Неточные совпадения
— А
вы, Томилин,
как думаете?
— Ну, а у
вас как? Говорите громче и не быстро, я плохо слышу, хина оглушает, — предупредил он и, словно не надеясь, что его поймут, поднял руки и потрепал пальцами мочки своих ушей; Клим
подумал, что эти опаленные солнцем темные уши должны трещать от прикосновения к ним.
— В библии она прочитала: «И вражду положу между тобою и между женою». Она верит в это и боится вражды, лжи. Это я
думаю, что боится. Знаешь — Лютов сказал ей: зачем же
вам в театрах лицедействовать, когда, по природе души вашей, путь
вам лежит в монастырь? С ним она тоже в дружбе,
как со мной.
—
Подумайте, — он говорит со мною на
вы! — вскричала она. — Это чего-нибудь стоит. Ах, — вот
как? Ты видел моего жениха? Уморительный, не правда ли? — И, щелкнув пальцами, вкусно добавила: — Умница! Косой, ревнючий. Забавно с ним — до сотрясения мозгов.
— Яснее ясного, что Русь надобно обтесывать топором, ее не завостришь перочинными ножичками.
Вы как думаете?
— Вчера, на ярмарке, Лютов читал мужикам стихи Некрасова, он удивительно читает, не так красиво,
как Алина, но — замечательно! Слушали его очень серьезно, но потом лысенький старичок спросил: «А плясать — умеешь? Я, говорит,
думал, что
вы комедианты из театров». Макаров сказал: «Нет, мы просто — люди». — «
Как же это так — просто? Просто людей — не бывает».
— Не знаете? Не
думали? — допрашивала она. —
Вы очень сдержанный человечек. Это у
вас от скромности или от скупости? Я бы хотела понять:
как вы относитесь к людям?
— Нет,
вы подумайте обо всем порядке нашей жизни,
как нами управляют, например?
— Вдруг — идете
вы с таким вот щучьим лицом,
как сейчас. «Эх,
думаю, пожалуй, не то говорю я Анюте, а вот этот — знает, что надо сказать». Что бы
вы, Самгин, сказали такой девице, а?
— Понимаю-с! — прервал его старик очень строгим восклицанием. — Да-с, о республике! И даже — о социализме, на котором сам Иисус Христос голову… то есть который и Христу, сыну бога нашего, не удался,
как это доказано. А
вы что
думаете об этом, смею спросить?
— Он больше похожий на отца,
как вы — я
думаю.
— Вот такой — этот настоящий русский, больше, чем
вы обе, — я так
думаю.
Вы помните «Золотое сердце» Златовратского! Вот! Он удивительно говорил о начальнике в тюрьме, да! О, этот может много делать! Ему будут слушать, верить, будут любить люди. Он может…
как говорят? — может утешивать. Так? Он — хороший поп!
— Да, да, я так
думаю! Правда? — спросила она, пытливо глядя в лицо его, и вдруг, погрозив пальцем: —
Вы — строгий! — И обратилась к нахмуренному Дмитрию: — Очень трудный язык, требует тонкий слух: тешу, чешу, потесать — потешать, утесать — утешать. Иван очень смеялся, когда я сказала: плотник утешает дерево топором. И —
как это: плотник? Это значит — тельник, — ну, да! — Она снова пошла к младшему Самгину. — Отчего
вы были с ним нелюбезны?
— Нет, я — приемыш, взят из воспитательного дома, — очень просто сказал Гогин. — Защитники престол-отечества пугают отца — дескать, Любовь Сомова и есть воплощение злейшей крамолы, и это несколько понижает градусы гуманного порыва папаши. Мы с ним
подумали, что, может быть,
вы могли бы сказать:
какие злодеяния приписываются ей, кроме работы в «Красном Кресте»?
— Ох, дорогой мой! — устало отдуваясь, сказал Лютов и обратился к Варваре. — Рабочее движение, говорит, а?
Вы как, Варвара Кирилловна,
думаете, — зачем оно ему, рабочее-то движение?
— Ежели
вы докладать будете про этот грабеж, так самый главный у них — печник. Потом этот, в красной рубахе. Мишка Вавилов, ну и кузнец тоже. Мосеевы братья…
Вам бы, для памяти, записать фамилии ихние, —
как думаете?
— Я с этой, так сказать, армией два часа шел, в самой гуще, я слышал,
как они говорят.
Вы думаете, действительно к царю шли, мириться?
—
Вы подумайте — насколько безумное это занятие при кратком сроке жизни нашей! Ведь вот
какая штука, ведь жизни человеку в обрез дано. И все больше людей живет так, что все дни ихней жизни — постные пятницы. И — теснота! Ни вору, ни честному — ногу поставить некуда, а ведь человек желает жить в некотором просторе и на твердой почве. Где она, почва-то?
— Негодяй
какой, — проворчал Суслов сквозь зубы. — Ну, а
вы, Самгин, что
думаете о манифестации?
—
Вы, юрист,
как думаете: Балмашева тоже не повесят,
как побоялись повесить Карповича?
—
Как вы можете
думать, — пробормотал Самгин.
— Да, — уж конечно. Ведь
вы, наверное, тоже
думаете,
как принято, — по разуму, а не по совести.
—
Какой день, а? — говорил он; толстые, лиловые губы его дрожали, он заглядывал в лицо Клима растерянно вспыхивающими глазами и захлебывался: — Ка-акое… великодушие! Нет,
вы оцените,
какое великодушие, а?
