Неточные совпадения
Казалось, что, по существу, спорить им не о чем, но они спорили раздраженно,
покраснев, размахивая руками...
Но на этот раз знакомые слова прозвучали по-новому бесцветно. Маргарита только что пришла из бани, сидела у комода, перед зеркалом, расчесывая влажные, потемневшие волосы.
Красное лицо ее
казалось гневным.
Клим постоял, затем снова сел, думая: да, вероятно, Лидия, а может быть, и Макаров знают другую любовь, эта любовь вызывает у матери, у Варавки, видимо, очень ревнивые и завистливые чувства. Ни тот, ни другая даже не посетили больного. Варавка вызвал карету «
Красного Креста», и, когда санитары, похожие на поваров, несли Макарова по двору, Варавка стоял у окна, держа себя за бороду. Он не позволил Лидии проводить больного, а мать,
кажется, нарочно ушла из дома.
Она задохнулась, видимо, не в силах выговорить какое-то слово, ее смуглое лицо
покраснело и даже вспухло, на глазах
показались слезы; перекинув легкое тело свое на колени, она шептала...
— Вы, Самгин,
кажется, стали марксистом, но, я думаю, это оттого, что за столом вы неосторожно мешали белое вино с
красным…
Он, Лютов, снова
казался пьяным. Протягивая Климу бокал шампанского, он,
покраснев, кричал...
Вдруг на опушке леса из-за небольшого бугра
показался огромным мухомором
красный зонтик, какого не было у Лидии и Алины, затем под зонтиком Клим увидел узкую спину женщины в желтой кофте и обнаженную, с растрепанными волосами, острую голову Лютова.
Самгин сердился на Лютова за то, что он вовлек его в какую-то неприятную и,
кажется, опасную авантюру, и на себя сердился за то, что так легко уступил ему, но над злостью преобладало удивление и любопытство. Он молча слушал раздраженную воркотню Лютова и оглядывался через плечо свое: дама с
красным зонтиком исчезла.
Лидия встретила Клима оживленно, с радостью, лицо ее было взволновано, уши
красные, глаза смеялись, она
казалась выпившей.
Это было странно видеть,
казалось, что все лицо дяди Хрисанфа, скользя вверх, может очутиться на затылке, а на месте лица останется слепой, круглый кусок
красной кожи.
В соседней комнате суетились — Лидия в
красной блузе и черной юбке и Варвара в темно-зеленом платье. Смеялся невидимый студент Маракуев. Лидия
казалась ниже ростом и более, чем всегда, была похожа на цыганку. Она как будто пополнела, и ее тоненькая фигурка утратила бесплотность. Это беспокоило Клима; невнимательно слушая восторженные излияния дяди Хрисанфа, он исподлобья, незаметно рассматривал Диомидова, бесшумно шагавшего из угла в угол комнаты.
В этих мыслях, неожиданных и обидных, он прожил до вечера, а вечером явился Макаров, расстегнутый, растрепанный, с опухшим лицом и
красными глазами. Климу
показалось, что даже красивые, крепкие уши Макарова стали мягкими и обвисли, точно у пуделя. Дышал он кабаком, но был трезв.
Он растягивал под светлыми усами очень
красные губы так заученно точно, что
казалось: все волосики на концах его усов каждый раз шевелятся совершенно равномерно.
Да, поле, накрытое непонятным облаком,
казалось смазано толстым слоем икры, и в темной массе ее, среди мелких, кругленьких зерен, кое-где светились белые,
красные пятна, прожилки.
Не отрывая от рубина мокреньких,
красных глаз, человек шевелил толстыми губами и,
казалось, боялся, что камень выскочит из тяжелой золотой оправы.
— У Гризингера описана душевная болезнь,
кажется — Grübelsucht — бесплодное мудрствование, это — когда человека мучают вопросы, почему синее — не
красное, а тяжелое — не легко, и прочее в этом духе. Так вот, мне уж
кажется, что у нас тысячи грамотных и неграмотных людей заражены этой болезнью.
Его лицо, надутое, как воздушный пузырь,
казалось освещенным изнутри
красным огнем, а уши были лиловые, точно у пьяницы; глаза, узенькие, как два тире, изучали Варвару. С нелепой быстротой он бросал в рот себе бисквиты, сверкал чиненными золотом зубами и пил содовую воду, подливая в нее херес. Мать, похожая на чопорную гувернантку из англичанок, занимала Варвару, рассказывая...
Лошади подбежали к вокзалу маленькой станции, Косарев, получив на чай, быстро погнал их куда-то во тьму, в мелкий, почти бесшумный дождь, и через десяток минут Самгин раздевался в пустом купе второго класса, посматривая в окно, где сквозь мокрую тьму летели злые огни, освещая на минуту черные кучи деревьев и крыши изб, похожие на крышки огромных гробов. Проплыла стена фабрики, десятки
красных окон оскалились, точно зубы, и
показалось, что это от них в шум поезда вторгается лязгающий звук.
Говоря, Кутузов постукивал пальцем левой руки по столу, а пальцами правой разминал папиросу, должно быть, слишком туго набитую. Из нее на стол сыпался табак, патрон, брезгливо оттопырив нижнюю губу, следил за этой операцией неодобрительно. Когда Кутузов размял папиросу, патрон, вынув платок, смахнул табак со стола на колени себе. Кутузов с любопытством взглянул на него, и Самгину
показалось, что уши патрона
покраснели.
