Неточные совпадения
Между дедом
и отцом тотчас разгорался спор. Отец доказывал, что все хорошее на
земле — выдумано, что выдумывать начали еще обезьяны, от которых родился
человек, — дед сердито шаркал палкой, вычерчивая на полу нули,
и кричал скрипучим голосом...
— Одной из таких истин служит Дарвинова теория борьбы за жизнь, — помнишь, я тебе
и Дронову рассказывал о Дарвине? Теория эта устанавливает неизбежность зла
и вражды на
земле. Это, брат, самая удачная попытка
человека совершенно оправдать себя. Да… Помнишь жену доктора Сомова? Она ненавидела Дарвина до безумия. Допустимо, что именно ненависть, возвышенная до безумия,
и создает всеобъемлющую истину…
— Это — Ржига.
И — поп. Вредное влияние будто бы.
И вообще — говорит — ты, Дронов, в гимназии явление случайное
и нежелательное. Шесть лет учили,
и — вот… Томилин доказывает, что все
люди на
земле — случайное явление.
Он убеждал
людей отказаться от порочной городской жизни, идти в деревню
и пахать
землю.
Клим выслушивал эти ужасы довольно спокойно, лишь изредка неприятный холодок пробегал по коже его спины. То, как говорили, интересовало его больше, чем то, о чем говорили. Он видел, что большеголовый, недоконченный писатель говорит о механизме Вселенной с восторгом, но
и человек, нарядившийся мужиком, изображает ужас одиночества
земли во Вселенной тоже с наслаждением.
Культурность небольшой кучки
людей, именующих себя «солью
земли», «рыцарями духа»
и так далее, выражается лишь в том, что они не ругаются вслух матерно
и с иронией говорят о ватерклозете.
По панелям, смазанным жидкой грязью,
люди шагали чрезмерно торопливо
и были неестественно одноцветны. Каменные
и тоже одноцветные серые дома, не разъединенные заборами, тесно прижатые один к другому, являлись глазу как единое
и бесконечное здание. Его нижний этаж, ярко освещенный, приплюснут к
земле и вдавлен в нее, а верхние, темные, вздымались в серую муть, за которой небо не чувствовалось.
Три кучи
людей, нанизанных на веревки, зашевелились, закачались, упираясь ногами в
землю, опрокидываясь назад, как рыбаки, влекущие сеть, три серых струны натянулись в воздухе; колокол тоже пошевелился, качнулся нерешительно
и неохотно отстал от
земли.
Тускло поблескивая на солнце, тяжелый, медный колпак медленно всплывал на воздух,
и люди — зрители, глядя на него, выпрямлялись тоже, как бы желая оторваться от
земли. Это заметила Лидия.
Клим прикрыл глаза, ожидая, когда колокол грохнет о
землю, слушая, как ревут, визжат
люди, рычит кузнец
и трубит Панов.
— Если революционер внушает мужику: возьми, дурак, пожалуйста,
землю у помещика
и, пожалуйста, учись жить, работать человечески разумно, — революционер — полезный
человек. Лютов — что? Народник? Гм… народоволец. Я слышал, эти уже провалились…
— Я верю, что он искренно любит Москву, народ
и людей, о которых говорит. Впрочем,
людей, которых он не любит, — нет на
земле. Такого
человека я еще не встречала. Он — несносен, он обладает исключительным уменьем говорить пошлости с восторгом, но все-таки… Можно завидовать
человеку, который так… празднует жизнь.
Один из них был важный: седовласый, вихрастый, с отвисшими щеками
и все презирающим взглядом строго выпученных мутноватых глаз
человека, утомленного славой. Он великолепно носил бархатную визитку, мягкие замшевые ботинки; под его подбородком бульдога завязан пышным бантом голубой галстух; страдая подагрой, он ходил так осторожно, как будто
и землю презирал. Пил
и ел он много, говорил мало,
и, чье бы имя ни называли при нем, он, отмахиваясь тяжелой, синеватой кистью руки, возглашал барским, рокочущим басом...
— Что это значит — мир, если посмотреть правильно? — спросил
человек и нарисовал тремя пальцами в воздухе петлю. — Мир есть
земля, воздух, вода, камень, дерево. Без
человека — все это никуда не надобно.
Обиделись еще двое
и, не слушая объяснений, ловко
и быстро маневрируя, вогнали Клима на двор, где сидели три полицейских солдата, а на
земле, у крыльца, громко храпел неказисто одетый
и, должно быть, пьяный
человек. Через несколько минут втолкнули еще одного, молодого, в светлом костюме, с рябым лицом; втолкнувший сказал солдатам...
