Неточные совпадения
Его и детей точно вихрем крутило, с утра до вечера они мелькали у всех на
глазах, быстро шагая по всем улицам, торопливо крестясь на церкви; отец был шумен и неистов, старший сын угрюм, молчалив и, видимо, робок или застенчив, красавец Олёшка — задорен с парнями и дерзко подмигивал девицам,
а Никита с восходом солнца уносил острый горб свой за реку, на «Коровий язык», куда грачами слетелись плотники, каменщики, возводя там длинную кирпичную казарму и
в стороне от неё, под Окою, двухэтажный большой дом из двенадцативершковых брёвен, — дом, похожий на тюрьму.
А в саду под липой, за круглым столом, сидят, пьют брагу Илья Артамонов, Гаврила Барский, крёстный отец невесты, Помялов и кожевник Житейкин, человек с пустыми
глазами, тележник Воропонов; прислонясь к стволу липы, стоит Пётр, тёмные волосы его обильно смазаны маслом и голова кажется железной, он почтительно слушает беседу старших.
Она протягивает круглую, белую руку, сверкает на солнце золотой браслет с цветными камнями, на высокой груди переливается струя жемчуга. Она тоже выпила,
в её серых
глазах томная улыбка, приоткрытые губы соблазнительно шевелятся, чокнувшись, она пьёт и кланяется свату,
а он, встряхивая косматой башкой, восхищенно орёт...
Эти слова на минуту влипают
в уши ему, но он тотчас забывает их, когда колено или локоть Натальи, коснувшись его, вызовет во всём его теле тревожное томленье. Он старается не смотреть на неё, держит голову неподвижно,
а с
глазами сладить не может, они упрямо косятся
в её сторону.
— Давай бог, — отвечал Помялов, усмехаясь коротенькой, собачьей улыбкой, и нельзя было понять: ласково лизнёт или укусит? Его измятое лицо неудачно спрятано
в пеньковой бородке, серый нос недоверчиво принюхивается ко всему,
а желудёвые
глаза смотрят ехидно.
Его высокий, девичий голос звучал напряжённо и ласково, синие
глаза смотрели
в окно, мимо лица женщины,
а она, склонясь над шитьём, молчала так задумчиво, как молчит человек наедине с самим собою.
Зимою
в праздники, на святках и на масленице, он возил её кататься по городу; запрягали
в сани огромного вороного жеребца, у него были жёлтые, медные
глаза, исчерченные кровавыми жилками, он сердито мотал башкой и громко фыркал, — Наталья боялась этого зверя,
а Тихон Вялов ещё более напугал её, сказав...
Никита подхватил отца под локоть, но кто-то наступил на пальцы ноги его так сильно, что он на минуту ослеп,
а потом
глаза его стали видеть ещё острей, запоминая с болезненной жадностью всё, что делали люди
в тесноте отцовой комнаты и на дворе.
Никита стоит у ног отца, ожидая, когда отец вспомнит о нём. Баймакова то расчёсывает гребнем густые, курчавые волосы Ильи, то отирает салфеткой непрерывную струйку крови
в углу его губ, капли пота на лбу и на висках, она что-то шепчет
в его помутневшие
глаза, шепчет горячо, как молитву,
а он, положив одну руку на плечо ей, другую на колено, отяжелевшим языком ворочает последние слова...
Никита сел рядом, молча глядя на его работу; она ему напоминала жуткого городского дурачка Антонушку: этот лохматый, тёмнолицый парень, с вывороченной
в колене ногою, с круглыми
глазами филина, писал палкой на песке круги, возводил
в центре их какие-то клетки из щепочек и прутьев,
а выстроив что-то, тотчас же давил свою постройку ногою, затирал песком, пылью и при этом пел гнусаво...
Второй сын Яков, кругленький и румяный, был похож лицом на мать. Он много и даже как будто с удовольствием плакал,
а перед тем, как пролить слёзы, пыхтел, надувая щёки, и тыкал кулаками
в глаза свои. Он был труслив, много и жадно ел и, отяжелев от еды, или спал или жаловался...
Гулянье начали молебном. Очень благолепно служил поп Глеб; он стал ещё более худ и сух; надтреснутый голос его, произнося необычные слова, звучал жалобно, как бы умоляя из последних сил; серые лица чахоточных ткачей сурово нахмурились, благочестиво одеревенели; многие бабы плакали навзрыд.
А когда поп поднимал
в дымное небо печальные
глаза свои, люди, вслед за ним, тоже умоляюще смотрели
в дым на тусклое, лысое солнце, думая, должно быть, что кроткий поп видит
в небе кого-то, кто знает и слушает его.
