Неточные совпадения
— Ну,
так как же, мужичок: что
всего лучше?
Трудно было понять, что говорит отец, он говорил
так много и быстро, что слова его подавляли друг друга, а
вся речь напоминала о том, как пузырится пена пива или кваса, вздымаясь из горлышка бутылки.
— Довольно! — тихо, но
так, что
все замолчали, сказала она. — Довольно бесплодных жертв. Великодушие наивно… Время поумнеть.
Она сказала это
так сильно встряхнув головой, что очки ее подскочили выше бровей. Вскоре Клим узнал и незаметно для себя привык думать, что царь — это военный человек, очень злой и хитрый, недавно он «обманул
весь народ».
Но этот народ он не считал тем, настоящим, о котором
так много и заботливо говорят, сочиняют стихи, которого
все любят, жалеют и единодушно желают ему счастья.
Да,
все было не
такое, как рассказывали взрослые. Климу казалось, что различие это понимают только двое — он и Томилин, «личность неизвестного назначения», как прозвал учителя Варавка.
Первые дни знакомства Клим думал, что Томилин полуслеп, он видит
все вещи не
такими, каковы они есть, а крупнее или меньше, оттого он и прикасается к ним
так осторожно, что было даже смешно видеть это.
Так же, как
все они, Клим пьянел от возбуждения и терял себя в играх.
О боге она говорила, точно о добром и хорошо знакомом ей старике, который живет где-то близко и может делать
все, что хочет, но часто делает не
так, как надо.
— Про аиста и капусту выдумано, — говорила она. — Это потому говорят, что детей родить стыдятся, а все-таки родят их мамы,
так же как кошки, я это видела, и мне рассказывала Павля. Когда у меня вырастут груди, как у мамы и Павли, я тоже буду родить — мальчика и девочку,
таких, как я и ты. Родить — нужно, а то будут
все одни и те же люди, а потом они умрут и уж никого не будет. Тогда помрут и кошки и курицы, — кто же накормит их? Павля говорит, что бог запрещает родить только монашенкам и гимназисткам.
И смешная печаль о фарфоровом трубочисте и
все в этой девочке казалось Климу фальшивым. Он смутно подозревал, что она пытается показать себя
такой же особенной, каков он, Клим Самгин.
Клим впервые видел, как яростно дерутся мальчики, наблюдал их искаженные злобой лица, оголенное стремление ударить друг друга как можно больнее, слышал их визги, хрип, —
все это
так поразило его, что несколько дней после драки он боязливо сторонился от них, а себя, не умевшего драться, почувствовал еще раз мальчиком особенным.
— Нет! — возмущалась Лида. — Все-таки — нет!
Иногда, чаще
всего в час урока истории, Томилин вставал и ходил по комнате, семь шагов от стола к двери и обратно, — ходил наклоня голову, глядя в пол, шаркал растоптанными туфлями и прятал руки за спиной, сжав пальцы
так крепко, что они багровели.
Видел, что бойкий мальчик не любит
всех взрослых вообще, не любит их с
таким же удовольствием, как не любил учителя.
Дронов не возразил ему. Клим понимал, что Дронов выдумывает, но он
так убедительно спокойно рассказывал о своих видениях, что Клим чувствовал желание принять ложь как правду. В конце концов Клим не мог понять, как именно относится он к этому мальчику, который
все сильнее и привлекал и отталкивал его.
Мария Романовна тоже как-то вдруг поседела, отощала и согнулась; голос у нее осел, звучал глухо, разбито и уже не
так властно, как раньше. Всегда одетая в черное, ее фигура вызывала уныние; в солнечные дни, когда она шла по двору или гуляла в саду с книгой в руках, тень ее казалась тяжелей и гуще, чем тени
всех других людей, тень влеклась за нею, как продолжение ее юбки, и обесцвечивала цветы, травы.
Как раньше, он смотрел на
всех теми же смешными глазами человека, которого только что разбудили, но теперь он смотрел обиженно, угрюмо и
так шевелил губами, точно хотел закричать, но не решался.
Клим думал, но не о том, что
такое деепричастие и куда течет река Аму-Дарья, а о том, почему, за что не любят этого человека. Почему умный Варавка говорит о нем всегда насмешливо и обидно? Отец, дедушка Аким,
все знакомые, кроме Тани, обходили Томилина, как трубочиста. Только одна Таня изредка спрашивала...
Все вокруг расширялось, разрасталось, теснилось в его душу
так же упрямо и грубо, как богомольцы в церковь Успения, где была чудотворная икона божией матери.
Так объясняли рассеянность его почти
все учителя, кроме ехидного старичка с китайскими усами.
