Неточные совпадения
Воодушевясь, он рассказал несколько случаев удачной охоты и через неделю пошёл с Пётром и Алексеем в лес, убил
матёрого медведя, старика. Потом пошли одни братья и подняли матку,
она оборвала Алексею полушубок, оцарапала бедро, братья всё-таки одолели
её и принесли в город пару медвежат, оставив убитого зверя в лесу, волкам на ужин.
Не глядя на жену, но понимая, что
ей стыдно за
мать, он пробормотал...
…Наталья проснулась скоро,
ей показалось, что
её разбудили жалость к
матери и обида за
неё. Босая, в одной рубахе,
она быстро сошла вниз. Дверь в комнату
матери, всегда запертая на ночь, была приоткрыта, это ещё более испугало женщину, но, взглянув в угол, где стояла кровать
матери,
она увидала под простыней белую глыбу и тёмные волосы, разбросанные по подушке.
Нужно что-то сделать, чем-то утешить оскорблённую
мать.
Она пошла в сад; мокрая, в росе, трава холодно щекотала ноги; только что поднялось солнце из-за леса, и косые лучи его слепили глаза. Лучи были чуть тёплые. Сорвав посеребрённый росою лист лопуха, Наталья приложила его к щеке, потом к другой и, освежив лицо, стала собирать на лист гроздья красной смородины, беззлобно думая о свёкре. Тяжёлой рукою он хлопал
её по спине и, ухмыляясь, спрашивал...
Когда
она вернулась в дом и заглянула в комнату
матери, та, проснувшись, лежала вверх лицом, удивлённо подняв брови, закинув руку за голову.
Наталье показалось, что щёки
матери зарумянились и что, когда
она, улыбаясь, сказала: «Я не боязлива» — улыбка вышла фальшивой.
— Ох, доиграется он до нехорошего! — говорит Наталья. — Подруги мои с Ольгунькой Орловой часто видят его, а
ей только пятнадцатый год пошёл,
матери — нет у
неё, отец — пьяница…
Ночью, разбуженная плачем ребёнка, покормив, успокоив его,
она подходила к окну и долго смотрела в сад, в небо, без слов думая о себе, о
матери, свёкре, муже, обо всём, что дал
ей незаметно прошедший, нелёгкий день.
Эта зависть становилась ещё острее и обидней, когда женщина замечала, как молодо шутит с
матерью свёкор, как самодовольно он поглаживает бороду, любуясь своей сожительницей, а
она ходит павой, покачивая бёдрами, бесстыдно хвастаясь пред ним своей красотою.
Обидно было видеть, что
мать, такая прямодушная раньше, теперь хитрит с людями и фальшивит;
она, видимо, боится Пётра и, чтоб он но замечал этого, говорит с ним льстиво, восхищается его деловитостью; боится
она, должно быть, и насмешливых глаз Алексея, ласково шутит с ним, перешёптывается о чём-то и часто делает ему подарки; в день именин подарила фарфоровые часы с фигурками овец и женщиной, украшенной цветами; эта красивая, искусно сделанная вещь всех удивила.
Не один раз Наталья хотела пожаловаться
матери на мужа за то, что он не верит
ей и велел горбуну сторожить
её, но всегда что-то мешало Наталье говорить об этом.
Но всего хуже, когда
мать, тоже обеспокоенная тем, что Наталья не может родить мальчика, расспрашивает
её о ночных делах с мужем, расспрашивает бесстыдно, неприкрыто,
её влажные глаза, улыбаясь, щурятся, пониженный голос мурлыкает, любопытство
её тяжело волнует, и Наталья рада слышать вопрос свёкра...
Когда
она впервые пожаловалась
матери на суровость мужа, та, памятно, сказала
ей...
— Погоди, — говорила
она, и Алексей исчезал, потный, усталый. Приходила Наталья, робко и жалостливо предлагала
матери выпить чаю, поесть; внимательно выслушав
её,
мать говорила...
Все замолчали. Наблюдая за Натальей, Никита видел, что повесть
матери волнует
её,
она судорожно щиплет пальцами бахрому скатерти, простое, доброе лицо
её, покраснев, стало незнакомо сердитым.
Впервые он назвал
её матерью, вложив в это слово весь свой страх и всю радость;
она, закрыв глаза, погладила голову его тяжёлой, обессиленной рукою.
Мать велела изрубить корыто, а Илью нашлёпала, с этого дня он стал смотреть на
неё такими же невидящими глазами, как смотрел на двухлетнюю сестрёнку Таню. Он был вообще деловой человечек, всегда что-то строгал, рубил, ломал, налаживал, и, наблюдая это, отец думал...
— Я тебя — не больно. Надо учить. Меня отец бил ой-ёй как! И
мать. Конюх, приказчик. Лакей-немец. Ещё когда свой бьёт — не так обидно, а вот чужой — это горестно. Родная рука — легка!
Перед отъездом Илья так озорничал, как будто намеренно хотел оставить о себе дурную память; нагрубил
матери до того, что
она расплакалась, выпустил из клеток всех птиц Якова, а дрозда, обещанного ему, подарил Никонову.