Клим промолчал, разглядывая
красное от холода лицо брата. Сегодня Дмитрий
казался более коренастым и еще более обыденным человеком. Говорил он вяло и как бы не то, о чем думал. Глаза его смотрели рассеянно, и он, видимо, не знал, куда девать руки, совал их в карманы, закидывал за голову, поглаживал бока, наконец широко развел их, говоря с недоумением...
Самгину
показалось, что толпа снова двигается на неподвижную стену солдат и двигается не потому, что подбирает раненых; многие выбегали вперед, ближе к солдатам, для того чтоб обругать их. Женщина в коротенькой шубке, разорванной под мышкой, вздернув подол платья, показывая солдатам
красную юбку, кричала каким-то жестяным голосом...
Говоря, она играла браслетом, сняв его с руки, и в
красных пальцах ее золото
казалось мягким.
Пришел длинный и длинноволосый молодой человек с шишкой на лбу, с
красным, пышным галстуком на тонкой шее; галстук, закрывая подбородок, сокращал, а пряди темных, прямых волос уродливо суживали это странно-желтое лицо, на котором широкий нос
казался чужим. Глаза у него были небольшие, кругленькие, говоря, он сладостно мигал и улыбался снисходительно.
Пышно украшенный цветами, зеленью, лентами, осененный
красным знаменем гроб несли на плечах, и
казалось, что несут его люди неестественно высокого роста. За гробом вели под руки черноволосую женщину, она тоже была обвязана, крест-накрест,
красными лентами; на черной ее одежде ленты выделялись резко, освещая бледное лицо, густые, нахмуренные брови.
Проходя шагах в двадцати от Дьякона, он посмотрел на него из-под очков, — старик, подогнув ноги, лежал на
красном, изорванном ковре; издали лоскутья ковра
казались толстыми, пышными.
Маленькое, всегда
красное лицо повара окрашено в темный, землистый цвет, — его искажали судороги, глаза смотрели безумно, а прищуренные глаза медника изливали ненависть; он стоял против повара, прижав кулак к сердцу, и,
казалось, готовился бить повара.
За магазином, в небольшой комнатке горели две лампы, наполняя ее розоватым сумраком; толстый ковер лежал на полу, стены тоже были завешаны коврами, высоко на стене — портрет в черной раме, украшенный серебряными листьями; в углу помещался широкий, изогнутый полукругом диван, пред ним на столе кипел самовар
красной меди, мягко блестело стекло, фарфор.
Казалось, что магазин, грубо сверкающий серебром и золотом, — далеко отсюда.
Комната, оклеенная темно-красными с золотом обоями,
казалась торжественной, но пустой, стены — голые, только в переднем углу поблескивал серебром ризы маленький образок да из простенков между окнами неприятно торчали трехпалые лапы бронзовых консолей.
— Да, пожалуйста, я вас очень прошу, — слишком громко сказал Турчанинов, и у него
покраснели маленькие уши без мочек, плотно прижатые к черепу. — Я потерял правильное отношение к пространству, — сконфуженно сказал он, обращаясь к Марине. — Здесь все
кажется очень далеким и хочется говорить громко. Я отсутствовал здесь восемь лет.
Явилась крупная чернобровая женщина, в белой полупрозрачной блузке, с грудями, как два маленькие арбуза, и чрезмерно ласковой улыбкой на подкрашенном лице, — особенно подчеркнуты были на нем ядовито
красные губы. В руках, обнаженных по локоть, она несла на подносе чайную посуду, бутылки, вазы, за нею следовал курчавый усатенький человечек, толстогубый, точно негр;
казалось, что его смуглое лицо было очень темным, но выцвело. Он внес небольшой серебряный самовар. Бердников командовал по-французски...
Он
казался ‹выше› ростом, ‹тоньше›,
красное лицо его как будто выцвело, побурело, глаза открылись шире, говорил он сдерживая свой звонкий, едкий голос, ленивее, более тускло.
«Да, сильно нездорова». Лицо, в
красных пятнах,
казалось обожженным, зеленоватые глаза блестели неприятно, голос звучал повышенно визгливо и как будто тревожно, суховатый кашель сопровождался свистом.
Стол для ужина занимал всю длину столовой, продолжался в гостиной, и, кроме того, у стен стояло еще несколько столиков, каждый накрыт для четверых. Холодный огонь электрических лампочек был предусмотрительно смягчен розетками из бумаги
красного и оранжевого цвета, от этого теплее блестело стекло и серебро на столе, а лица людей
казались мягче, моложе. Прислуживали два старика лакея во фраках и горбоносая, похожая на цыганку горничная. Елена Прозорова, стоя на стуле, весело командовала...
На круглом, тоже
красном, лице супруги Денисова стремительно мелькали острые, всевидящие глазки, синеватые, как лед. Коротенькие руки уверенно и быстро летали над столом,
казалось, что они обладают вездесущностью, могут вытягиваться, как резиновые, на всю длину стола.
За длинным столом, против Самгина, благодушно глядя на него, сидел Ногайцев, лаская пальцами свою бороду, рядом с ним положил на стол толстые локти и приподнял толстые плечи краснощекий человек с волосами дьякона и с нагловатым взглядом, — Самгину
показалось, что он знает эти маленькие зрачки хорька и грязноватые белки в
красных жилках.