Спрашивал
так, как будто ожидал услышать нечто необыкновенное. Он
все более обрастал книгами, в углу, в ногах койки, куча их возвышалась почти до потолка. Растягиваясь на койке, он поучал Клима...
— Ну, пусть не
так! — равнодушно соглашался Дмитрий, и Климу казалось, что, когда брат рассказывает даже именно
так, как было, он
все равно не верит в то, что говорит. Он знал множество глупых и смешных анекдотов, но рассказывал не смеясь, а как бы даже конфузясь. Вообще в нем явилась непонятная Климу озабоченность, и людей на улицах он рассматривал
таким испытующим взглядом, как будто считал необходимым понять каждого из шестидесяти тысяч жителей города.
Однажды Клим пришел домой с урока у Томилина, когда уже кончили пить вечерний чай, в столовой было темно и во
всем доме
так необычно тихо, что мальчик, раздевшись, остановился в прихожей, скудно освещенной маленькой стенной лампой, и стал пугливо прислушиваться к этой подозрительной тишине.
«Мама хочет переменить мужа, только ей еще стыдно», — догадался он, глядя, как на красных углях вспыхивают и гаснут голубые, прозрачные огоньки. Он слышал, что жены мужей и мужья жен меняют довольно часто, Варавка издавна нравился ему больше, чем отец, но было неловко и грустно узнать, что мама,
такая серьезная, важная мама, которую
все уважали и боялись, говорит неправду и
так неумело говорит. Ощутив потребность утешить себя, он повторил...
События в доме, отвлекая Клима от усвоения школьной науки, не
так сильно волновали его, как тревожила гимназия, где он не находил себе достойного места. Он различал в классе три группы: десяток мальчиков, которые и учились и вели себя образцово; затем злых и неугомонных шалунов, среди них некоторые, как Дронов, учились тоже отлично; третья группа слагалась из бедненьких, худосочных мальчиков, запуганных и робких, из неудачников, осмеянных
всем классом. Дронов говорил Климу...
Он видел себя умнее
всех в классе, он уже прочитал не мало
таких книг, о которых его сверстники не имели понятия, он чувствовал, что даже мальчики старше его более дети, чем он.
Избалованный ласковым вниманием дома, Клим тяжко ощущал пренебрежительное недоброжелательство учителей. Некоторые были физически неприятны ему: математик страдал хроническим насморком, оглушительно и грозно чихал, брызгая на учеников, затем со свистом выдувал воздух носом, прищуривая левый глаз; историк входил в класс осторожно, как полуслепой, и подкрадывался к партам всегда с
таким лицом, как будто хотел дать пощечину
всем ученикам двух первых парт, подходил и тянул тоненьким голосом...
Почти в каждом учителе Клим открывал несимпатичное и враждебное ему,
все эти неряшливые люди в потертых мундирах смотрели на него
так, как будто он был виноват в чем-то пред ними. И хотя он скоро убедился, что учителя относятся
так странно не только к нему, а почти ко
всем мальчикам, все-таки их гримасы напоминали ему брезгливую мину матери, с которой она смотрела в кухне на раков, когда пьяный продавец опрокинул корзину и раки, грязненькие, суховато шурша, расползлись по полу.
— Молодец! Но все-таки ты не очень смущайся тем, что науки вязнут в зубах у тебя, —
все талантливые люди учились плохо.
— Он даже перестал дружиться с Любой, и теперь
все с Варей, потому что Варя молчит, как дыня, — задумчиво говорила Лидия. — А мы с папой
так боимся за Бориса. Папа даже ночью встает и смотрит — спит ли он? А вчера твоя мама приходила, когда уже было поздно,
все спали.
Был момент, когда Клим подумал — как хорошо было бы увидеть Бориса с
таким искаженным, испуганным лицом,
таким беспомощным и несчастным не здесь, а дома. И чтобы
все видели его, каков он в эту минуту.
Клим глубоко, облегченно вздохнул,
все это страшное продолжалось мучительно долго. Но хотя он и отупел от страха, все-таки его удивило, что Лидия только сейчас подкатилась к нему, схватила его за плечи, ударила коленом в спину и пронзительно закричала...
Клим находил, что голова Дронова стала
такой же
все поглощающей мусорной ямой, как голова Тани Куликовой, и удивлялся способности Дронова ненасытно поглощать «умственную пищу», как говорил квартировавший во флигеле писатель Нестор Катин.
Но почти всегда, вслед за этим, Клим недоуменно, с досадой, близкой злому унынию, вспоминал о Лидии, которая не умеет или не хочет видеть его
таким, как видят другие. Она днями и неделями как будто даже и совсем не видела его, точно он для нее бесплотен, бесцветен, не существует. Вырастая, она становилась
все более странной и трудной девочкой. Варавка, улыбаясь в лисью бороду большой, красной улыбкой, говорил...