В дочери, рослой, неразговорчивой, тоже было что-то скучное и общее с Яковом.
Она любила лежать, читая книжки, за чаем ела много варенья, а за обедом, брезгливо отщипывая двумя пальчиками кусочки хлеба, болтала ложкой в тарелке, как будто ловя в супе муху; поджимала туго налитые кровью, очень красные губы и часто, не подобающим девчонке тоном, говорила
матери...
Летом, когда Илья приехал на каникулы, незнакомо одетый, гладко остриженный и ещё более лобастый, — Артамонов острее невзлюбил Павла, видя, что сын упрямо продолжает дружиться с этим отрёпышем, хиляком. Сам Илья тоже стал нехорошо вежлив, говорил отцу и
матери «вы», ходил, сунув руки в карманы, держался в доме гостем, дразнил брата, доводя его до припадков слезливого отчаяния, раздражал чем-то сестру так, что
она швыряла в него книгами, и вообще вёл себя сорванцом.
Мать убитого, высокая, тощая, с лошадиным лицом, молча, без слёз, торопилась схоронить сына, — так казалось Артамонову;
она всё оправляла кисейный рюш в изголовье гроба, передвигала венчик на синем лбу трупа, осторожно вдавливала пальцами новенькие, рыжие копейки, прикрывавшие глаза его, и как-то нелепо быстро крестилась.
Пётр подметил, что рука у
неё до того устала, что за панихидой
мать дважды не могла поднять руку, — поднимет, а рука опускается, как сломанная.
В словах жены он слышал, что
она боится сына, как раньше боялась керосиновых ламп, а недавно начала бояться затейливого кофейника, подарка Ольги:
ей казалось, что кофейник взорвётся. Нечто близкое смешному страху
матери пред сыном ощущал пред ним и сам отец. Непонятен был юноша, все трое они непонятны. Что забавное находили они в дворнике Тихоне? Вечерами они сидели с ним у ворот, и Артамонов старший слышал увещевающий голос мужика...
Большая лампа под матовым абажуром обливала молочным светом посуду, серебро на столе и гладко причёсанную, тёмную головку маленькой девочки с зелёным козырьком над глазами; пред
нею лежала тетрадь, девочка рисовала тонким карандашом и мурлыкала тихонько, не мешая слушать ровную речь
матери.
— Окна, двери закройте! — крикнула Наталья, подняв руки к ушам; огромная нога
матери вывалилась из
её рук и глухо стукнула пяткой о пол.
Мать втянула носом воздух и, перекрестясь, легла в постель, а Пётр, раздеваясь, с наслаждением обижал
её...
— Алёшинька, сокол, — говорила
она, показывая острые, лисьи зубы, и закрывала Алексея собою, как
мать ребёнка.
Мирон собирался жениться на дочери Веры Поповой, такой же высокой и стройной, как
её поседевшая, замороженная
мать.
Артамонов случайно слышал, как
она говорила
матери...
Дочь бывала за границей и вечерами лениво, жирненьким голоском рассказывала
матери чепуху: в каком-то городе бабы моют наружные стены домов щётками с мылом, в другом городе зиму и лето такой туман, что целый день горят фонари, а всё-таки ничего не видно; в Париже все торгуют готовым платьем и есть башня настолько высокая, что с
неё видно города, которые за морем.
Приезжая летом на фабрику, кричала на
мать, как на прислугу, с отцом говорила сквозь зубы, целые дни читала книги, вечером уходила в город, к дяде, оттуда
её приводил золотозубый доктор Яковлев.
Матери тогда не однажды приходилось откупаться деньгами от скандалов и бабьего визга, при этом
она смешно уговаривала его...
Его угнетала невозможность пропустить мимо себя эти часы уныния. Всё кругом было тягостно, ненужно: люди, их слова, рыжий конь, лоснившийся в лунном свете, как бронза, и эта чёрная, молча скорбевшая собака. Ему казалось, что тётка Ольга хвастается тем, как хорошо
она жила с мужем;
мать, в углу двора, всхлипывала как-то распущенно, фальшиво, у отца остановились глаза, одеревенело лицо, и всё было хуже, тягостнее, чем следовало быть.
Сестра Татьяна вдруг привезла из Воргорода жениха, сухонького, рыжеватого человечка в фуражке инженера; лёгкий, быстрый на ногу, очень весёлый, он был на два года моложе Татьяны, и, начиная с
неё, все в доме сразу стали звать его Митя. Он играл на гитаре, пел песни, одна из них, которую он распевал особенно часто, казалась Якову обидной для сестры и очень возмущала
мать.
Но сестра не обижалась;
её, как всех, забавлял этот человек, и даже
мать нередко умилённо говорила ему...
Это не удивило Якова, он давно уже видел, что рыженький Митя становится всё более противным человеком, но Яков был удивлён и даже несколько гордился тем, что он первый подметил ненадёжность рыженького. А теперь даже
мать, ещё недавно любившая Митю, как
она любила петухов, ворчала...