Зарево над Москвой освещало золотые главы церквей, они поблескивали, точно шлемы равнодушных солдат пожарной команды. Дома похожи на комья
земли, распаханной огромнейшим плугом, который, прорезав в
земле глубокие борозды, обнаружил в ней золото огня. Самгин ощущал, что
и в нем прямолинейно работает честный плуг, вспахивая темные недоумения
и тревоги.
Человек с палкой в руке, толкнув его, крикнул...
И, может быть, вот так же певуче лаская
людей одинаково обаятельным голосом, — говорит ли она о правде или о выдумке, — скажет история когда-то
и о том, как жил на
земле человек Клим Самгин.
Глаза Клима, жадно поглотив царя, все еще видели его голубовато-серую фигуру
и на красивеньком лице — виноватую улыбку. Самгин чувствовал, что эта улыбка лишила его надежды
и опечалила до слез. Слезы явились у него раньше, но это были слезы радости, которая охватила
и подняла над
землею всех
людей. А теперь вслед царю
и затихавшему вдали крику Клим плакал слезами печали
и обиды.
В нескольких шагах от этой группы почтительно остановились молодцеватый, сухой
и колючий губернатор Баранов
и седобородый комиссар отдела художественной промышленности Григорович, который делал рукою в воздухе широкие круги
и шевелил пальцами, точно соля
землю или сея что-то. Тесной, немой группой стояли комиссары отделов, какие-то солидные
люди в орденах, большой
человек с лицом нехитрого мужика, одетый в кафтан, шитый золотом.
Царь медленно шел к военно-морскому отделу впереди этих
людей, но казалось, что они толкают его. Вот губернатор Баранов гибко наклонился, поднял что-то с
земли из-под ног царя
и швырнул в сторону.
— А теперь вот, зачатый великими трудами тех
людей, от коих даже праха не осталось, разросся значительный город, которому
и в красоте не откажешь, вмещает около семи десятков тысяч русских
людей и все растет, растет тихонько. В тихом-то трудолюбии больше геройства, чем в бойких наскоках. Поверьте слову:
землю вскачь не пашут, — повторил Козлов, очевидно, любимую свою поговорку.
— Нехороши
люди пошли по нашей
земле!
И — куда идут?
Не верилось, что
люди могут мелькать в воздухе так быстро, в таких неестественно изогнутых позах
и шлепаться о
землю с таким сильным звуком, что Клим слышал его даже сквозь треск, скрип
и разноголосый вой ужаса.
Несколько
человек бросились на
землю, как будто с разбега по воздуху, они, видимо, хотели перенестись через ожившую груду жердей
и тесин, но дерево, содрогаясь, как ноги паука, ловило падающих, тискало их.
Большой, бородатый
человек, удивительно пыльный, припадая на одну ногу, свалился в двух шагах от Самгина, крякнул, достал пальцами из волос затылка кровь, стряхнул ее с пальцев на
землю и, вытирая руку о передник, сказал ровным голосом, точно вывеску прочитал...
Подскакал офицер
и, размахивая рукой в белой перчатке, закричал на Инокова, Иноков присел, осторожно положил
человека на
землю, расправил руки, ноги его
и снова побежал к обрушенной стене; там уже копошились солдаты, точно белые, мучные черви, туда осторожно сходились рабочие, но большинство их осталось сидеть
и лежать вокруг Самгина; они перекликались излишне громко, воющими голосами,
и особенно звонко, по-бабьи звучал один голос...
Аккуратный старичок ходил вооруженный дождевым зонтом,
и Самгин отметил, что он тыкает концом зонтика в
землю как бы со сдерживаемой яростью, а на
людей смотрит уже не благожелательно, а исподлобья, сердито, точно он всех видел виноватыми в чем-то перед ним.
— В деревне я чувствовала, что, хотя делаю работу объективно необходимую, но не нужную моему хозяину
и он терпит меня, только как ворону на огороде. Мой хозяин безграмотный, но по-своему умный мужик, очень хороший актер
и человек, который чувствует себя первейшим, самым необходимым работником на
земле. В то же время он догадывается, что поставлен в ложную, унизительную позицию слуги всех господ. Науке, которую я вколачиваю в головы его детей, он не верит: он вообще неверующий…
Веселая
и бойкая Любаша обладала хлопотливостью воробьихи, которая бесстрашно прыгает по
земле среди огромных, сравнительно с нею,
людей, лошадей, домов, кошек.
