Неточные совпадения
Он всегда
говорил, что на
мужике далеко не уедешь, что есть только одна лошадь, способная сдвинуть воз, — интеллигенция. Клим знал, что интеллигенция — это отец, дед, мама, все знакомые и, конечно, сам Варавка, который может сдвинуть какой угодно тяжелый воз. Но было странно, что доктор, тоже очень сильный человек, не соглашался с Варавкой; сердито выкатывая черные глаза, он кричал...
Нестор Катин носил косоворотку, подпоясанную узеньким ремнем, брюки заправлял за сапоги, волосы стриг в кружок «à la
мужик»; он был похож на мастерового, который хорошо зарабатывает и любит жить весело. Почти каждый вечер к нему приходили серьезные, задумчивые люди. Климу казалось, что все они очень горды и чем-то обижены. Пили чай, водку, закусывая огурцами, колбасой и маринованными грибами, писатель как-то странно скручивался, развертывался, бегал по комнате и
говорил...
Человек, переодетый
мужиком,
говорил тоном священника с амвона...
Клима подавляло обилие противоречий и упорство, с которым каждый из людей защищал свою истину. Человек, одетый
мужиком, строго и апостольски уверенно
говорил о Толстом и двух ликах Христа — церковном и народном, о Европе, которая погибает от избытка чувственности и нищеты духа, о заблуждениях науки, — науку он особенно презирал.
Клим выслушивал эти ужасы довольно спокойно, лишь изредка неприятный холодок пробегал по коже его спины. То, как
говорили, интересовало его больше, чем то, о чем
говорили. Он видел, что большеголовый, недоконченный писатель
говорит о механизме Вселенной с восторгом, но и человек, нарядившийся
мужиком, изображает ужас одиночества земли во Вселенной тоже с наслаждением.
Клим вышел на террасу, перед нею стоял
мужик с деревянной ногой и, подняв меховое лицо свое,
говорил, упрашивая...
Туробоев отошел в сторону, Лютов, вытянув шею, внимательно разглядывал
мужика, широкоплечего, в пышной шапке сивых волос, в красной рубахе без пояса; полторы ноги его были одеты синими штанами. В одной руке он держал нож, в другой — деревянный ковшик и,
говоря, застругивал ножом выщербленный край ковша, поглядывая на господ снизу вверх светлыми глазами. Лицо у него было деловитое, даже мрачное, голос звучал безнадежно, а когда он перестал
говорить, брови его угрюмо нахмурились.
— Чуть потише
говорите, господин, — сказал
мужик строгим шепотом. — Он — зверь хитрая, он — слышит!
— Вчера, на ярмарке, Лютов читал
мужикам стихи Некрасова, он удивительно читает, не так красиво, как Алина, но — замечательно! Слушали его очень серьезно, но потом лысенький старичок спросил: «А плясать — умеешь? Я,
говорит, думал, что вы комедианты из театров». Макаров сказал: «Нет, мы просто — люди». — «Как же это так — просто? Просто людей — не бывает».
—
Усмехнулся Иисус в бородку,
Говорит он
мужику любовно:
— Я ведь на короткий срок явился,
Чтоб узнать: чего ты, Вася, хочешь?
Ел человек мало, пил осторожно и
говорил самые обыкновенные слова, от которых в памяти не оставалось ничего, —
говорил, что на улицах много народа, что обилие флагов очень украшает город, а
мужики и бабы окрестных деревень толпами идут на Ходынское поле.
— Конечно,
мужик у нас поставлен неправильно, — раздумчиво, но уверенно
говорил Митрофанов. — Каждому человеку хочется быть хозяином, а не квартирантом. Вот я, например, оклею комнату новыми обоями за свой счет, а вы, как домохозяева, скажете мне: прошу очистить комнату. Вот какое скучное положение у
мужика, от этого он и ленив к жизни своей. А поставьте его на собственную землю, он вам маком расцветет.
Самгин, не ответив, смотрел, как двое
мужиков ведут под руки какого-то бородатого, в длинной, ниже колен, холщовой рубахе; бородатый, упираясь руками в землю, вырывался и что-то
говорил, как видно было по движению его бороды, но голос его заглушался торжествующим визгом человека в красной рубахе, подскакивая, он тыкал кулаком в шею бородатого и орал...
Клим подумал: нового в ее улыбке только то, что она легкая и быстрая. Эта женщина раздражала его. Почему она работает на революцию, и что может делать такая незаметная, бездарная? Она должна бы служить сиделкой в больнице или обучать детей грамоте где-нибудь в глухом селе. Помолчав, он стал рассказывать ей, как
мужики поднимали колокол, как они разграбили хлебный магазин.
Говорил насмешливо и с намерением обидеть ее. Вторя его словам, холодно кипел дождь.
— Нет, — сказал Самгин. Рассказ он читал, но не одобрил и потому не хотел
говорить о нем. Меньше всего Иноков был похож на писателя; в широком и как будто чужом пальто, в белой фуражке, с бородою, которая неузнаваемо изменила грубое его лицо, он был похож на разбогатевшего
мужика.
Говорил он шумно, оживленно и, кажется, был нетрезв.
— В Полтавской губернии приходят
мужики громить имение. Человек пятьсот. Не свои — чужие; свои живут, как у Христа за пазухой. Ну вот, пришли, шумят, конечно. Выходит к ним старик и
говорит: «Цыцте!» — это по-русски значит: тише! — «Цыцте, Сергий Михайлович — сплять!» — то есть — спят. Ну-с,
мужики замолчали, потоптались и ушли! Факт, — закончил он квакающим звуком успокоительный рассказ свой.
