Неточные совпадения
— Варя,
ты бы
поела чего, маленько, а?
— Отдай им всё, отец, — спокойней
тебе будет, отдай!
—
Ты глянь-ка, — сказал он, приподняв рукав, показывая мне голую руку до локтя в красных рубцах, — вон как разнесло! Да еще хуже
было, зажило много!
— Когда
тебя вдругорядь сечь
будут,
ты, гляди, не сжимайся, не сжимай тело-то, — чуешь? Вдвойне больней, когда тело сожмешь, а
ты распусти его свободно, чтоб оно мягко
было, — киселем лежи! И не надувайся, дыши вовсю, кричи благим матом, —
ты это помни, это хорошо!
— А как же? — спокойно сказал Цыганок. — Конешно,
будут!
Тебя, поди-ка, часто
будут драть…
— А видишь
ты, обоим хочется Ванюшку себе взять, когда у них свои-то мастерские
будут, вот они друг перед другом и хают его: дескать, плохой работник! Это они врут, хитрят. А еще боятся, что не пойдет к ним Ванюшка, останется с дедом, а дед — своенравный, он и третью мастерскую с Иванкой завести может, — дядьям-то это невыгодно
будет, понял?
— Отца бы твоего, Лексей Максимыч, сюда, — он бы другой огонь зажег! Радостный
был муж, утешный.
Ты его помнишь ли?
— А вы полноте-ка! Не видали вы настоящих-то плясуний. А вот у нас в Балахне
была девка одна, — уж и не помню чья, как звали, — так иные, глядя на ее пляску, даже плакали в радости! Глядишь, бывало, на нее, — вот
тебе и праздник, и боле ничего не надо! Завидовала я ей, грешница!
— Может, за то бил, что
была она лучше его, а ему завидно. Каширины, брат, хорошего не любят, они ему завидуют, а принять не могут, истребляют!
Ты вот спроси-ка бабушку, как они отца твоего со света сживали. Она всё скажет — она неправду не любит, не понимает. Она вроде святой, хоть и вино
пьет, табак нюхает. Блаженная, как бы.
Ты держись за нее крепко…
— Опять что-то много
ты привез. Гляди, однако, — не без денег ли покупал? У меня чтобы не
было этого.
— А то
тебя будут бить до смерти…
— Легкий
ты, тонкий, а кости крепкие, силач
будешь.
Ты знаешь что: учись на гитаре играть, проси дядю Якова, ей-богу! Мал
ты еще, вот незадача! Мал
ты, а сердитый. Дедушку-то не любишь?
—
Ты, господи, сам знаешь, — всякому хочется, что получше. Михайло-то старшой, ему бы в городе-то надо остаться, за реку ехать обидно ему, и место там новое, неиспытанное; что
будет — неведомо. А отец, — он Якова больше любит. Али хорошо — неровно-то детей любить? Упрям старик, —
ты бы, господи, вразумил его.
И так всё это хорошо у него, что ангелы веселятся, плещут крыльями и
поют ему бесперечь: «Слава
тебе, господи, слава
тебе!» А он, милый, только улыбается им — дескать, ладно уж!
— Ой,
есть! Ну, поищи, прошу
тебя! Тут он, я уж знаю…
— Бабушка-то обожглась-таки. Как она принимать
будет? Ишь, как стенает тетка! Забыли про нее; она, слышь, еще в самом начале пожара корчиться стала — с испугу… Вот оно как трудно человека родить, а баб не уважают!
Ты запомни: баб надо уважать, матерей то
есть…
— С медом
пей, это
тебе лучше!
—
Будет! Держи книжку. Завтра
ты мне всю азбуку без ошибки скажешь, и за это я
тебе дам пятак…
Я не знал, что такое «бырь», и прозвище не обижало меня, но
было приятно отбиваться одному против многих, приятно видеть, когда метко брошенный
тобою камень заставляет врага бежать, прятаться в кусты. Велись эти сражения беззлобно, кончались почти безобидно.
— Не знаешь? Ну, так я
тебе скажу:
будь хитер, это лучше, а простодушность — та же глупость, понял? Баран простодушен. Запомни! Айда, гуляй…
— Вот я тресну
тебя по затылку,
ты и поймешь, кто
есть блажен муж! — сердито фыркая, говорил дед, но я чувствовал, что он сердится только по привычке, для порядка.
— А помнишь, отец, как хорошо
было, когда мы с
тобой в Муром на богомолье ходили? В каком, бишь, это году?..
— Верю? — крикнул дед, топнув ногой. — Нет, всякому зверю поверю, — собаке, ежу, — а
тебе погожу! Знаю:
ты его
напоил,
ты научил! Ну-ко, вот бей теперь! На выбор бей: его, меня…
—
Ты ей, старой дуре, не верь! — строго учил он. — Она смолоду глупа, она безграмотна и безумна. Я вот прикажу ей, чтобы не смела она говорить с
тобой про эти великие дела! Отвечай мне: сколько
есть чинов ангельских?
— Связать бы вас с Яшкой по ноге да пустить по воде! — сказал он. — Песен этих ни ему
петь, ни
тебе слушать не надобно. Это — кулугурские шутки, раскольниками придумано, еретиками.