За городом работали сотни три землекопов, срезая гору, расковыривая лопатами зеленоватые
и красные мергеля, — расчищали съезд к реке
и место для вокзала. Согнувшись горбато, ходили
люди в рубахах без поясов, с расстегнутыми воротами, обвязав кудлатые головы мочалом. Точно избитые собаки, визжали
и скулили колеса тачек. Трудовой шум
и жирный запах сырой глины стоял в потном воздухе. Группа рабочих тащила волоком по
земле что-то железное, уродливое, один из них ревел...
С детства слышал Клим эту песню,
и была она знакома, как унылый, великопостный звон, как панихидное пение на кладбище, над могилами. Тихое уныние овладевало им, но было в этом унынии нечто утешительное, думалось, что сотни
людей, ковырявших
землю короткими, должно быть, неудобными лопатами,
и усталая песня их,
и грязноватые облака, развешанные на проводах телеграфа, за рекою, — все это дано надолго, может быть, навсегда,
и во всем этом скрыта какая-то несокрушимость, обреченность.
— А когда мне было лет тринадцать, напротив нас чинили крышу, я сидела у окна, — меня в тот день наказали, —
и мальчишка кровельщик делал мне гримасы. Потом другой кровельщик запел песню, мальчишка тоже стал петь,
и — так хорошо выходило у них. Но вдруг песня кончилась криком, коротеньким таким
и резким, тотчас же шлепнулось, как подушка, — это упал на
землю старший кровельщик, а мальчишка лег животом на железо
и распластался, точно не
человек, а — рисунок…
Явилась Вера Петровна
и предложила Варваре съездить с нею в школу, а Самгин пошел в редакцию — получить гонорар за свою рецензию. Город, чисто вымытый дождем, празднично сиял, солнце усердно распаривало
землю садов, запахи свежей зелени насыщали неподвижный воздух.
Люди тоже казались чисто вымытыми, шагали уверенно, легко.
Потом он должен был стоять более часа на кладбище, у могилы, вырытой в рыжей
земле; один бок могилы узорно осыпался
и напоминал беззубую челюсть нищей старухи. Адвокат Правдин сказал речь, смело доказывая закономерность явлений природы; поп говорил о царе Давиде, гуслях его
и о кроткой мудрости бога. Ветер неутомимо летал, посвистывая среди крестов
и деревьев; над головами
людей бесстрашно
и молниеносно мелькали стрижи; за церковью, под горою, сердито фыркала пароотводная труба водокачки.
Самгин догадался, что пред ним
человек, который любит пошутить, шутит он, конечно, грубо, даже — зло
и вот сейчас скажет или сделает что-нибудь нехорошее. Догадка подтверждалась тем, что грузчики, торопливо окружая запевалу, ожидающе, с улыбками заглядывали в его усатое лицо, а он, видимо, придумывая что-то, мял папиросу губами, шаркал по
земле мохнатым лаптем
и пылил на ботинки Самгина. Но тяжело подошел чернобородый, лысый
и сказал строгим басом...
— Почему? — повторил студент, взял
человека за ворот
и встряхнул так, что с того слетела шапка, обнаружив испуганную мордочку. Самгина кто-то схватил сзади за локти, но тотчас же, крякнув, выпустил, затем его сильно дернули за полы пальто, он пошатнулся, едва устоял на ногах; пронзительно свистел полицейский свисток, студент бросил
человека на
землю, свирепо крикнув...
— Конечно, мужик у нас поставлен неправильно, — раздумчиво, но уверенно говорил Митрофанов. — Каждому
человеку хочется быть хозяином, а не квартирантом. Вот я, например, оклею комнату новыми обоями за свой счет, а вы, как домохозяева, скажете мне: прошу очистить комнату. Вот какое скучное положение у мужика, от этого он
и ленив к жизни своей. А поставьте его на собственную
землю, он вам маком расцветет.
Самгин, не ответив, смотрел, как двое мужиков ведут под руки какого-то бородатого, в длинной, ниже колен, холщовой рубахе; бородатый, упираясь руками в
землю, вырывался
и что-то говорил, как видно было по движению его бороды, но голос его заглушался торжествующим визгом
человека в красной рубахе, подскакивая, он тыкал кулаком в шею бородатого
и орал...
