Неточные совпадения
Варавка схватил его и стал подкидывать к потолку, легко, точно мяч. Вскоре после этого привязался неприятный доктор Сомов, дышавший запахом водки и соленой рыбы; пришлось выдумать, что его фамилия круглая,
как бочонок. Выдумалось, что дедушка говорит лиловыми словами. Но, когда он
сказал, что люди сердятся по-летнему и по-зимнему, бойкая дочь Варавки, Лида, сердито крикнула...
Но ее надорванный голос всегда тревожил Клима, заставляя ждать, что эта остроносая женщина
скажет какие-то необыкновенные слова,
как она это уже делала.
— Дарвин — дьявол, — громко
сказала его жена; доктор кивнул головой так,
как будто его ударили по затылку, и тихонько буркнул...
— Он всегда суется вперед всех,
как слепой, — сурово
сказал Борис и начал подсказывать рифмы...
Но мать, не слушая отца, —
как она часто делала, — кратко и сухо
сказала Климу, что Дронов все это выдумал: тетки-ведьмы не было у него; отец помер, его засыпало землей, когда он рыл колодезь, мать работала на фабрике спичек и умерла, когда Дронову было четыре года, после ее смерти бабушка нанялась нянькой к брату Мите; вот и все.
Вытирая шарфом лицо свое, мать заговорила уже не сердито, а тем уверенным голосом,
каким она объясняла непонятную путаницу в нотах, давая Климу уроки музыки. Она
сказала, что учитель снял с юбки ее гусеницу и только, а ног не обнимал, это было бы неприлично.
Клим слышал,
как Варавка вполголоса
сказал матери...
Он снова молчал,
как будто заснув с открытыми глазами. Клим видел сбоку фарфоровый, блестящий белок, это напомнило ему мертвый глаз доктора Сомова. Он понимал, что, рассуждая о выдумке, учитель беседует сам с собой, забыв о нем, ученике. И нередко Клим ждал, что вот сейчас учитель
скажет что-то о матери, о том,
как он в саду обнимал ноги ее. Но учитель говорил...
Но
как только дети возвратились, Борис, пожав руку Клима и не выпуская ее из своих крепких пальцев, насмешливо
сказал...
— Пусти, —
сказал Клим, уже боясь, что Борис ударит его, но тот, тихонько и
как бы упрашивая, повторил...
В один из тех теплых, но грустных дней, когда осеннее солнце, прощаясь с обедневшей землей,
как бы хочет напомнить о летней, животворящей силе своей, дети играли в саду. Клим был более оживлен, чем всегда, а Борис настроен добродушней. Весело бесились Лидия и Люба, старшая Сомова собирала букет из ярких листьев клена и рябины. Поймав какого-то запоздалого жука и подавая его двумя пальцами Борису, Клим
сказал...
Клим слышал,
как мать
сказала вполголоса отцу Бориса...
— Ну, милый Клим, —
сказал он громко и храбро, хотя губы у него дрожали, а опухшие, красные глаза мигали ослепленно. — Дела заставляют меня уехать надолго. Я буду жить в Финляндии, в Выборге. Вот
как. Митя тоже со мной. Ну, прощай.
Он умел
сказать чужое так осторожно, мимоходом и в то же время небрежно,
как будто сказанное им являлось лишь ничтожной частицей сокровищ его ума.
— Что ты орешь,
как полицейский, —
сказал Дронов вполголоса и, грубо оттолкнув Клима плечом, предложил Лиде...
— Я упала,
как слепая, когда лезла через забор, —
сказала она, всхлипнув. —
Как дура. Я не могу идти…
Но Клим видел, что Лида, слушая рассказы отца поджав губы, не верит им. Она треплет платок или конец своего гимназического передника, смотрит в пол или в сторону,
как бы стыдясь взглянуть в широкое, туго налитое кровью бородатое лицо. Клим все-таки
сказал...
В другой раз, наблюдая,
как извивается и корчится писатель, он
сказал Лидии...
— Я должна была
сказать тебе все это давно, — слышал он. — Но, повторяю, зная,
как ты наблюдателен и вдумчив, я сочла это излишним.
—
Какой скверный табак, —
сказала Лидия, проходя к окну, залепленному снегом, остановилась там боком ко всем и стала расспрашивать Дронова, за что его исключили; Дронов отвечал ей нехотя, сердито. Макаров двигал бровями, мигал и пристально, сквозь пелену дыма, присматривался к темно-коричневой фигурке девушки.
Грубый тон Дронова не возмущал Клима после того,
как Макаров однажды
сказал...
— Есть у меня знакомый телеграфист, учит меня в шахматы играть. Знаменито играет. Не старый еще, лет сорок, что ли, а лыс,
как вот печка. Он мне
сказал о бабах: «Из вежливости говорится — баба, а ежели честно
сказать — раба. По закону естества полагается ей родить, а она предпочитает блудить».
Немая и мягонькая, точно кошка, жена писателя вечерами непрерывно разливала чай. Каждый год она была беременна, и раньше это отталкивало Клима от нее, возбуждая в нем чувство брезгливости; он был согласен с Лидией, которая резко
сказала, что в беременных женщинах есть что-то грязное. Но теперь, после того
как он увидел ее голые колени и лицо, пьяное от радости, эта женщина, однообразно ласково улыбавшаяся всем, будила любопытство, в котором уже не было места брезгливости.
Макаров вел себя с Томилиным все менее почтительно; а однажды, спускаясь по лестнице от него,
сказал как будто нарочно громко...
