Неточные совпадения
Климу больше нравилась та скука, которую он испытывал у Маргариты. Эта скука не тяготила его, а успокаивала, притупляя
мысли,
делая ненужными всякие выдумки. Он отдыхал у швейки от необходимости держаться, как солдат на параде. Маргарита вызывала в нем своеобразный интерес простотою ее чувств и
мыслей. Иногда, должно быть, подозревая, что ему скучно, она пела маленьким, мяукающим голосом неслыханные песни...
— Насколько ты, с твоей сдержанностью, аристократичнее других! Так приятно видеть, что ты не швыряешь своих
мыслей, знаний бессмысленно и ненужно, как это
делают все, рисуясь друг перед другом! У тебя есть уважение к тайнам твоей души, это — редко. Не выношу людей, которые кричат, как заплутавшиеся в лесу слепые. «Я, я, я», — кричат они.
Его особенно занимали споры на тему: вожди владеют волей масс или масса, создав вождя,
делает его орудием своим, своей жертвой?
Мысль, что он, Самгин, может быть орудием чужой воли, пугала и возмущала его. Вспоминалось толкование отцом библейской легенды о жертвоприношении Авраама и раздраженные слова Нехаевой...
— Расстригут меня — пойду работать на завод стекла, займусь изобретением стеклянного инструмента. Семь лет недоумеваю: почему стекло не употребляется в музыке? Прислушивались вы зимой, в метельные ночи, когда не спится, как стекла в окнах поют? Я, может быть, тысячу ночей слушал это пение и дошел до
мысли, что именно стекло, а не медь, не дерево должно дать нам совершенную музыку. Все музыкальные инструменты надобно из стекла
делать, тогда и получим рай звуков. Обязательно займусь этим.
— Что ж
делать? — возразил Клим, пожимая плечами. — Я ведь и не пытаюсь щеголять моими
мыслями…
— Интересно, что
сделает ваше поколение, разочарованное в человеке? Человек-герой, видимо, антипатичен вам или пугает вас, хотя историю вы
мыслите все-таки как работу Августа Бебеля и подобных ему. Мне кажется, что вы более индивидуалисты, чем народники, и что массы выдвигаете вы вперед для того, чтоб самим остаться в стороне. Среди вашего брата не чувствуется человек, который сходил бы с ума от любви к народу, от страха за его судьбу, как сходит с ума Глеб Успенский.
А еще через некоторое время он, поняв, что ему выгоднее относиться к ней более серьезно,
сделал ее зеркалом своим, приемником своих
мыслей.
Самгину было приятно, что этот очень сытый человек встревожен. У него явилась забавная
мысль: попросить Митрофанова, чтоб он навел воров на квартиру патрона. Митрофанов мог бы
сделать это, наверное, он в дружбе с ворами. Но Самгин тотчас же смутился...
Он сам чувствовал, что эти издерганные, измятые
мысли не удовлетворяют его, и опасался, что женщина,
сделав из них выводы, перестанет уважать его. Но она сочувственно кивала головой.
Самгин понимал, что говорит излишне много и что этого не следует
делать пред человеком, который, глядя на него искоса, прислушивается как бы не к словам, а к
мыслям.
Мысли у Самгина были обиженные, суетливы и бессвязны, ненадежные
мысли. Но слов он не мог остановить, точно в нем, против его воли, говорил другой человек. И возникало опасение, что этот другой может рассказать правду о записке, о Митрофанове.
Самгин старался выдержать тон объективного свидетеля, тон человека, которому дорога только правда, какова бы она ни была. Но он сам слышал, что говорит озлобленно каждый раз, когда вспоминает о царе и Гапоне. Его
мысль невольно и настойчиво описывала восьмерки вокруг царя и попа, густо подчеркивая ничтожество обоих, а затем подчеркивая их преступность. Ему очень хотелось напугать людей, и он
делал это с наслаждением.
«Он
делает не то, что все, а против всех. Ты
делаешь, не веруя. Едва ли даже ты ищешь самозабвения. Под всею путаницей твоих размышлений скрыто живет страх пред жизнью, детский страх темноты, которую ты не можешь, не в силах осветить. Да и
мысли твои — не твои. Найди, назови хоть одну, которая была бы твоя, никем до тебя не выражена?»
«Воспитанная литераторами, публицистами, «критически мыслящая личность» уже сыграла свою роль, перезрела, отжила. Ее
мысль все окисляет, покрывая однообразной ржавчиной критицизма. Из фактов совершенно конкретных она
делает не прямые выводы, а утопические, как, например, гипотеза социальной, то есть — в сущности, социалистической революции в России, стране полудиких людей, каковы, например, эти «взыскующие града». Но, назвав людей полудикими, он упрекнул себя...
Столь крутой поворот знакомых
мыслей Томилина возмущал Самгина не только тем, что так неожиданно крут, но еще и тем, что Томилин в резкой форме выразил некоторые, еще не совсем ясные,
мысли, на которых Самгин хотел построить свою книгу о разуме. Не первый раз случалось, что осторожные
мысли Самгина предупреждались и высказывались раньше, чем он решался
сделать это. Он почувствовал себя обворованным рыжим философом.
— О, наверное, наверное! Революции
делают люди бездарные и… упрямые. Он из таких. Это — не моя
мысль, но это очень верно. Не правда ли?
«Свободным-то гражданином, друг мой, человека не конституции, не революции
делают, а самопознание. Ты вот возьми Шопенгауэра, почитай прилежно, а после него — Секста Эмпирика о «Пирроновых положениях». По-русски, кажется, нет этой книги, я по-английски читала, французское издание есть. Выше пессимизма и скепсиса человеческая
мысль не взлетала, и, не зная этих двух ее полетов, ни о чем не догадаешься, поверь!»
Самгин прожил в Париже еще дней десять, настроенный, как человек, который не может решить, что ему
делать. Вот он поедет в Россию, в тихий мещанско-купеческий город, где люди, которых встряхнула революция, укладывают в должный, знакомый ему, скучный порядок свои привычки,
мысли, отношения — и где Марина Зотова будет развертывать пред ним свою сомнительную, темноватую мудрость.
«Этот плен
мысли ограничивает его дарование, заставляет повторяться,
делает его стихи слишком разумными, логически скучными. Запишу эту мою оценку. И — надо сравнить “Бесов” Достоевского с “Мелким бесом”. Мне пора писать книгу. Я озаглавлю ее “Жизнь и
мысль”. Книга о насилии
мысли над жизнью никем еще не написана, — книга о свободе жизни».
Неприятное, унижающее воспоминание о пестрой, цинической болтовне Бердникова досадно спутало расстановку фигур,
сделало игру неинтересной. Да и сами по себе фигуры эти, при наличии многих мелких сходств в
мыслях и словах, обладали только одним крупным и ясным — неопределенностью намерений.
— «Глас народа — глас божий»? Нет, нет! Народ говорит только о вещественном, о материальном, но — таинственная
мысль народа, мечта его о царствии божием — да! Это святые
мысль и мечта. Святость требует притворства — да, да! Святость требует маски. Разве мы не знаем святых, которые притворялись юродивыми Христа ради, блаженными, дурачками? Они
делали это для того, чтоб мы не отвергли их, не осмеяли святость их пошлым смехом нашим…