Неточные совпадения
Вотчинные права барина выступали и передо мною во всей их суровости. И
в нашем
доме на протяжении десяти
лет, от раннего детства до выхода из гимназии, происходили случаи помещичьей карательной расправы. Троим дворовым «забрили лбы», один ходил с полгода
в арестантской форме; помню и экзекуцию псаря на конюшне. Все эти наказания были, с господской точки зрения, «за дело»; но бесправие наказуемых и бесконтрольность карающей власти вставали перед нами достаточно ясно и заставляли нас тайно страдать.
На что уж наш
дом был старинный и строгий: дед-генерал из «гатчинцев», бабушка — старого закала барыня, воспитанная еще
в конце XVIII века! И
в таком-то семействе вырос младший мой дядя, Н.П.Григорьев, отданный
в Пажеский корпус по лично выраженному желанию Николая и очутившийся
в 1849
году замешанным
в деле Петрашевского, сосланный на каторгу, где нажил медленную душевную болезнь.
«Батюшка» учил нас Закону Божию, а
дома соблюдались предания: ездили к обедне, говели, разговлялись — все это истово, но без всякого излишества,и религиозное чувство поддерживалось простое, здоровое и,
в юных
летах, не лишенное отрадных настроений
в известные праздники,
в говенье, на Пасху,
в Троицу.
Жили
в Казани и шумно и привольно, но по части высшей „интеллигенции“ было скудно. Даже
в Нижнем нашлось несколько писателей за мои гимназические
годы; а
в тогдашнем казанском обществе я не помню ни одного интересного мужчины с литературным именем или с репутацией особенного ума, начитанности. Профессора
в тамошнем свете появлялись очень редко, и едва ли не одного только И.К.Бабста встречал я
в светских
домах до перехода его
в Москву.
Тот барин — биограф Моцарта, А.
В.Улыбышев, о котором я говорил
в первой главе, — оценил его дарование, и
в его
доме он, еще
в Нижнем, попал
в воздух настоящей музыкальности, слышал его воспоминания, оценки, участвовал
годами во всем, что
в этом
доме исполнялось по камерной и симфонической музыке.
В мои нижегородские поездки казанским студентом — одна зимой и две
летом — я
дома пользовался уже полной свободой без возвратов к прежнему строгому надзору, но не злоупотреблял ею.
В Соллогубе остался и бурш, когда-то учившийся
в Дерпте, член русской корпорации. Сквозь его светскость чувствовался все-таки особого пошиба барин, который и
в петербургском монде
в года молодости выделялся своим тоном и манерами, водился постоянно с писателями и, когда женился и зажил
домом, собирал к себе пишущую братию.
У Кетчера я бывал не раз
в его домике-особняке с садом,
в одной из Мещанских, за Сухаревой башней. Этот
дом ему подарили на какую-то годовщину его друзья, главным образом, конечно, Кузьма Терентьевич Солдатенков, которого мне
в те
годы еще не удалось видеть.
Он заставил меня прочесть мою вещь на вечере у хозяев
дома, где я впервые видел П.Л.Лаврова
в форме артиллерийского полковника, Шевченко, Бенедиктова, М.Семевского — офицером, а потом, уже
летом, Полонский познакомил меня с М.Л.Михайловым, которого я видал издали еще
в Нижнем, где он когда-то служил у своего дяди — заведующего соляным правлением.
Он умер еще совсем не старым человеком (сорока
лет с чем-то), но смотрел старше, с утомленным лицом. Он и
дома прикрывал ноги пледом,"полулежа"
в своем обширном кабинете, где читал почти исключительно английские книжки, о которых писал этюды для Каткова, тогдашнего Каткова, либерала и англомана.
Писемский квартировал
в те
годы до самого своего переселения
в Москву
в том длинном трехэтажном
доме (тогда Куканова), что стоит на Садовой против Юсупова сада, не доходя до Екатерингофского проспекта.
Дом этот по внешнему виду совсем не изменился за целых с лишком сорок
лет, и я его видел
в один из последних моих приездов,
в октябре 1906
года, таким же; только лавки и магазины нижнего жилья стали пофрантоватее.
Превосходный портрет Репина — из последних
годов его московской жизни — изображает уже человека обрюзгшего, с видом почти клинического субъекта и
в том"развращенном"виде,
в каком он сидел
дома и даже по вечерам принимал гостей
в Москве.
Федоров (
в его кабинет я стал проникать по моим авторским делам) поддерживал и молодого jeune premier, заменявшего
в ту зиму А.Максимова (уже совсем больного), — Нильского. За
год перед тем, еще дерптским студентом, я случайно познакомился на вечере
в"интеллигенции"с его отцом Нилусом, одним из двух московских игроков, которые держали
в Москве на Мясницкой игорный
дом. Оба были одно время высланы при Николае I.
Еще
в городе
в доме деда (со стороны матери) припоминаются сцены, где права"вотчинника"заявляли себя, вроде отдачи лакеев
в солдаты и арестантские роты, обыкновенно за кражу со взломом; но дикостей крепостного произвола над крестьянами — за целых десять и более
лет, особенно у отца моего — я положительно не видал и не хочу ничего прикрашивать
в угоду известной тенденции.
