Неточные совпадения
Дом Самгиных был одним из тех уже редких
в те
годы домов, где хозяева не торопились погасить все огни.
И быстреньким шепотом он поведал, что тетка его, ведьма, околдовала его, вогнав
в живот ему червя чревака, для того чтобы он, Дронов, всю жизнь мучился неутолимым голодом. Он рассказал также, что родился
в год, когда отец его воевал с турками, попал
в плен, принял турецкую веру и теперь живет богато; что ведьма тетка, узнав об этом, выгнала из
дома мать и бабушку и что мать очень хотела уйти
в Турцию, но бабушка не пустила ее.
Но Клим уже не слушал, теперь он был удивлен и неприятно и неприязненно. Он вспомнил Маргариту, швейку, с круглым, бледным лицом, с густыми тенями
в впадинах глубоко посаженных глаз. Глаза у нее неопределенного, желтоватого цвета, взгляд полусонный, усталый, ей, вероятно, уж под тридцать
лет. Она шьет и чинит белье матери, Варавки, его; она работает «по
домам».
Болезнь и лень, воспитанная ею, помешали Самгину своевременно хлопотать о переводе
в московский университет, а затем он решил отдохнуть, не учиться
в этом
году. Но
дома жить было слишком скучно, он все-таки переехал
в Москву и
в конце сентября, ветреным днем, шагал по переулкам, отыскивая квартиру Лидии.
Дома на столе Клим нашел толстое письмо без марок, без адреса, с краткой на конверте надписью: «К. И. Самгину». Это брат Дмитрий извещал, что его перевели
в Устюг, и просил прислать книг. Письмо было кратко и сухо, а список книг длинен и написан со скучной точностью, с подробными титулами, указанием издателей,
годов и мест изданий; большинство книг на немецком языке.
Профессоров Самгин слушал с той же скукой, как учителей
в гимназии.
Дома,
в одной из чистеньких и удобно обставленных меблированных комнат Фелицаты Паульсен, пышной дамы
лет сорока, Самгин записывал свои мысли и впечатления мелким, но четким почерком на листы синеватой почтовой бумаги и складывал их
в портфель, подарок Нехаевой. Не озаглавив свои заметки, он красиво, рондом, написал на первом их листе...
Клим смотрел на каменные
дома, построенные Варавкой за двадцать пять
лет, таких
домов было десятка три,
в старом, деревянном городе они выступали резко, как заплаты на изношенном кафтане, и казалось, что они только уродуют своеобразно красивый городок, обиталище чистенького и влюбленного
в прошлое историка Козлова.
— Замечательно — как вы не догадались обо мне тогда, во время студенческой драки? Ведь если б я был простой человек, разве мне дали бы сопровождать вас
в полицию? Это — раз. Опять же и то: живет человек на глазах ваших два
года, нигде не служит, все будто бы места ищет, а — на что живет, на какие средства? И ночей
дома не ночует. Простодушные люди вы с супругой. Даже боязно за вас, честное слово! Анфимьевна — та, наверное, вором считает меня…
Нестерпимо длинен был путь Варавки от новенького вокзала, выстроенного им, до кладбища. Отпевали
в соборе, служили панихиды пред клубом, техническим училищем, пред
домом Самгиных. У ворот
дома стояла миловидная, рыжеватая девушка, держа за плечо голоногого,
в сандалиях, человечка
лет шести; девушка крестилась, а человечек, нахмуря черные брови, держал руки
в карманах штанишек. Спивак подошла к нему, наклонилась, что-то сказала, мальчик, вздернув плечи, вынул из карманов руки, сложил их на груди.
— И не воспитывайте меня анархистом, — анархизм воспитывается именно бессилием власти, да-с! Только гимназисты верят, что воспитывают — идеи. Чепуха! Церковь две тысячи
лет внушает: «возлюбите друг друга», «да единомыслием исповемы» — как там она поет? Черта два — единомыслие, когда у меня
дом —
в один этаж, а у соседа —
в три! — неожиданно закончил он.
— Жил
в этом
доме старичишка умный, распутный и великий скаред. Безобразно скуп, а трижды
в год переводил по тысяче рублей во Францию,
в бретонский городок — вдове и дочери какого-то нотариуса. Иногда поручал переводы мне. Я спросила: «Роман?» — «Нет, говорит, только симпатия». Возможно, что не врал.
Сначала — мальчиком при
доме, потом —
в конторе сидел, писал; потом — рассердился крестный на меня, разжаловал
в рабочие, три
года с лишком кожи квасил я.
