, и, кажется, она сильно оцарапала ему кожу щиколотки. Клим шагал все
более твердо и быстрее. Начинался рассвет, небо, позеленев на востоке, стало еще холоднее. Клим Самгин поморщился: неудобно возвращаться домой утром. Горничная, конечно, расскажет, что он
не ночевал дома.
Нехаева, в белом и каком-то детском платье, каких никто
не носил, морщила нос, глядя на обилие пищи, и осторожно покашливала в платок. Она чем-то напоминала бедную родственницу, которую пригласили к столу из милости. Это раздражало Клима, его любовница должна быть цветистее, заметней. И ела она еще
более брезгливо, чем всегда, можно было подумать, что она делает это напоказ, назло.
Туробоев гримасничал
более, чем раньше,
не замечал Клима и смотрел в потолок.
Лекции, споры, шепоты, весь хаотический шум сотен молодежи, опьяненной жаждой жить, действовать, — все это так оглушало Самгина, что он
не слышал даже мыслей своих. Казалось, что все люди одержимы безумием игры, тем
более увлекающей их, чем
более опасна она.
Лютов произнес речь легко, без пауз; по словам она должна бы звучать иронически или зло, но иронии и злобы Клим
не уловил в ней. Это удивило его. Но еще
более удивительно было то, что говорил человек совершенно трезвый. Присматриваясь к нему, Клим подумал...
— Нет, — еще
более резко сказала девушка. — Я
не умею спорить, но я знаю — это
не верно. Я —
не вымысел.
Такие мысли являлись у нее неожиданно, вне связи с предыдущим, и Клим всегда чувствовал в них нечто подозрительное, намекающее.
Не считает ли она актером его? Он уже догадывался, что Лидия, о чем бы она ни говорила, думает о любви, как Макаров о судьбе женщин, Кутузов о социализме, как Нехаева будто бы думала о смерти, до поры, пока ей
не удалось вынудить любовь. Клим Самгин все
более не любил и боялся людей, одержимых одной идеей, они все насильники, все заражены стремлением порабощать.
Ушла, и вот уж
более двух недель ее
не видно в городе.
Работы у него
не было, на дачу он
не собирался, но ему
не хотелось идти к Томилину, и его все
более смущал фамильярный тон Дронова. Клим чувствовал себя независимее, когда Дронов сердито упрекал его, а теперь многоречивость Дронова внушала опасение, что он будет искать частых встреч и вообще мешать жить.
Когда он, один, пил чай, явились Туробоев и Варавка, серые, в пыльниках; Варавка был похож на бочку, а Туробоев и в сером, широком мешке
не потерял своей стройности, а сбросив с плеч парусину, он показался Климу еще
более выпрямленным и подчеркнуто сухим. Его холодные глаза углубились в синеватые тени, и что-то очень печальное, злое подметил Клим в их неподвижном взгляде.
Клим ощущал, что этот человек все
более раздражает его. Ему хотелось возразить против уравнения любопытства с храбростью, но он
не находил возражений. Как всегда, когда при нем говорили парадоксы тоном истины, он завидовал людям, умеющим делать это.
«Но эти слова говорят лишь о том, что я умею
не выдавать себя. Однако роль внимательного слушателя и наблюдателя откуда-то со стороны, из-за угла, уже
не достойна меня. Мне пора быть
более активным. Если я осторожно начну ощипывать с людей павлиньи перья, это будет очень полезно для них. Да. В каком-то псалме сказано: «ложь во спасение». Возможно, но — изредка и — «во спасение», а
не для игры друг с другом».
И замолчал. Женщины улыбались, беседуя все
более оживленно, но Клим чувствовал, что они взаимно
не нравятся одна другой. Спивак запоздало спросил его...
Ворчал он, как Варавка на плотников, каменщиков, на служащих конторы. Клима изумлял этот странный тон и еще
более изумляло знакомство Лютова с революционерами. Послушав его минуту-две, он
не стерпел больше.
Ее ласковый тон
не удивил,
не обрадовал его — она должна была сказать что-нибудь такое, могла бы сказать и
более милое. Думая о ней, Клим уверенно чувствовал, что теперь, если он будет настойчив, Лидия уступит ему. Но — торопиться
не следует. Нужно подождать, когда она почувствует и достойно оценит то необыкновенное, что возникло в нем.
Не считаю предков ангелами,
не склонен считать их и героями, они просто
более или менее покорные исполнители велений истории, которая, как вы же сказали, с самого начала криво пошла.
Эти слова прозвучали
не вопросом. Самгин на миг почувствовал благодарность к Спивак, но вслед за тем насторожился еще
более.