Неточные совпадения
Между дедом и отцом тотчас разгорался спор. Отец доказывал, что все хорошее
на земле — выдумано, что выдумывать начали еще обезьяны, от которых родился
человек, — дед сердито шаркал палкой, вычерчивая
на полу нули, и
кричал скрипучим голосом...
Он всегда говорил, что
на мужике далеко не уедешь, что есть только одна лошадь, способная сдвинуть воз, — интеллигенция. Клим знал, что интеллигенция — это отец, дед, мама, все знакомые и, конечно, сам Варавка, который может сдвинуть какой угодно тяжелый воз. Но было странно, что доктор, тоже очень сильный
человек, не соглашался с Варавкой; сердито выкатывая черные глаза, он
кричал...
Как раньше, он смотрел
на всех теми же смешными глазами
человека, которого только что разбудили, но теперь он смотрел обиженно, угрюмо и так шевелил губами, точно хотел
закричать, но не решался.
Из флигеля выходили, один за другим, темные
люди с узлами, чемоданами в руках, писатель вел под руку дядю Якова. Клим хотел выбежать
на двор, проститься, но остался у окна, вспомнив, что дядя давно уже не замечает его среди
людей. Писатель подсадил дядю в экипаж черного извозчика, дядя
крикнул...
Дядя натягивал шляпу
на голову, не оглядываясь назад, к воротам, где жена писателя, сестра ее и еще двое каких-то
людей, размахивая платками и шляпами, радостно
кричали...
— Позволь, позволь, —
кричал ей Варавка, — но ведь эта любовь к
людям, — кстати, выдуманная нами, противная природе нашей, которая жаждет не любви к ближнему, а борьбы с ним, — эта несчастная любовь ничего не значит и не стоит без ненависти, без отвращения к той грязи, в которой живет ближний! И, наконец, не надо забывать, что духовная жизнь успешно развивается только
на почве материального благополучия.
Одно яйцо он положил мимо кармана и топтал его, под подошвой грязного сапога чмокала яичница. Пред гостиницей «Москва с но»
на обломанной вывеске сидели голуби, заглядывая в окошко, в нем стоял черноусый
человек без пиджака и, посвистывая, озабоченно нахмурясь, рассматривал, растягивал голубые подтяжки. Старушка с ласковым лицом, толкая пред собою колясочку, в которой шевелились, ловя воздух, игрушечные, розовые ручки, старушка, задев Клима колесом коляски, сердито
крикнула...
В узеньком тупике между гнилых заборов
человек двадцать мальчишек шумно играют в городки. В стороне лежит, животом
на земле, Иноков, босый, без фуражки; встрепанные волосы его блестят
на солнце шелком, пестрое лицо сморщено счастливой улыбкой, веснушки дрожат. Он
кричит умоляющим тоном, возбужденно...
Клим Самгин думал, что было бы хорошо, если б кто-то очень внушительный, даже — страшный
крикнул на этих
людей...
Потом снова скакали взмыленные лошади Власовского, кучер останавливал их
на скаку, полицмейстер, стоя, размахивал руками,
кричал в окна домов,
на рабочих,
на полицейских и мальчишек, а окричав
людей, устало валился
на сиденье коляски и толчком в спину кучера снова гнал лошадей. Длинные усы его, грозно шевелясь, загибались к затылку.
«Плачет. Плачет», — повторял Клим про себя. Это было неожиданно, непонятно и удивляло его до немоты. Такой восторженный крикун, неутомимый спорщик и мастер смеяться, крепкий, красивый парень, похожий
на удалого деревенского гармониста, всхлипывает, как женщина, у придорожной канавы, под уродливым деревом,
на глазах бесконечно идущих черных
людей с папиросками в зубах. Кто-то мохнатый, остановясь
на секунду за маленькой нуждой, присмотрелся к Маракуеву и весело
крикнул...
Зарево над Москвой освещало золотые главы церквей, они поблескивали, точно шлемы равнодушных солдат пожарной команды. Дома похожи
на комья земли, распаханной огромнейшим плугом, который, прорезав в земле глубокие борозды, обнаружил в ней золото огня. Самгин ощущал, что и в нем прямолинейно работает честный плуг, вспахивая темные недоумения и тревоги.
