Неточные совпадения
— Скажу, что ученики были бы весьма лучше,
если б не имели они живых родителей. Говорю
так затем, что сироты — покорны, — изрекал он, подняв указательный палец на уровень синеватого носа. О Климе он сказал, положив сухую руку на голову его и обращаясь к Вере Петровне...
— Не тому вас учат, что вы должны знать. Отечествоведение — вот наука, которую следует преподавать с первых же классов,
если мы хотим быть нацией. Русь все еще не нация, и боюсь, что ей придется взболтать себя еще раз
так, как она была взболтана в начале семнадцатого столетия. Тогда мы будем нацией — вероятно.
Он хотел зажечь лампу, встать, посмотреть на себя в зеркало, но думы о Дронове связывали, угрожая какими-то неприятностями. Однако Клим без особенных усилий подавил эти думы, напомнив себе о Макарове, его угрюмых тревогах, о ничтожных «Триумфах женщин», «рудиментарном чувстве» и прочей смешной ерунде, которой жил этот человек. Нет сомнения — Макаров все это выдумал для самоукрашения, и, наверное, он втайне развратничает больше других. Уж
если он пьет,
так должен и развратничать, это ясно.
Клим слышал ее нелепые слова сквозь гул в голове, у него дрожали ноги, и,
если бы Рита говорила не
так равнодушно, он подумал бы, что она издевается над ним.
«
Если б мать не подкупила эту девку, Маргарита оттолкнула бы меня, — подумал он, сжав пальцы
так, что они хрустнули. — Редкая мать…»
— Любить, любить… Жизнь
так страшна. Это — ужас,
если не любить.
— Я не помешаю? — спрашивал он и шел к роялю. Казалось, что,
если б в комнате и не было бы никого, он все-таки спросил бы, не помешает ли? И
если б ему ответили: «Да, помешаете», — он все-таки подкрался бы к инструменту.
— Я тоже чувствую, что это нелепо, но другого тона не могу найти. Мне кажется:
если заговоришь с ним как-то иначе, он посадит меня на колени себе, обнимет и начнет допрашивать: вы — что
такое?
— Правду говоря, — нехорошо это было видеть, когда он сидел верхом на спине Бобыля. Когда Григорий злится, лицо у него… жуткое! Потом Микеша плакал.
Если б его просто побили, он бы не
так обиделся, а тут — за уши! Засмеяли его, ушел в батраки на хутор к Жадовским. Признаться — я рада была, что ушел, он мне в комнату всякую дрянь через окно бросал — дохлых мышей, кротов, ежей живых, а я страшно боюсь ежей!
— Странное лицо у Макарова.
Такое раздражающее,
если смотреть в профиль. Но анфас — лицо другого человека. Я не говорю, что он двуличен в смысле нелестном для него. Нет, он… несчастливо двуличен…
«
Если б я был
так близок с нею, как они… А впрочем, черт с ними…»
— Все-таки это — Достоевский.
Если не по мыслям,
так по духу…
Ее ласковый тон не удивил, не обрадовал его — она должна была сказать что-нибудь
такое, могла бы сказать и более милое. Думая о ней, Клим уверенно чувствовал, что теперь,
если он будет настойчив, Лидия уступит ему. Но — торопиться не следует. Нужно подождать, когда она почувствует и достойно оценит то необыкновенное, что возникло в нем.
«Очень скучно ему,
если он развлекается
такими глупостями».
— А это, видите ли, усик шерсти кошачьей; коты — очень привычны к дому, и есть в них сила людей привлекать. И
если кто, приятный дому человек, котовинку на себе унесет,
так его обязательно в этот дом потянет.
Медленные пальцы маленького музыканта своеобразно рассказывали о трагических волнениях гениальной души Бетховена, о молитвах Баха, изумительной красоте печали Моцарта. Елизавета Спивак сосредоточенно шила игрушечные распашонки и тугие свивальники для будущего человека. Опьяняемый музыкой, Клим смотрел на нее, но не мог заглушить в себе бесплодных мудрствований о том, что было бы,
если б все окружающее было не
таким, каково оно есть?
—
Если ты о Семене,
так это — неверно, — продолжала она. — Он — свободен. В нем есть что-то… крылатое.
— А все-таки,
если — арестуют, значит — жив курилка! — утешал не важный актер.