— Нельзя
тебе знать! — ответила она угрюмо, но все-таки рассказала кратко:
был у этой женщины муж, чиновник Воронов, захотелось ему получить другой, высокий чин, он и продал жену начальнику своему, а тот ее увез куда-то, и два года она дома не жила. А когда воротилась — дети ее, мальчик и девочка, померли уже, муж — проиграл казенные деньги и сидел в тюрьме. И вот с горя женщина начала
пить, гулять, буянить. Каждый праздник к вечеру ее забирает полиция…
— Я
было, Мироне, хотел
тебя убить
Так, чтобы
ты и меча не видал.
— Сиди…
Будем сидеть и молчать — ладно? Вот это самое…
Ты упрямый?
— А я, брат, не хотел
тебя обидеть, я, видишь ли, знал: если
ты со мной подружишься — твои станут ругать
тебя, — так?
Было так?
Ты понял, почему я сказал это?
— Вот
ты сердишься, когда
тебя дедушко высекет, — утешительно говорил он. — Сердиться тут, сударик, никак не надобно, это
тебя для науки секут, и это сеченье — детское! А вот госпожа моя Татьян Лексевна — ну, она секла знаменито! У нее для того нарочный человек
был, Христофором звали, такой мастак в деле своем, что его, бывало, соседи из других усадеб к себе просят у барыни-графини: отпустите, сударыня Татьян Лексевна, Христофора дворню посечь! И отпускала.
— А господь, небойсь, ничего не прощает, а? У могилы вот настиг, наказывает, последние дни наши, а — ни покоя, ни радости нет и — не
быть! И — помяни
ты мое слово! — еще нищими подохнем, нищими!
— Эка беда! Чего испугался — нищими! Ну, и — нищими.
Ты знай сиди себе дома, а по миру-то я пойду, — небойсь, мне подадут, сыты
будем!
Ты — брось-ка всё!
— Ах
ты, бесеныш,
ты тоже тут! Вот мать приехала, теперь
ты с ней
будешь, дедушку-то, старого черта, злого, — прочь теперь, а? Бабушку-то, потатчицу, баловницу, — прочь? Эх вы-и…
—
Ты будешь похож на отца, — сказала она, откидывая ногами половики в сторону. — Бабушка рассказывала
тебе про него?
— Балует! Память у него
есть: молитвы он тверже моего знает. Врет, память у него — каменная, коли что высечено на ней, так уж крепко!
Ты — выпори его!
— Ведь вот, знаешь
ты, можешь! А над нищими не надо смеяться, господь с ними! Христос
был нищий и все святые тоже…
— Старый
ты дурак, — спокойно сказала бабушка, поправляя сбитую головку. —
Буду я молчать, как же! Всегда всё, что узнаю про затеи твои, скажу ей…
—
Ты бы, Яша, другое что играл, верную бы песню, а? Помнишь, Мотря, какие, бывало, песни-то
пели?
После святок мать отвела меня и Сашу, сына дяди Михаила, в школу. Отец Саши женился, мачеха с первых же дней невзлюбила пасынка, стала бить его, и, по настоянию бабушки, дед взял Сашу к себе. В школу мы ходили с месяц времени, из всего, что мне
было преподано в ней, я помню только, что на вопрос: «Как твоя фамилия?» — нельзя ответить просто: «Пешков», — а надобно сказать: «Моя фамилия — Пешков». А также нельзя сказать учителю: «
Ты, брат, не кричи, я
тебя не боюсь…»
—
Ты — иди, а я не пойду! Я лучше гулять
буду.
— Это тоже хорошо. Когда
ты будешь офицером, я уж
буду атаманом, и
тебе нужно
будет ловить меня, и кто-нибудь кого-нибудь убьет, а то в плен схватит. Я
тебя не стану убивать.
Да и
ты, молодец, говорю,
ты подумай-ко: по себе ли
ты березу ломишь?» Дедушко-то наш о ту пору богач
был, дети-то еще не выделены, четыре дома у него, у него и деньги, и в чести он, незадолго перед этим ему дали шляпу с позументом да мундир за то, что он девять лет бессменно старшиной в цехе сидел, — гордый он
был тогда!
—
Ты этого еще не можешь понять, что значит — жениться и что — венчаться, только это — страшная беда, ежели девица, не венчаясь, дитя родит!
Ты это запомни да, как вырастешь, на такие дела девиц не подбивай,
тебе это
будет великий грех, а девица станет несчастна, да и дитя беззаконно, — запомни же, гляди!
Ты живи, жалеючи баб, люби их сердечно, а не ради баловства, это я
тебе хорошее говорю!
Я Максима — по лбу, я Варвару — за косу, а он мне разумно говорит: «Боем дела не исправишь!» И она тоже: «Вы, говорит, сначала подумали бы, что делать, а драться — после!» Спрашиваю его: «Деньги-то у
тебя есть?» — «
Были, говорит, да я на них Варе кольцо купил».
— «Что же это у
тебя — трешница
была?» — «Нет, говорит, около ста целковых».
Так оно и шло долгое время, уж и
ты готов
был родиться, а дедушко всё молчит, — упрям, домовой!
Прижмется, бывало, ко мне, обнимет, а то схватит на руки, таскает по горнице и говорит: «
Ты, говорит, настоящая мне мать, как земля, я
тебя больше Варвары люблю!» А мать твоя, в ту пору, развеселая
была озорница — бросится на него, кричит: «Как
ты можешь такие слова говорить, пермяк, солены уши?» И возимся, играем трое; хорошо жили мы, голуба́ душа!