Человек с палкой в руке, толкнув его,
крикнул...
Это сказал коренастый парень, должно быть, красильщик материй, руки его были окрашены густо-синей краской. Шел он, ведя под руку аккуратненького старичка, дерзко расталкивая
людей, и
кричал на них...
Вбежали два лакея, буфетчик, в двери встал толстый
человек с салфеткой
на груди, дама колотила кулаком по столу и
кричала...
«Мастеровой революции — это скромно. Может быть, он и неумный, но — честный. Если вы не способны жить, как я, — отойдите в сторону, сказал он. Хорошо сказал о революционерах от скуки и прочих. Такие особенно заслуживают, чтоб
на них
крикнули: да что вы озорничаете? Николай Первый
крикнул это из пушек, жестоко, но — это самозащита. Каждый
человек имеет право
на самозащиту. Козлов — прав…»
Подскакал офицер и, размахивая рукой в белой перчатке,
закричал на Инокова, Иноков присел, осторожно положил
человека на землю, расправил руки, ноги его и снова побежал к обрушенной стене; там уже копошились солдаты, точно белые, мучные черви, туда осторожно сходились рабочие, но большинство их осталось сидеть и лежать вокруг Самгина; они перекликались излишне громко, воющими голосами, и особенно звонко, по-бабьи звучал один голос...
— Чепуха какая, — задумчиво бормотал Иноков, сбивая
на ходу шляпой пыль с брюк. — Вам кажется, что вы куда-то не туда бежали, а у меня в глазах — щепочка мелькает, эдакая серая щепочка, точно ею выстрелили, взлетела… совсем как жаворонок… трепещет. Удивительно, право! Тут —
люди изувечены, стонут,
кричат, а в память щепочка воткнулась. Эти штучки… вот эдакие щепочки… черт их знает!
Но, хотя речи были неинтересны,
люди все сильнее раздражали любопытство. Чего они хотят? Присматриваясь к Стратонову, Клим видел в нем что-то воинствующее и, пожалуй, не удивился бы, если б Стратонов
крикнул на суетливого, нервозного рыженького...
Через день, прожитый беспокойно, как пред экзаменом, стоя
на перроне вокзала, он увидел первой Алину: явясь в двери вагона, глядя
на людей сердитым взглядом, она
крикнула громко и властно...
Кутузов, со стаканом вина в руке, смеялся, закинув голову, выгнув кадык, и под его фальшивой бородой Клим видел настоящую. Кутузов сказал, должно быть, что-то очень раздражившее
людей,
на него
кричали несколько
человек сразу и громче всех —
человек, одетый крестьянином.
— Хор! Хор! —
кричал рыженький клоун, вскочив
на стул, размахивая руками, его тотчас окружило десятка два
людей, все подняли головы.
Ямщик покорно свернул, уступив им дорогу, а какой-то бородатый
человек, без фуражки, с ремешком
на голове и бубном в руках, ударив в бубен кулаком,
закричал Самгину...
— Почему? — повторил студент, взял
человека за ворот и встряхнул так, что с того слетела шапка, обнаружив испуганную мордочку. Самгина кто-то схватил сзади за локти, но тотчас же, крякнув, выпустил, затем его сильно дернули за полы пальто, он пошатнулся, едва устоял
на ногах; пронзительно свистел полицейский свисток, студент бросил
человека на землю, свирепо
крикнув...
Размышляя об этом, Самгин
на минуту почувствовал себя способным встать и
крикнуть какие-то грозные слова, даже представил, как повернутся к нему десятки изумленных, испуганных лиц. Но он тотчас сообразил, что, если б голос его обладал исключительной силой, он утонул бы в диком реве этих
людей, в оглушительном плеске их рук.
Крестясь, мужики и бабы нанизывались
на веревку, вытягиваясь в одну линию, пятясь назад, в улицу, — это напомнило Самгину поднятие колокола: так же, как тогда
люди благочестиво примолкли, веревка, привязанная к замку магазина, натянулась струною. Печник, перекрестясь,
крикнул...