— Камень — дурак. И дерево — дурак. И всякое произрастание — ни к чему,
если нет человека. А ежели до этого глупого материала коснутся наши руки, — имеем удобные для жилья дома, дороги, мосты и всякие вещи, машины и забавы, вроде шашек или карт и музыкальных труб. Так-то. Я допрежде сектантом был, сютаевцем, а потом стал проникать в настоящую философию о жизни и — проник насквозь, при помощи неизвестного человека.
Если б Маракуев не был
так весел, для всех было бы ясно, что он глуп.
Страшнее всего казалась Климу одеревенелость Маракуева, он стоял
так напряженно вытянувшись, как будто боялся, что
если вынет руки из карманов, наклонит голову или согнет спину, то его тело сломается, рассыплется на куски.
— Да, — продолжала она, подойдя к постели. — Не все.
Если ты пишешь плохие книги или картины, это ведь не
так уж вредно, а за плохих детей следует наказывать.
— Уж
если погружаться в национальность,
так нельзя и балалайку отрицать.
«И уж
если разрыв,
так инициатива должна была исходить от меня, а не от нее».
Мысли Самгина принимали все более воинственный характер. Он усиленно заботился обострять их, потому что за мыслями у него возникало смутное сознание серьезнейшего проигрыша. И не только Лидия проиграна, потеряна, а еще что-то, более важное для него. Но об этом он не хотел думать и, как только услышал, что Лидия возвратилась, решительно пошел объясняться с нею. Уж
если она хочет разойтись,
так пусть признает себя виновной в разрыве и попросит прощения…
Да, он улыбался именно виновато, мягкой улыбкой Диомидова. И глаза его были
такие же, сапфировые. И
если б ему сбрить маленькую, светлую бородку, он стал бы совершенно
таким, как Диомидов.
Он вышел в большую комнату, место детских игр в зимние дни, и долго ходил по ней из угла в угол, думая о том, как легко исчезает из памяти все, кроме того, что тревожит. Где-то живет отец, о котором он никогда не вспоминает,
так же, как о брате Дмитрии. А вот о Лидии думается против воли. Было бы не плохо,
если б с нею случилось несчастие, неудачный роман или что-нибудь в этом роде. Было бы и для нее полезно,
если б что-нибудь согнуло ее гордость. Чем она гордится? Не красива. И — не умна.
— Почти вся газета живет моим материалом, — хвастался он, кривя рот. —
Если б не я,
так Робинзону и писать не о чем. Места мне мало дают; я мог бы зарабатывать сотни полторы.
Если вы на
такой героизм не способны — отойдите в сторону.
«Мастеровой революции — это скромно. Может быть, он и неумный, но — честный.
Если вы не способны жить, как я, — отойдите в сторону, сказал он. Хорошо сказал о революционерах от скуки и прочих.
Такие особенно заслуживают, чтоб на них крикнули: да что вы озорничаете? Николай Первый крикнул это из пушек, жестоко, но — это самозащита. Каждый человек имеет право на самозащиту. Козлов — прав…»
— Ну да, я понимаю! Разумеется, я напишу в Москву отзыв, который гарантирует вас от повторения
таких — скажем — необходимых неприятностей,
если, конечно, вы сами не пожелаете вызвать повторения.
Самгин собрал все листки, смял их, зажал в кулаке и, закрыв уставшие глаза, снял очки. Эти бредовые письма возмутили его, лицо горело, как на морозе. Но, прислушиваясь к себе, он скоро почувствовал, что возмущение его не глубоко, оно какое-то физическое, кожное. Наверное, он испытал бы
такое же,
если б озорник мальчишка ударил его по лицу. Память услужливо показывала Лидию в минуты, не лестные для нее, в позах унизительных, голую, уставшую.
— Нам известно о вас многое, вероятно — все! — перебил жандарм, а Самгин, снова чувствуя, что сказал лишнее, мысленно одобрил жандарма за то, что он помешал ему. Теперь он видел, что лицо офицера
так необыкновенно подвижно, как будто основой для мускулов его служили не кости, а хрящи: оно, потемнев еще более, все сдвинулось к носу, заострилось и было бы смешным,
если б глаза не смотрели тяжело и строго. Он продолжал, возвысив голос...
Даже несокрушимая Анфимьевна хвастается тем, что она никогда не хворала, но
если у нее болят зубы, то уж
так, что всякий другой человек на ее месте от
такой боли разбил бы себе голову об стену, а она — терпит.