Затем, при помощи прочитанной еще в отрочестве по настоянию отца «Истории крестьянских войн в Германии»
и «Политических движений русского народа», воображение создало мрачную картину: лунной ночью, по извилистым дорогам, среди полей, катятся от деревни к деревне густые, темные толпы, окружают усадьбы помещиков, трутся о них; вспыхивают огромные костры огня, а
люди кричат, свистят, воют, черной массой катятся дальше, все возрастая, как бы поднимаясь из
земли; впереди их мчатся табуны испуганных лошадей, сзади умножаются холмы огня, над ними — тучи дыма, неба — не видно, а
земля — пустеет, верхний слой ее как бы скатывается ковром, образуя все новые, живые, черные валы.
— Вчера там, — заговорила она, показав глазами на окно, — хоронили мужика. Брат его, знахарь, коновал, сказал… моей подруге: «Вот, гляди,
человек сеет,
и каждое зерно, прободая
землю, дает хлеб
и еще солому оставит по себе, а самого
человека зароют в
землю, сгниет,
и — никакого толку».
Диомидов, в ярко начищенных сапогах с голенищами гармоникой, в черных шароварах, в длинной, белой рубахе, помещался на стуле, на высоте трех ступенек от
земли; длинноволосый, желтолицый, с Христовой бородкой, он был похож на икону в киоте. Пред ним, на засоренной, затоптанной
земле двора, стояли
и сидели темно-серые
люди; наклонясь к ним, размешивая воздух правой рукой, а левой шлепая по колену, он говорил...
Люди уже вставали с
земли, толкая друг друга, встряхиваясь, двор наполнился шорохом, глухою воркотней. Варвара, Кумов
и еще какие-то трое прилично одетых
людей окружили полицейского, он говорил властно
и солидно...
В магазинах вспыхивали огни, а на улице сгущался мутный холод, сеялась какая-то сероватая пыль, пронзая кожу лица. Неприятно было видеть
людей, которые шли встречу друг другу так, как будто ничего печального не случилось; неприятны голоса женщин
и топот лошадиных копыт по торцам, — странный звук, точно десятки молотков забивали гвозди в небо
и в
землю, заключая
и город
и душу в холодную, скучную темноту.
Не торопясь отступала плотная масса рабочих,
люди пятились, шли как-то боком, грозили солдатам кулаками, в руках некоторых все еще трепетали белые платки; тело толпы распадалось, отдельные фигуры, отскакивая с боков ее, бежали прочь, падали на
землю и корчились, ползли, а многие ложились на снег в позах безнадежно неподвижных.
Так неподвижно лег длинный
человек в поддевке, очень похожий на Дьякона, — лег,
и откуда-то из-под воротника поддевки обильно полилась кровь, рисуя сбоку головы его красное пятно, — Самгин видел прозрачный парок над этим пятном; к забору подползал, волоча ногу, другой
человек, с зеленым шарфом на шее; маленькая женщина сидела на
земле, стаскивая с ноги своей черный ботик,
и вдруг, точно ее ударили по затылку, ткнулась головой в колени свои, развела руками, свалилась набок.
Несколько
человек, должно быть — молодых, судя по легкости их прыжков, запутались среди лошадей, бросаясь от одной к другой, а лошади подскакивали к ним боком,
и солдаты, наклоняясь, смахивали
людей с ног на
землю, точно для того чтоб лошади прыгали через них.
Это низенькое небо казалось теплым
и очень усиливало впечатление тесной сплоченности
людей на
земле.
Он видел, что толпа, стискиваясь, выдавливает под ноги себе мужчин, женщин; они приседали, падали, ползли, какой-то подросток быстро, с воем катился к фронту, упираясь в
землю одной ногой
и руками; видел, как
люди умирали, не веря, не понимая, что их убивают.
Изредка, воровато
и почти бесшумно, как рыба в воде, двигались быстрые, черные фигурки
людей. Впереди кто-то дробно стучал в стекла, потом стекло, звякнув, раскололось, прозвенели осколки, падая на железо, взвизгнула
и хлопнула калитка, встречу Самгина кто-то очень быстро пошел
и внезапно исчез, как бы провалился в
землю. Почти в ту же минуту из-за угла выехали пятеро всадников, сгрудились,
и один из них испуганно крикнул...
Свалив солдата с лошади, точно мешок, его повели сквозь толпу, он оседал к
земле, неслышно кричал, шевеля волосатым ртом, лицо у него было синее, как лед,
и таяло, он плакал. Рядом с Климом стоял
человек в куртке, замазанной красками, он был выше на голову, его жесткая борода холодно щекотала ухо Самгина.