Климу хотелось уйти, но он находил, что было бы неловко оставить дядю. Он сидел в углу у печки, наблюдая,
как жена писателя ходит вокруг стола, расставляя бесшумно чайную посуду и посматривая на гостя испуганными глазами. Она даже вздрогнула, когда дядя Яков
сказал...
— Старый топор, —
сказал о нем Варавка. Он не скрывал, что недоволен присутствием Якова Самгина во флигеле. Ежедневно он грубовато говорил о нем что-нибудь насмешливое, это явно угнетало мать и даже действовало на горничную Феню, она смотрела на квартирантов флигеля и гостей их так боязливо и враждебно,
как будто люди эти способны были поджечь дом.
Ставни окон были прикрыты, стекла — занавешены, но жена писателя все-таки изредка подходила к окнам и, приподняв занавеску, смотрела в черный квадрат! А сестра ее выбегала на двор, выглядывала за ворота, на улицу, и Клим слышал,
как она, вполголоса, успокоительно
сказала сестре...
Как-то весенней ночью, выйдя из флигеля, гуляя с Климом в саду, она
сказала...
Клим взглянул на нее почти с досадой; она
сказала как раз то, что он чувствовал, но для чего не нашел еще слов.
— Но, разумеется, это не так, —
сказал Клим, надеясь, что она спросит: «
Как же?» — и тогда он сумел бы блеснуть пред нею, он уже знал, чем и
как блеснет. Но девушка молчала, задумчиво шагая, крепко кутая грудь платком; Клим не решился
сказать ей то, что хотел.
— Нужно забыть о себе. Этого хотят многие, я думаю. Не такие, конечно,
как Яков Акимович. Он… я не знаю,
как это
сказать… он бросил себя в жертву идее сразу и навсегда…
— Кукла, которой жалко играть, —
сказал о ней Макаров небрежно,
как всегда говорил о девицах.
—
Какая глупая песня, —
сказал Клим, зевнув, а певица поучительно ответила...
Несколько секунд Маргарита внимательно, прищурясь и
как бы вспоминая, смотрела на фотографию, потом
сказала...
— Не шали, — сухо
сказал он, жмурясь,
как будто луч солнца попал в глаза его; Дронов небрежно бросил пресс на стол, а Клим, стараясь говорить равнодушно, спросил...
Но,
как всегда, и в этот раз Варавка незаметно привел его к необходимости
сказать, что Лидия слишком часто встречается с Макаровым и что отношения их очень похожи на роман.
Варавка закрыл на несколько секунд медвежьи глазки, сунул руку под бороду и быстрым жестом распушил ее,
как веер. Потом, мясисто улыбаясь,
сказал...
Он сейчас же понял, что
сказал это не так,
как следовало, не теми словами. Маргарита, надевая новые ботинки, сидела согнувшись, спиною к нему. Она ответила не сразу и спокойно...
Хотелось избить Дронова или рассказать ему, что Маргариту нанимают
как проститутку, хотелось
сказать матери что-то очень сильное, что смутило бы ее.
— Ты все такая же… нервная, —
сказала Вера Петровна; по паузе Клим догадался, что она хотела
сказать что-то другое. Он видел, что Лидия стала совсем взрослой девушкой, взгляд ее был неподвижен, можно было подумать, что она чего-то напряженно ожидает. Говорила она несвойственно ей торопливо,
как бы желая скорее выговорить все, что нужно.
Клим сидел у себя в комнате и слышал,
как мать
сказала как будто с радостью...
«Интересно:
как она встретится с Макаровым? И — поймет ли, что я уже изведал тайну отношений мужчины и женщины? А если догадается — повысит ли это меня в ее глазах? Дронов говорил, что девушки и женщины безошибочно по каким-то признакам отличают юношу, потерявшего невинность. Мать
сказала о Макарове: по глазам видно — это юноша развратный. Мать все чаще начинает свои сухие фразы именем бога, хотя богомольна только из приличия».
— Подумайте,
какой аристократ, —
сказал Макаров, пряча лицо от солнца.
Клим тоже обрадовался и, чтобы скрыть это, опустил голову. Ему послышалось, что в нем тоже прозвучало торжествующее «Ага!», вспыхнула,
как спектр, полоса разноцветных мыслишек и среди них мелькнула линия сочувственных Маргарите. Варавка, должно быть, поняв его радость
как испуг,
сказал несколько утешительных афоризмов...
Но
как только он исчез — исчезла и радость Клима, ее погасило сознание, что он поступил нехорошо,
сказав Варавке о дочери. Тогда он, вообще не способный на быстрые решения, пошел наверх, шагая через две ступени.
Он присел на край дивана и сразу,
как будто опасаясь, что не
скажет того, что хочет,
сказал...
— Мое отношение к ее отцу… — слышал он, соображая,
какими словами напомнить ей, что он уже взрослый человек. И вдруг
сказал небрежно, нахмурясь...
— Слышала я, что товарищ твой стрелял в себя из пистолета. Из-за девиц, из-за баб многие стреляются. Бабы подлые, капризные. И есть у них эдакое упрямство… не могу
сказать какое. И хорош мужчина, и нравится, а — не тот. Не потому не тот, что беден или некрасив, а — хорош, да — не тот!
Слушая сквозь свои думы болтовню Маргариты, Клим еще ждал, что она
скажет ему, чем был побежден страх ее, девушки, пред первым любовником? Как-то странно, вне и мимо его, мелькнула мысль: в словах этой девушки есть нечто общее с бойкими речами Варавки и даже с мудрыми глаголами Томилина.
— Дмитрия Ивановича, —
как бы извиняясь,
сказала горничная, схватив в руки два чемодана и вытягиваясь между ними. — Ведь вы — господин Самгин?