— Собирались
в доме ювелира Марковича, у его сына, Льва, — сам Маркович — за границей. Гасили огонь и
в темноте читали… бесстыдные стихи, при огне их нельзя было бы читать. Сидели парами на широкой тахте и на кушетке, целовались. Потом, когда зажигалась лампа, — оказывалось, что некоторые девицы почти раздеты. Не все — мальчики, Марковичу —
лет двадцать, Пермякову — тоже так…
— Интересная тема, — сказал Тагильский, кивнув головой. — Когда отцу было
лет под тридцать, он прочитал какую-то книжку о разгульной жизни золотоискателей, соблазнился и уехал на Урал.
В пятьдесят
лет он был хозяином трактира и публичного
дома в Екатеринбурге.
Самгин не впервые подумал, что
в этих крепко построенных
домах живут скучноватые, но,
в сущности, неглупые люди, живут недолго,
лет шестьдесят, начинают думать поздно и за всю жизнь не ставят пред собою вопросов — божество или человечество, вопросов о достоверности знания, о…
— Давненько,
лет семь-восемь, еще когда Таисья Романовна с живописцем жила.
В одном
доме жили. Они — на чердаке, а я с отцом
в подвале.
Были вызваны
в полицию дворники со всей улицы, потом, дня два, полицейские ходили по
домам, что-то проверяя,
в трех
домах произвели обыски,
в одном арестовали какого-то студента, полицейский среди белого дня увел из мастерской, где чинились деревянные инструменты, приятеля Агафьи Беньковского, лысого, бритого человека неопределенных
лет, очень похожего на католического попа.
Около полудня
в конце улицы раздался тревожный свисток, и, как бы повинуясь ему, быстро проскользнул сияющий автомобиль,
в нем сидел толстый человек с цилиндром на голове, против него — двое вызолоченных военных, третий — рядом с шофером. Часть охранников изобразила прохожих, часть — зевак, которые интересовались публикой
в окнах
домов, а Клим Иванович Самгин, глядя из-за косяка окна, подумал, что толстому господину Пуанкаре следовало бы приехать на
год раньше — на юбилей Романовых.
— Ведьма, на пятой минуте знакомства, строго спросила меня: «Что не делаете революцию, чего ждете?» И похвасталась, что муж у нее только
в прошлом
году вернулся из ссылки за седьмой
год, прожил
дома четыре месяца и скончался
в одночасье, хоронила его большая тысяча рабочего народа.
Он хорошо помнил опыт Москвы пятого
года и не выходил на улицу
в день 27 февраля. Один,
в нетопленой комнате, освещенной жалким огоньком огарка стеариновой свечи, он стоял у окна и смотрел во тьму позднего вечера, она
в двух местах зловеще, докрасна раскалена была заревами пожаров и как будто плавилась, зарева росли, растекались, угрожая раскалить весь воздух над городом. Где-то далеко не торопясь вползали вверх разноцветные огненные шарики ракет и так же медленно опускались за крыши
домов.
Неточные совпадения
Остановившись
в градоначальническом
доме и осведомившись от письмоводителя, что недоимок нет, что торговля процветает, а земледелие с каждым
годом совершенствуется, он задумался на минуту, потом помялся на одном месте, как бы затрудняясь выразить заветную мысль, но наконец каким-то неуверенным голосом спросил:
Поэтому, независимо от мер общих, он
в течение нескольких
лет сряду непрерывно и неустанно делал сепаратные [Сепара́тный — отдельный, обособленный.] набеги на обывательские
дома и усмирял каждого обывателя поодиночке.
Анна никак не ожидала, чтобы та, совершенно не изменившаяся, обстановка передней того
дома, где она жила девять
лет, так сильно подействовала на нее. Одно за другим, воспоминания, радостные и мучительные, поднялись
в ее душе, и она на мгновенье забыла, зачем она здесь.
В ее именьи
дом совсем развалился, и Левин с женой уговорили ее провести
лето у них.
— Отжившее-то отжившее, а всё бы с ним надо обращаться поуважительнее. Хоть бы Снетков… Хороши мы, нет ли, мы тысячу
лет росли. Знаете, придется если вам пред
домом разводить садик, планировать, и растет у вас на этом месте столетнее дерево… Оно, хотя и корявое и старое, а всё вы для клумбочек цветочных не срубите старика, а так клумбочки распланируете, чтобы воспользоваться деревом. Его
в год не вырастишь, — сказал он осторожно и тотчас же переменил разговор. — Ну, а ваше хозяйство как?