Неточные совпадения
— Отойди, Леня, —
сказала бабушка, взяв
меня за плечо;
я выскользнул из-под ее руки, не хотелось уходить.
— Не хочется, —
сказал я.
— Что, отошел братишка-то? —
сказал он, наклонясь ко
мне.
Сегодня она казалась злою, но когда
я спросил, отчего у нее такие длинные волосы, она
сказала вчерашним теплым и мягким голосом...
— Чего он говорит? — обратился дед к матери и, не дождавшись ответа, отодвинул
меня,
сказав...
Не понимая, о чем он говорит,
я промолчал, а мать
сказала...
— Белое всего легче красится, уж
я знаю! —
сказал он очень серьезно.
И, зловеще качая черной лохматой головою,
сказал мне...
—
Мне что?
Я не
скажу; глядите, Сашутка не наябедничал бы!
—
Я ему семишник [Семишник — то же, что и семитка: монета в две копейки.] дам, —
сказала бабушка, уводя
меня в дом.
— Ты глянь-ка, —
сказал он, приподняв рукав, показывая
мне голую руку до локтя в красных рубцах, — вон как разнесло! Да еще хуже было, зажило много!
Людей за столом подергивало, они тоже порою вскрикивали, подвизгивали, точно их обжигало; бородатый мастер хлопал себя по лысине и урчал что-то. Однажды он, наклонясь ко
мне и покрыв мягкой бородою плечо мое,
сказал прямо в ухо, обращаясь, словно к взрослому...
Мастер взглянул на
меня из-под очков мутными, красными глазами и грубо
сказал Ивану...
— Не достигнут, — вывернусь:
я ловкий, конь резвый! —
сказал он, усмехаясь, но тотчас грустно нахмурился. — Ведь
я знаю: воровать нехорошо и опасно. Это
я так себе, от скуки. И денег
я не коплю, дядья твои за неделю-то всё у
меня выманят.
Мне не жаль, берите!
Я сыт.
— Стой-ко? — вдруг
сказал он, прислушиваясь, потом прикрыл ногою дверцу печи и прыжками побежал по двору.
Я тоже бросился за ним.
Нянька стянула с головы Ивана шапку; он тупо стукнулся затылком. Теперь голова его сбочилась, и кровь потекла обильней, но уже с одной стороны рта. Это продолжалось ужасно долго. Сначала
я ждал, что Цыганок отдохнет, поднимется, сядет на полу и, сплюнув,
скажет...
— А ты не бойся! — басом
сказала бабушка, похлопывая его по шее и взяв повод. — Али
я тебя оставлю в страхе этом? Ох ты, мышонок…
Всё болело; голова у
меня была мокрая, тело тяжелое, но не хотелось говорить об этом, — всё кругом было так странно: почти на всех стульях комнаты сидели чужие люди: священник в лиловом, седой старичок в очках и военном платье и еще много; все они сидели неподвижно, как деревянные, застыв в ожидании, и слушали плеск воды где-то близко. У косяка двери стоял дядя Яков, вытянувшись, спрятав руки за спину. Дед
сказал ему...
— Розог-то! —
сказал дед, весело подмигнув
мне, когда, осматривая сад,
я шел с ним по мягким, протаявшим дорожкам. — Вот
я тебя скоро грамоте начну учить, так они годятся…
— Будет! Держи книжку. Завтра ты
мне всю азбуку без ошибки
скажешь, и за это
я тебе дам пятак…
Когда
я протянул руку за книжкой, он снова привлек
меня к себе и
сказал угрюмо...
Мне подумалось, что, пожалуй, раньше-то он
меня напрасно бил, и
я однажды
сказал ему это.