Эта картина
говорит больше, другая сила рисует ее огненной кистью, — не та сила восставшего
мужика, о которой ежедневно пишут газеты, явно — любуясь ею, а тайно, наверное, боясь.
— Крупных, культурных хозяйств
мужик разрушает будто бы не много, но все-таки мы понесем огромнейший убыток, —
говорил Поярков, рассматривая сломанную папиросу. — Неизбежно это, разумеется, — прибавил он и достал из кармана еще папиросу, тоже измятую.
— Я — усмиряю, и меня — тоже усмиряют. Стоит предо мной эдакий великолепный старичище, морда — умная, честная морда — орел! Схватил я его за бороду, наган — в нос. «Понимаешь?»,
говорю. «Так точно, ваше благородие, понимаю,
говорит, сам — солдат турецкой войны, крест, медали имею, на усмирение хаживал,
мужиков порол, стреляйте меня, — достоин! Только,
говорит, это делу не поможет, ваше благородие, жить
мужикам — невозможно, бунтовать они будут, всех не перестреляете». Н-да… Вот — морда, а?
— Свойственник мужа моего по первой жене два Георгия получил за японскую войну, пьяница, но — очень умный
мужик. Так он
говорит: «За трусость дали, боялся назад бежать — расстреляют, ну и лез вперед!»
— Поп крест продал, вещь — хорошая, старинное немецкое литье.
Говорит: в земле нашел. Врет, я думаю.
Мужики, наверное, в какой-нибудь усадьбе со стены сняли.
С крыльца сбежал Захарий, подпоясывая белую рубаху, укоризненно
говоря мужикам...
Высокий, усатый
мужик с бритым лицом протянул руку,
говоря...
Говорил он со вкусом и ловко, как
говорят неплохие актеры, играя в «Плодах просвещения» роль того
мужика, который жалуется: «Куренка, скажем, выгнать некуда». Когда Самгин отметил это, ему показалось, что и другие
мужики театральны, готовы изображать обиженных и угнетенных.
— Как скажете: покупать землю, выходить на отруба, али — ждать? Ежели — ждать, мироеды все расхватают. Тут — человек ходит, уговаривает: стряхивайте господ с земли, громите их! Я,
говорит, анархист. Громить — просто. В Майдане у Черкасовых — усадьбу сожгли, скот перерезали, вообще — чисто! Пришла пехота, человек сорок резервного батальона, троих
мужиков застрелили, четырнадцать выпороли, баб тоже. Толку в этом — нет.
— Вы, на горке, в дому, чай пьете, а за кирпичным заводом, в ямах, собраньице собралось, пришлый человек речи
говорит. Раздразнили
мужика и все дразнят. Порядка до-олго не будет, — сказал Петр с явным удовольствием и продолжал поучительно...
— Вы старайтесь, чтобы именье это продали нам. Сам у себя
мужик добро зорить не станет. А не продадите — набедокурим, это уж я вам без страха
говорю. Лысый да в соломенной шляпе который — Табаковы братья, они хитряки! Они — пальцем не пошевелят, а — дело сделают! Губернаторы на селе. Пастыри — пластыри.
— Я — тоже не мастер по части объяснений. Самому многое неясно. А с
мужиками и вообще не умею
говорить.
— Начальство очень обозлилось за пятый год. Травят
мужиков. Брата двоюродного моего в каторгу на четыре года погнали, а шабра — умнейший, спокойный был
мужик, — так его и вовсе повесили. С баб и то взыскивают, за старое-то, да! Разыгралось начальство прямо… до бесстыдства! А помещики-то новые, отрубники, хуторяне действуют вровень с полицией. Беднота
говорит про них: «Бывало — сами водили нас усадьбы жечь, господ сводить с земли, а теперь вот…»
Вообще это газетки группы интеллигентов, которые, хотя и понимают, что страна безграмотных
мужиков нуждается в реформах, а не в революции, возможной только как «бунт, безжалостный и беспощадный», каким были все «политические движения русского народа», изображенные Даниилом Мордовцевым и другими народолюбцами, книги которых он читал в юности, но, понимая, не умеют
говорить об этом просто, ясно, убедительно.
— Тоже и Лев Толстой. Теперь вот все
говорят, Распутин Григорий будто бы,
мужик сибирский, большая сила, — не слыхали?
— Да пошли ты их к чертовой матери, — мрачно зарычал Денисов. — Пускай на постоялый идут. Завтра, скажи, завтра
поговорим! Вы, Клим Иванович, предоставьте нам все это. Мы Ногайцеву скажем… напишем. Пустяковое дело. Вы — не беспокойтесь.
Мужика мы насквозь знаем!
— То-то вот. Дяде моему 87 лет, так он
говорит: при крепостном праве, за барином,
мужику легче жилось…
— А меня, батенька, привезли на грузовике, да-да! Арестовали, черт возьми! Я
говорю: «Послушайте, это… это нарушение закона, я, депутат, неприкосновенен». Какой-то студентик, мозгляк, засмеялся: «А вот мы,
говорит, прикасаемся!» Не без юмора сказал, а? С ним — матрос, эдакая, знаете, морда: «Неприкосновенный? — кричит. — А наши депутаты, которых в каторгу закатали, — прикосновенны?» Ну, что ему ответишь? Он же —
мужик, он ничего не понимает…