К нему она относилась почти
так же пренебрежительно и насмешливо, как ко
всем другим мальчикам, и уже не она Климу, а он ей предлагал...
— Говорит
так, как будто
все это было за триста лет до нас. Скисло молоко у Кормилицы.
Писатель был страстным охотником и любил восхищаться природой. Жмурясь, улыбаясь, подчеркивая слова множеством мелких жестов, он рассказывал о целомудренных березках, о задумчивой тишине лесных оврагов, о скромных цветах полей и звонком пении птиц, рассказывал
так, как будто он первый увидал и услышал
все это. Двигая в воздухе ладонями, как рыба плавниками, он умилялся...
— Почему они
так кричат? Кажется, что вот сейчас начнут бить друг друга, а потом садятся к столу, пьют чай, водку, глотают грибы… Писательша
все время гладила меня по спине, точно я — кошка.
Его раздражали непонятные отношения Лидии и Макарова, тут было что-то подозрительное: Макаров, избалованный вниманием гимназисток, присматривался к Лидии не свойственно ему серьезно, хотя говорил с нею
так же насмешливо, как с поклонницами его, Лидия же явно и, порою, в форме очень резкой, подчеркивала, что Макаров неприятен ей. А вместе с этим Клим Самгин замечал, что случайные встречи их
все учащаются, думалось даже: они и флигель писателя посещают только затем, чтоб увидеть друг друга.
— Любовь, — повторил Дронов задумчиво и опустив голову. —
Так и вышло: сначала — целовались, а потом
все прочее. Это, брат, пустяковина…
Его
все слушали внимательно, а Дронов — жадно приоткрыв рот и не мигая — смотрел в неясное лицо оратора с
таким напряжением, как будто ждал, что вот сейчас будет сказано нечто, навсегда решающее
все вопросы.
— Квартирохозяин мой, почтальон, учится играть на скрипке, потому что любит свою мамашу и не хочет огорчать ее женитьбой. «Жена все-таки чужой человек, — говорит он. — Разумеется — я женюсь, но уже после того, как мамаша скончается». Каждую субботу он посещает публичный дом и затем баню. Играет уже пятый год, но только одни упражнения и уверен, что, не переиграв
всех упражнений, пьесы играть «вредно для слуха и руки».
И почти приятно было напомнить себе, что Макаров пьет
все больше, хотя становится как будто спокойней, а иногда
так углубленно задумчив, как будто его внезапно поражала слепота и глухота.
Клим искоса взглянул на мать, сидевшую у окна; хотелось спросить: почему не подают завтрак? Но мать смотрела в окно. Тогда, опасаясь сконфузиться, он сообщил дяде, что во флигеле живет писатель, который может рассказать о толстовцах и обо
всем лучше, чем он, он же
так занят науками, что…
— И потом, — продолжала девушка, — у них
все как-то перевернуто. Мне кажется, что они говорят о любви к народу с ненавистью, а о ненависти к властям — с любовью. По крайней мере я
так слышу.
— Как слепой в яму упал, — вставил Варавка, а Клим, чувствуя, что он побледнел от досады, размышлял: почему это случается
так, что
все забегают вперед его? Слова Томилина, что люди прячутся друг от друга в идеях, особенно нравились ему, он считал их верными.
— Не тому вас учат, что вы должны знать. Отечествоведение — вот наука, которую следует преподавать с первых же классов, если мы хотим быть нацией. Русь
все еще не нация, и боюсь, что ей придется взболтать себя еще раз
так, как она была взболтана в начале семнадцатого столетия. Тогда мы будем нацией — вероятно.
Он хотел зажечь лампу, встать, посмотреть на себя в зеркало, но думы о Дронове связывали, угрожая какими-то неприятностями. Однако Клим без особенных усилий подавил эти думы, напомнив себе о Макарове, его угрюмых тревогах, о ничтожных «Триумфах женщин», «рудиментарном чувстве» и прочей смешной ерунде, которой жил этот человек. Нет сомнения — Макаров
все это выдумал для самоукрашения, и, наверное, он втайне развратничает больше других. Уж если он пьет,
так должен и развратничать, это ясно.
Эти размышления позволяли Климу думать о Макарове с презрительной усмешкой, он скоро уснул, а проснулся, чувствуя себя другим человеком, как будто вырос за ночь и выросло в нем ощущение своей значительности, уважения и доверия к себе. Что-то веселое бродило в нем, даже хотелось петь, а весеннее солнце смотрело в окно его комнаты как будто благосклонней, чем вчера. Он все-таки предпочел скрыть от
всех новое свое настроение, вел себя сдержанно, как всегда, и думал о белошвейке уже ласково, благодарно.