Тогда автор"Карамазовых"хоть и стоял высоко как писатель, особенно после"Записок из мертвого
дома", но отнюдь не играл роли какого-то праведника и вероучителя, как
в последние
годы своей жизни.
С ним лично никаких встреч у меня не было. Я бы затруднился сказать,
в каких литературных
домах можно было его встретить. Скорее разве у Краевского, после печатания"Обломова"; но это относилось еще к концу 50-х
годов.
Наше свидание с ним произошло
в 1867
году в Лондоне. Я списался с ним из Парижа. Он мне приготовил квартирку
в том же
доме, где и сам жил. Тогда он много писал
в английских либеральных органах. И
в Лондоне он был все такой же, и так же сдержанно касался своей более интимной жизни. Но и там его поведение всего дальше стояло от какого-либо провокаторства. А со мной он вел только такие разговоры, которые были мне и приятны и полезны как туристу, впервые жившему
в Лондоне.
Тогда, то есть
в первую половину 60-х
годов, он представлял из себя молодого барича благообразной наружности и внешнего изящества, с манерами и тоном благовоспитанного рантье. Он и был им, жил при матери
в собственном
доме (
в Почтамтской), где я у него и бывал и где впервые нашел у него молодого морского мичмана, его родственника (это был Станюкович), вряд ли даже где числился на службе, усердно посещал театры и переделывал французские пьесы.
Ему и под старость, когда он состоял номинальным редактором у Суворина, дали прозвище:"Котлетка и оперетка". Но
в последние
годы своего петербургского тускло-жуирного существования он, встречаясь со мною
в театрах, постоянно повторял, что все ему приелось, — сонный, тучный и еще более хромой, чем
в те
годы, когда барски жил
в доме своей матери на Почтамтской.
У себя
дома он всегда очень радушно принимал, любил разговор на тогдашние злобы дня, но революционером он себя тогда не выказывал ни
в чем. Все это явилось позднее. Даже и
в мыслительном смысле он не считался очень радикальным.
В нем еще чувствовалась гегельянская закваска. Воинствующей публицистикой он
в те
годы не занимался и к редакции"Современника"близок не был.
В 1900
году во время последней Парижской выставки я захотел произвести анкету насчет всех тех
домов, где я жил
в Латинском квартале
в зиму 1865–1866
года, и нашел целыми и невредимыми все, за исключением того, где мы поселились на всю зиму с конца 1865
года. Он был тогда заново возведен и помещался
в улице, которая теперь по-другому и называется. Это тотчас за музеем «Cluny». Отель называется «Lincoln», а улица — Des Matturiens St.Jacques.
Через пять почти
лет,
в Париже, я сошелся с Герценом и всю зиму 1869-1870-года, до его кончины, постоянно с ним видался, был вхож
в его
дом и проводил его
в могилу.
Его не было
дома, когда я поднялся к нему на его вышку. Меня приняла старушка, которую я сначала принял за прислугу. Сколько помню, это была его тетка. Не знаю, жива ли была
в то время его мать. Отец жил
в Ницце, где занимался торговлей вином и оливковым маслом, и пережил сына. Он был жив еще к тем
годам, когда я стал проводить зимы на Французской Ривьере.
"Работоспособностью"он обладал изумительной, начинал работать с шести часов утра, своими сотрудниками помыкал, как приказчиками, беспрестанно меняя их, участвовал, кроме того,
в разных акционерных предприятиях, играл на бирже, имел
в Париже несколько доходных
домов,
в том числе и тот, где я с 1868
года стал жить,
в rue Lepelletier около Старой Оперы. И от хозяйки моего отельчика я слыхал не раз, что"Ie grand Emile" — большой кулак
в денежных расчетах.
К Луи Блану мы отправились вдвоем с Г.И.Вырубовым, приехавшим ко мне на несколько дней. Я нашел ему комнату
в нашем же меблированном
доме. Он уже стал, с 1868
года, издавать вместе с Литтре свое обозревание"Philosophic Positive", где
в одной из ближайших книжек и должна была появиться моя статья"Phenomenes du drame moderne".
Что же было для него привлекательного
дома в этот период, с 1862 по 1868
год?
Прежние мои родственные и дружеские связи свелись к моим давнишним отношениям к семейству Дондуковых. Та девушка, которую я готовил себе
в невесты, давно уже была замужем за графом Гейденом, с которым я прожил две зимы
в одной квартире,
в 1861–1862 и 1862–1863
годах. Ее брат тоже был уже отец семейства. Их мать, полюбившая меня, как сына, жила
в доме дочери, и эти два
дома были единственными, где я бывал запросто. Кузина моя Сонечка Баратынская уже лежала на одном из петербургских кладбищ.
Оба рано выступили
в печати: один — как лирический поэт, другой — как автор статей и беллетристических произведений. Но ссылка уже ждала того, кто через несколько
лет очутился за границей сначала с русским паспортом, а потом
в качестве эмигранта. Огарев оставался пока
дома — первый из русских владельцев крепостных крестьян, отпустивший на волю целое село; но он не мог оставаться дольше
в разлуке со своим дорогим"Сашей"и очутился наконец
в Лондоне как ближайший участник"Колокола".
Я учился
в тамошней гимназии до 1853
года, жил и воспитывался
в доме моего деда.