— Я понимаю, что — смешно. Но,
если б я была мужчиной, мне было бы обидно. И — страшно.
Такое поругание…
Но Самгин уже знал: думая
так, он хочет скрыть от себя, что его смущает Кутузов и что ему было бы очень неприятно,
если б Кутузов узнал его.
— Думаете, что
если вы дали пять рублей в пользу политических,
так этим уже куплено вами место в истории…
Если б Варвара была дома — хорошо бы позволить ей приласкаться. Забавно она вздрагивает, когда целуешь груди ее. И — стонет, как ребенок во сне. А этот Гогин — остроумная шельма, «для пустой души необходим груз веры» — неплохо! Варвара, вероятно, пошла к Гогиным. Что заставляет
таких людей, как Гогин, помогать революционерам? Игра, азарт, скука жизни? Писатель Катин охотился, потому что охотились Тургенев, Некрасов. Наверное, Гогин пользуется успехом у модернизированных барышень, как парикмахер у швеек.
Он говорил шепотом, — казалось, что
так лучше слышишь настоящего себя, а
если заговоришь громко…
— Ну, уж
если это ты посоветовал ей…
так я уж и не знаю, что сказать, — извини!
— Ассэ! Финиссэ! [Довольно! Кончайте! (франц.)] — смешливо взвизгивая, утомленно вздыхая, просила она и защищалась от дерзких прикосновений невидимых рук таможенного сдержанными жестами своих рук и судорожными движениями тела, подчиненного чувственному ритму задорной музыки. Самгин подумал, что,
если б ее движения не были
так сдержанны, они были бы менее бесстыдны.
— Я — не понимаю: к чему этот парад? Ей-богу, право, не знаю — зачем?
Если б, например, войска с музыкой… и чтобы духовенство участвовало, хоругви, иконы и — вообще — всенародно, ну, тогда — пожалуйста! А
так, знаете, что же получается? Раздробление как будто. Сегодня — фабричные, завтра — приказчики пойдут или, скажем, трубочисты, или еще кто, а — зачем, собственно? Ведь вот какой вопрос поднимается! Ведь не на Ходынское поле гулять пошли, вот что-с…
А он, как пьяный, ничего не чувствует, снова ввернется в толпу, кричит: «Падаль!» Клим Иванович, не в том дело, что человек буянит, а в том, что из десяти семеро одобряют его, а
если и бьют,
так это они из осторожности.
— Хороших людей я не встречал, — говорил он, задумчиво и печально рассматривая вилку. — И — надоело мне у собаки блох вычесывать, — это я про свою должность. Ведь — что
такое вор, Клим Иванович,
если правду сказать? Мелкая заноза, именно — блоха! Комар,
так сказать. Без нужды и комар не кусает. Конечно — есть ребята, застарелые в преступности. Но ведь все живем по нужде, а не по евангелию. Вот — явилась нужда привести фабричных на поклон прославленному царю…
— Странно? — переспросила она, заглянув на часы, ее подарок, стоявшие на столе Клима. — Ты хорошо сделаешь,
если дашь себе труд подумать над этим. Мне кажется, что мы живем… не
так, как могли бы! Я иду разговаривать по поводу книгоиздательства. Думаю, это — часа на два, на три.
А в следующий момент подумал, что
если он
так одинок, то это значит, что он действительно исключительный человек. Он вспомнил, что ощущение своей оторванности от людей было уже испытано им у себя в городе, на паперти церкви Георгия Победоносца; тогда ему показалось, что в одиночестве есть нечто героическое, возвышающее.
— Разве ты не говорил, что,
если еврей — нигилист,
так он в тысячу раз хуже русского нигилиста?
— Да, знаете, все-таки,
если Варвара Кирилловна усомнится в моей жизни,
так чтоб у вас было чем объяснить шатающееся поведение мое.
— Конечно,
если это войдет в привычку — стрелять, ну, это — плохо, — говорил он, выкатив глаза. — Тут, я думаю, все-таки сокрыта опасность, хотя вся жизнь основана на опасностях. Однако ежели молодые люди пылкого характера выламывают зубья из гребня — чем же мы причешемся? А нам, Варвара Кирилловна, причесаться надо, мы — народ растрепанный, лохматый. Ах, господи! Уж я-то знаю, до чего растрепан человек…
— В интересах какого же общества действует эдакий революционер?
Если в интересах современного, классового,
так почему же он революционер, а не контрреволюционер?