Неточные совпадения
Мария Романовна тоже как-то вдруг поседела, отощала и согнулась; голос у нее осел, звучал глухо, разбито и уже не так властно,
как раньше. Всегда одетая в черное, ее фигура вызывала уныние; в солнечные дни,
когда она шла по двору
или гуляла в саду с книгой в руках, тень ее казалась тяжелей и гуще, чем тени всех других людей, тень влеклась за нею,
как продолжение ее юбки, и обесцвечивала цветы, травы.
Разумеется, кое-что необходимо выдумывать, чтоб подсолить жизнь,
когда она слишком пресна, подсластить,
когда горька. Но — следует найти точную меру. И есть чувства, раздувать которые — опасно. Такова, конечно, любовь к женщине, раздутая до неудачных выстрелов из плохого револьвера. Известно, что любовь — инстинкт, так же
как голод, но — кто же убивает себя от голода
или жажды
или потому, что у него нет брюк?
У стола в комнате Нехаевой стояла шерстяная, кругленькая старушка, она бесшумно брала в руки вещи, книги и обтирала их тряпкой. Прежде чем взять вещь, она вежливо кивала головою, а затем так осторожно вытирала ее, точно вазочка
или книга были живые и хрупкие,
как цыплята.
Когда Клим вошел в комнату, она зашипела на него...
Она стала молчаливее и говорила уже не так жарко, не так цветисто,
как раньше. Ее нежность стала приторной, в обожающем взгляде явилось что-то блаженненькое. Взгляд этот будил в Климе желание погасить его полуумный блеск насмешливым словом. Но он не мог поймать минуту, удобную для этого; каждый раз,
когда ему хотелось сказать девушке неласковое
или острое слово, глаза Нехаевой, тотчас изменяя выражение, смотрели на него вопросительно, пытливо.
Она была одета парадно,
как будто ожидала гостей
или сама собралась в гости. Лиловое платье, туго обтягивая бюст и торс, придавало ее фигуре что-то напряженное и вызывающее. Она курила папиросу, это — новость.
Когда она сказала: «Бог мой,
как быстро летит время!» — в тоне ее слов Клим услышал жалобу, это было тоже не свойственно ей.
Самгин слушал внимательно, ожидая,
когда этот дикарь начнет украшать себя перьями орла
или павлина. Но Иноков говорил о себе невнятно, торопливо,
как о незначительном и надоевшем, он был занят тем, что отгибал руку бронзовой женщины, рука уже была предостерегающе
или защитно поднята.
Холод сердито щипал лицо. Самгин шел и думал, что,
когда Варвара станет его любовницей, для нее наступят не сладкие дни. Да. Она, вероятно, все уже испытала с Маракуевым
или с каким-нибудь актером, и это лишило ее права играть роль невинной, влюбленной девочки. Но так
как она все-таки играет эту роль, то и будет наказана.
Авторитетным тоном, небрежно,
как раньше, он говорил ей маленькие дерзости, бесцеремонно высмеивая ее вкусы, симпатии, мнения; он даже пробовал ласкать ее в моменты,
когда она не хотела этого
или когда это было физиологически неудобно ей.
Можно было думать, что она решает какой-то очень трудный вопрос, этим объясняются припадки ее странной задумчивости,
когда она сидит
или полулежит на диване, прикрыв глаза и
как бы молча прислушиваясь к чему-то.
— Я ее — не люблю, но, знаешь, — тянет меня к ней,
как с холода в тепло
или — в тень,
когда жарко. Странно, не правда ли? В ней есть что-то мужское, тебе не кажется?
Да, публика весьма бесцеремонно рассматривала ее, привставая с мест, перешептываясь. Самгин находил, что глаза женщин светятся завистливо
или пренебрежительно, мужчины корчат слащавые гримасы, а какой-то смуглолицый, курчавый, полуседой красавец с пышными усами вытаращил черные глаза так напряженно,
как будто он когда-то уже видел Марину, а теперь вспоминал:
когда и где?
Но он почти каждый день посещал Прозорова,
когда старик чувствовал себя бодрее, работал с ним, а после этого оставался пить чай
или обедать. За столом Прозоров немножко нудно, а все же интересно рассказывал о жизни интеллигентов 70–80-х годов, он знавал почти всех крупных людей того времени и говорил о них, грустно покачивая головою,
как о людях, которые мужественно принесли себя в жертву Ваалу истории.
Он целовал ее,
когда хотел, но никогда не слышал от нее суждений о политике иначе
как в форме анекдота
или сплетни.
Он помнил эту команду с детства,
когда она раздавалась в тишине провинциального города уверенно и властно, хотя долетала издали, с поля. Здесь, в городе, который командует всеми силами огромной страны, жизнью полутораста миллионов людей, возглас этот звучал раздраженно и безнадежно
или уныло и бессильно,
как просьба
или же точно крик отчаяния.
— Его, Родзянку, голым надо видеть,
когда он купается, — удовлетворенно и
как будто даже с гордостью сказал егерь. —
Или, например,
когда кушает, — тут он сам себе царь и бог.
Неточные совпадения
Городничий. Да, и тоже над каждой кроватью надписать по-латыни
или на другом
каком языке… это уж по вашей части, Христиан Иванович, — всякую болезнь:
когда кто заболел, которого дня и числа… Нехорошо, что у вас больные такой крепкий табак курят, что всегда расчихаешься,
когда войдешь. Да и лучше, если б их было меньше: тотчас отнесут к дурному смотрению
или к неискусству врача.
Иной городничий, конечно, радел бы о своих выгодах; но, верите ли, что, даже
когда ложишься спать, все думаешь: «Господи боже ты мой,
как бы так устроить, чтобы начальство увидело мою ревность и было довольно?..» Наградит ли оно
или нет — конечно, в его воле; по крайней мере, я буду спокоен в сердце.
Но бумага не приходила, а бригадир плел да плел свою сеть и доплел до того, что помаленьку опутал ею весь город. Нет ничего опаснее,
как корни и нити,
когда примутся за них вплотную. С помощью двух инвалидов бригадир перепутал и перетаскал на съезжую почти весь город, так что не было дома, который не считал бы одного
или двух злоумышленников.
Однако Аленка и на этот раз не унялась,
или,
как выражается летописец, «от бригадировых шелепов [Ше́леп — плеть, палка.] пользы для себя не вкусила». Напротив того, она
как будто пуще остервенилась, что и доказала через неделю,
когда бригадир опять пришел в кабак и опять поманил Аленку.
Брат лег и ― спал
или не спал ― но,
как больной, ворочался, кашлял и,
когда не мог откашляться, что-то ворчал. Иногда,
когда он тяжело вздыхал, он говорил: «Ах, Боже мой» Иногда,
когда мокрота душила его, он с досадой выговаривал: «А! чорт!» Левин долго не спал, слушая его. Мысли Левина были самые разнообразные, но конец всех мыслей был один: смерть.