Самгин шагал в стороне нахмурясь, присматриваясь, как по деревне бегают
люди с мешками в руках,
кричат друг
на друга, столбом стоит среди улицы бородатый сектант Ермаков. Когда вошли в деревню, возница, сорвав шапку с головы,
закричал...
— Как желаете, — сказал Косарев, вздохнув, уселся
на облучке покрепче и, размахивая кнутом над крупами лошадей, жалобно прибавил: — Вы сами видели, господин, я тут посторонний
человек. Но, но, яростные! —
крикнул он. Помолчав минуту, сообщил: — Ночью — дождик будет, — и, как черепаха, спрятал голову в плечи.
Самгин лег, но от усталости не спалось, а через две остановки в купе шумно влез большой
человек, приказал проводнику зажечь огонь, посмотрел
на Самгина и
закричал...
«Замужем?» — недоверчиво размышлял Самгин, пытаясь представить себе ее мужа. Это не удавалось. Ресторан был полон неестественно возбужденными людями; размахивая газетами, они пили, чокались, оглушительно
кричали; синещекий, дородный
человек, которому только толстые усы мешали быть похожим
на актера, стоя с бокалом шампанского в руке, выпевал сиплым баритоном, сильно подчеркивая «а...
— Не у меня, —
крикнула Татьяна, но двое или трое солидных
людей зашикали
на нее, а один из них обиженно сказал...
Дальше пол был, видимо, приподнят, и за двумя столами, составленными вместе, сидели лицом к Самгину
люди солидные, прилично одетые, а пред столами бегал небольшой попик, черноволосый, с черненьким лицом, бегал, размахивая, по очереди, то правой, то левой рукой, теребя ворот коричневой рясы, откидывая волосы ладонями, наклоняясь к
людям, точно желая прыгнуть
на них; они
кричали ему...
Когда Самгин протер запотевшие очки, он увидел в классной, среди беспорядочно сдвинутых парт, множество
людей, они сидели и стояли
на партах,
на полу, сидели
на подоконниках, несколько десятков голосов
кричало одновременно, и все голоса покрывала истерическая речь лысоватого
человека с лицом обезьяны.
Особенно звонко и тревожно
кричали женщины. Самгина подтолкнули к свалке, он очутился очень близко к
человеку с флагом, тот все еще держал его над головой, вытянув руку удивительно прямо: флаг был не больше головного платка, очень яркий, и струился в воздухе, точно пытаясь сорваться с палки. Самгин толкал спиною и плечами
людей сзади себя, уверенный, что
человека с флагом будут бить. Но высокий, рыжеусый, похожий
на переодетого солдата, легко согнул руку, державшую флаг, и сказал...
Человек, похожий лицом
на Дьякона,
кричал, взмахивая белым платком...
Парня осторожно положили поперек дороги Самгина, в минуту собралась толпа, заткнув улицу; высокий, рыжеватый
человек в кожаной куртке вел мохнатенькую лошадь,
на козлах саней сидел знакомый извозчик, размахивая кнутом, и плачевно
кричал...
Люди, среди которых он стоял, отодвинули его
на Невский, они тоже
кричали, ругались, грозили кулаками, хотя им уже не видно было солдат.
Наконец, отдыхая от животного страха, весь в поту, он стоял в группе таких же онемевших, задыхающихся
людей, прижимаясь к запертым воротам, стоял, мигая, чтобы не видеть все то, что как бы извне приклеилось к глазам. Вспомнил, что вход
на Гороховую улицу с площади был заткнут матросами гвардейского экипажа, он с разбега наткнулся
на них, ему грозно
крикнули...
Рыжеусый стоял солдатски прямо, прижавшись плечом к стене, в оскаленных его зубах торчала незажженная папироса; у него лицо
человека, который может укусить, и казалось, что он воткнул в зубы себе папиросу только для того, чтоб не
закричать на попа.