— Не знаешь? Ну, так
я тебе
скажу: будь хитер, это лучше, а простодушность — та же глупость, понял? Баран простодушен. Запомни! Айда, гуляй…
— Был он лихой человек, хотел весь мир повоевать, и чтобы после того все одинаково жили, ни господ, ни чиновников не надо, а просто: живи без сословия! Имена только разные, а права одни для всех. И вера одна. Конечно, это глупость: только раков нельзя различить, а рыба — вся разная: осетр сому не товарищ, стерлядь селедке не подруга. Бонапарты эти и у нас бывали, — Разин Степан Тимофеев, Пугач Емельян Иванов;
я те про них после
скажу…
Когда
я лег, она подошла и, тихонько погладив голову мою,
сказала...
Нужно бежать вниз,
сказать, что он пришел, но
я не могу оторваться от окна и вижу, как дядя осторожно, точно боясь запачкать пылью серые свои сапоги, переходит улицу, слышу, как он отворяет дверь кабака, — дверь визжит, дребезжат стекла.
— Пустите вы
меня к нему! Дайте слово
сказать…
— За костоправкой
я послал, — ты потерпи! —
сказал дед, присаживаясь к ней на постель. — Изведут нас с тобою, мать; раньше сроку изведут!
— Ну, и дура вы, сударыня моя, — спокойно
сказала ей бабушка, а
я жестоко обиделся и решил отомстить злодейке.
— Значит, это ты из-за
меня? Так! Вот
я тебя, брандахлыст, мышам в подпечек суну, ты и очнешься! Какой защитник, — взгляньте на пузырь, а то сейчас лопнет! Вот
скажу дедушке — он те кожу-то спустит! Ступай на чердак, учи книгу…
Целый день она не разговаривала со
мною, а вечером, прежде чем встать на молитву, присела на постель и внушительно
сказала памятные слова...
Она остановилась, прижала
меня к себе и почти шепотом, пророчески
сказала...
Он вздрогнул, долго смотрел на
меня поверх очков и, протянув
мне руку в язвах и шрамах ожогов,
сказал...
Отодвинул
меня в сторону, поднялся и, уходя к столу,
сказал...
«Чем хвастается!» — подумалось
мне, и
я строго
сказал...
Он снова подошел ко
мне, держа дымящуюся чашку в руке, заглядывая в нее одним глазом, подошел и
сказал...
— Ну-ко, подстригай малину, —
сказал дед, подавая
мне ножницы.
— Вчера
я шумел, —
сказал он бабушке виновато, словно маленький. — Вы — не сердитесь?
Я видел, как изменилось, опрокинулось его лицо, когда он
сказал «страшно один», — в этих словах было что-то понятное
мне, тронувшее
меня за сердце, и
я пошел за ним.
И всегда его краткие замечания падали вовремя, были необходимы, — он как будто насквозь видел всё, что делалось в сердце и голове у
меня, видел все лишние, неверные слова раньше, чем
я успевал
сказать их, видел и отсекал прочь двумя ласковыми ударами...
Я замолчал, обидясь, но, подумав, с изумлением, очень памятным
мне, понял, что он остановил
меня вовремя: действительно
я всё
сказал.
Иногда он неожиданно говорил
мне слова, которые так и остались со
мною на всю жизнь. Рассказываю
я ему о враге моем Клюшникове, бойце из Новой улицы, толстом большеголовом мальчике, которого ни
я не мог одолеть в бою, ни он
меня. Хорошее Дело внимательно выслушал горести мои и
сказал...
— Не сердись! А
я, брат, подумал, что ты знаешь, да не
сказал мне; это нехорошо, подумал
я…
— Послушай-ко, — почти шепотом говорил он, улыбаясь, — ты помнишь,
я тебе
сказал — не ходи ко
мне?
Он говорил, словно маленький, одних лет со
мною; а
я страшно обрадовался его словам,
мне даже показалось, что
я давно, еще тогда понял его;
я так и
сказал...
Я дергал его за рукав, не зная, не умея, что
сказать.
— Дураки вы все, —
сказал я.
Средний мальчик подбежал к срубу в одно время со
мной, вцепился в веревку, его дернуло вверх, обожгло ему руки, но
я уже успел перенять веревку, а тут подбежал старший, помогая
мне вытягивать бадью; он
сказал...
Он кивнул головой, потом
сказал, протянув
мне руку...