Вы подумайте: Москва, вся Москва…
— А я
думал, — когда
вы, там, засмеялись после того,
как я про купцов сказал, — вот этот, наверное, революционер!
— Благодару
вам! — откликнулся Депсамес, и было уже совершенно ясно, что он нарочито исказил слова, — еще раз это не согласовалось с его изуродованным лицом, седыми волосами. — Господин Брагин знает сионизм
как милую шутку: сионизм — это когда один еврей посылает другого еврея в Палестину на деньги третьего еврея. Многие любят шутить больше, чем
думать…
— Евреи — это люди, которые работают на всех. Ротшильд,
как и Маркс, работает на всех — нет? Но разве Ротшильд,
как дворник, не сметает деньги с улицы, в кучу, чтоб они не пылили в глаза? И
вы думаете, что если б не было Ротшильда, так все-таки был бы Маркс, —
вы это
думаете?
— Ну —
вас не обманешь! Верно, мне — стыдно, живу я,
как скот.
Думаете, — не знаю, что голуби — ерунда? И девки — тоже ерунда. Кроме одной, но она уж наверное — для обмана! Потому что — хороша! И может меня в руки взять. Жена была тоже хороша и — умная, но — тетка умных не любит…
«Вот
как?» —
подумал Самгин, чувствуя что-то новое в словах юноши. — Что же
вы — намерены привлечь Пермякова к суду, да?
— Я деловой человек, а это все едино
как военный. Безгрешных дел на свете — нет. Прудоны и Марксы доказали это гораздо обстоятельней, чем всякие отцы церкви, гуманисты и прочие… безграмотные души. Ленин совершенно правильно утверждает, что сословие наше следует поголовно уничтожить. Я сказал — следует, однако ж не верю, что это возможно. Вероятно, и Ленин не верит, а только стращает.
Вы как думаете о Ленине-то?
—
Вы извините, что я так, без церемонии… Право старого знакомства. Дьявольски много прав у нас, а? Следует сократить, —
как думаете?
— В «Кафе де Пари», во время ми-карем великий князь Борис Владимирович за ужином с кокотками сидел опутанный серпантином, и кокотки привязали к его уху пузырь, изображавший свинью.
Вы —
подумайте, дорогая моя, это — представитель царствующей династии, а? Вот
как они позорят Россию! Заметьте: это рассказывал Рейнбот, московский градоначальник.
— Умереть, — докончил Юрин. — Я и умру, подождите немножко. Но моя болезнь и смерть — мое личное дело, сугубо, узко личное, и никому оно вреда не принесет. А вот
вы — вредное… лицо.
Как вспомнишь, что
вы — профессор, отравляете молодежь, фабрикуя из нее попов… — Юрин
подумал и сказал просительно, с юмором: — Очень хочется, чтоб
вы померли раньше меня, сегодня бы! Сейчас…
— Ведь —
вы подумайте, батюшко мой,
как депутат и член правительства, ведь Емельян-го Пугачев, вовремя взятый, мог бы рядом с Григорьем Потемкиным около Екатерины Великой вращаться…
— Петровна у меня вместо матери, любит меня, точно кошку. Очень умная и революционерка, —
вам смешно? Однако это верно: терпеть не может богатых, царя, князей, попов. Она тоже монастырская, была послушницей, но накануне пострига у нее случился роман и выгнали ее из монастыря. Работала сиделкой в больнице, была санитаркой на японской войне, там получила медаль за спасение офицеров из горящего барака.
Вы думаете, сколько ей лет — шестьдесят? А ей только сорок три года. Вот
как живут!
—
Вы понимаете,
какой скандал? Ностиц. Он, кажется, помощник посла. Вообще — персона важная. Нет —
вы подумайте о нашем престиже за границей. Послы — женятся на дамах с рыбьими хвостами…
— Точно мужичок, поживший в городе, [учил своих] деревенских,
как надобно
думать. Это
вам не обидно?
— А, знаете, я
думал, что
вы умный и потому прячете себя. Но
вы прячетесь в сдержанном молчании, потому что не умный
вы и боитесь обнаружить это. А я вот понял,
какой вы…
— Ну, что там — солидная! Жульничество. Смерть никаких обязанностей не налагает — живи,
как хочешь! А жизнь — дама строгая: не угодно ли
вам, сукины дети,
подумать,
как вы живете? Вот в чем дело.
— Да ведь сказать — трудно! Однако —
как не скажешь? Народу у нас оказывается лишнего много, а землишки — мало. На сытую жизнь не хватает земли-то. В Сибирь крестьяне самовольно не идут, а силком переселять у начальства… смелости нет, что ли?
Вы простите! Говорю,
как думаю.
— Думать-то — научились, а поговорить — не с кем, и такой гость,
как вы, конечно, для меня праздник.
— Что же
вы намерены делать с вашим сахаром? Ой, извините, это — не
вы. То есть
вы — не тот…
Вы — по
какому поводу? Ага! Беженцы. Ну вот и я тоже. Командирован из Орла. Беженцев надо к нам направлять, вообще — в центр страны. Но — вагонов не дают, а пешком они, я
думаю, перемерзнут,
как гуси. Что же мы будем делать?
— Вот и предвестник ваш, Миша, так же
думал, он даже в спор вступил по этому разногласию, так его жандармская полиция убрала, в погреб, что ли, посадила; а нам — допрос: бунтовал
вас Михаил Локтев? Вот
как предусмотрительно дело-то налажено…