Изредка, воровато и почти бесшумно, как рыба в воде, двигались быстрые, черные фигурки
людей. Впереди кто-то дробно стучал в стекла, потом стекло, звякнув, раскололось, прозвенели осколки, падая
на железо, взвизгнула и хлопнула калитка, встречу Самгина кто-то очень быстро пошел и внезапно исчез, как бы провалился в землю. Почти в ту же минуту из-за угла выехали пятеро всадников, сгрудились, и один из них испуганно
крикнул...
Они быстро поскакали, гуськом, один за другим; потом щелкнуло два выстрела, еще три и один, а после этого, точно чайка
на Каспийском море, тонко и тоскливо
крикнул человек.
Где-то, в тепле уютных квартир, — министры, военные, чиновные
люди; в других квартирах истерически
кричат, разногласят, наскакивают друг
на друга, как воробьи, писатели, общественные деятели, гуманисты, которым этот день беспощадно показал их бессилие.
Это повторялось
на разные лады, и в этом не было ничего нового для Самгина. Не ново было для него и то, что все эти
люди уже ухитрились встать выше события, рассматривая его как не очень значительный эпизод трагедии глубочайшей. В комнате стало просторней, менее знакомые ушли, остались только ближайшие приятели жены; Анфимьевна и горничная накрывали стол для чая; Дудорова
кричала Эвзонову...
Новости следовали одна за другой с небольшими перерывами, и казалось, что с каждым днем тюрьма становится все более шумной; заключенные перекликались между собой ликующими голосами,
на прогулках Корнев
кричал свои новости в окна, и надзиратели не мешали ему, только один раз начальник тюрьмы лишил Корнева прогулок
на три дня. Этот беспокойный
человек, наконец, встряхнул Самгина, простучав...
Было хорошо видно, что
люди с иконами и флагами строятся в колонну, и в быстроте, с которой толпа очищала им путь, Самгин почувствовал страх толпы. Он рассмотрел около Славороссова аккуратненькую фигурку историка Козлова с зонтиком в одной руке, с фуражкой в другой; показывая толпе эти вещи, он, должно быть, что-то говорил,
кричал. Маленький
на фоне массивных дверей собора, он был точно подросток, загримированный старичком.
Самгин через очки взглянул вперед, где колыхались трехцветные флаги, блестели оклады икон и воздух над головами
людей чертили палки; он заметил, что некоторые из демонстрантов переходят с мостовой
на панели. Хлопали створки рам, двери, и сверху, как будто с крыши, суровый голос
кричал...
Самгин вышел
на улицу и тотчас же попал в группу
людей, побитых в драке, — это было видно по их одежде и лицам. Один из них
крикнул...
В углу зала поднялся, точно вполз по стене, опираясь
на нее спиною, гладко остриженный, круглоголовый
человек в пиджаке с золотыми пуговицами и
закричал...
Свалив солдата с лошади, точно мешок, его повели сквозь толпу, он оседал к земле, неслышно
кричал, шевеля волосатым ртом, лицо у него было синее, как лед, и таяло, он плакал. Рядом с Климом стоял
человек в куртке, замазанной красками, он был выше
на голову, его жесткая борода холодно щекотала ухо Самгина.
— Долой самодержавие! —
кричали всюду в толпе, она тесно заполнила всю площадь, черной кашей кипела
на ней, в густоте ее неестественно подпрыгивали лошади, точно каменная и замороженная земля под ними стала жидкой, засасывала их, и они погружались в нее до колен, раскачивая согнувшихся в седлах казаков; казаки, крестя нагайками воздух, били направо, налево,
люди, уклоняясь от ударов, свистели,
кричали...
Самгин ожег себе рот и взглянул
на Алину неодобрительно, но она уже смешивала другие водки. Лютов все исхищрялся в остроумии, мешая Климу и есть и слушать. Но и трудно было понять, о чем
кричат люди, пьяненькие от вина и радости; из хаотической схватки голосов, смеха, звона посуды, стука вилок и ножей выделялись только междометия, обрывки фраз и упрямая попытка тенора продекламировать Беранже.