— Посмотрите отметки, — сказал Илья, дёрнув плечом,
а глаза его пристально смотрели
в сад,
в небо. Отец спросил...
Жена была знакомой тропою, по которой Пётр, и ослепнув, прошёл бы не споткнувшись; думать о ней не хотелось. Но он вспомнил, что тёща, медленно умиравшая
в кресле, вся распухнув, с безобразно раздутым, багровым лицом, смотрит на него всё более враждебно; из её когда-то красивых,
а теперь тусклых и мокрых
глаз жалобно текут слёзы; искривлённые губы шевелятся, но отнявшийся язык немо вываливается изо рта, бессилен сказать что-либо; Ульяна Баймакова затискивает его пальцами полуживой, левой руки.
Пропустив мимо ушей неумные слова младшего, Артамонов присматривался к лицу Ильи; значительно изменясь, оно окрепло, лоб, прикрытый прядями потемневших волос, стал не так высок,
а синие
глаза углубились. Было и забавно и как-то неловко вспомнить, что этого задумчивого человека
в солидном костюме он трепал за волосы; даже не верилось, что это было. Яков просто вырос, он только увеличился, оставшись таким же пухлым, каким был, с такими же радужными
глазами. И рот у него был ещё детский.
Было видно, что все монахи смотрят на отца Никодима почтительно;
а настоятель, огромный, костлявый, волосатый и глухой на одно ухо, был похож на лешего, одетого
в рясу; глядя
в лицо Петра жутким взглядом чёрных
глаз, он сказал излишне громко...
Монах говорил всё живее. Вспоминая, каким видел он брата
в прежние посещения, Пётр заметил, что
глаза Никиты мигают не так виновато, как прежде. Раньше ощущение горбуном своей виновности успокаивало — виноватому жаловаться не надлежит.
А теперь вот он жалуется, заявляет, что неправильно осуждён. И старший Артамонов боялся, что брат скажет ему...
Особенно нравились ему слова «певчая душа», было
в них что-то очень верное, жалобное, и они сливались с такой картиной:
в знойный, будний день, на засоренной улице Дрёмова стоит высокий, седобородый, костлявый, как смерть, старик, он устало вертит ручку шарманки,
а перед нею, задрав голову, девочка лет двенадцати
в измятом, синеньком платье, закрыв
глаза, натужно, срывающимся голосом поёт...
Он поднимал палец к потолку, на пальце сверкал волчьим
глазом зеленоватый камень,
а какой-то широкогрудый купец с собачьей головою, дёргая Артамонова за рукав, смотрел на него
в упор, остеклевшими
глазами мертвеца, и спрашивал громко, как глухой...
Вошли двое: седоволосая старуха
в очках и человек во фраке; старуха села, одновременно обнажив свои желтые зубы и двухцветные косточки клавиш,
а человек во фраке поднял к плечу скрипку, сощурил рыжий
глаз, прицелился, перерезал скрипку смычком, и
в басовое пение струн рояля ворвался тонкий, свистящий голос скрипки.
Он видел
в брате нечто рысистое, нахлёстанное и лисью изворотливость. Раздражали ястребиные
глаза, золотой зуб, блестевший за верхней, судорожной губою, седенькие усы, воинственно закрученные, весёлая бородка и цепкие, птичьи пальцы рук, особенно неприятен был указательный палец правой руки, всегда рисовавший
в воздухе что-то затейливое.
А кургузый, железного цвета пиджачок делал Алексея похожим на жуликоватого ходатая по чужим делам.
Но все размышления внезапно пресеклись, исчезли, спугнутые страхом: Артамонов внезапно увидал пред собою того человека, который мешал ему жить легко и умело, как живёт Алексей, как живут другие, бойкие люди: мешал ему широколицый, бородатый человек, сидевший против него у самовара; он сидел молча, вцепившись пальцами левой руки
в бороду, опираясь щекою на ладонь; он смотрел на Петра Артамонова так печально, как будто прощался с ним, и
в то же время так, как будто жалел его, укорял за что-то; смотрел и плакал, из-под его рыжеватых век текли ядовитые слёзы;
а по краю бороды, около левого
глаза, шевелилась большая муха; вот она переползла, точно по лицу покойника, на висок, остановилась над бровью, заглядывая
в глаз.
У Якова потемнело
в глазах, и он уже не мог слушать, о чём говорит дядя с братом. Он думал: Носков арестован; ясно, что он тоже социалист,
а не грабитель, и что это рабочие приказали ему убить или избить хозяина; рабочие, которых он, Яков, считал наиболее солидными, спокойными! Седов, всегда чисто одетый и уже немолодой; вежливый, весёлый слесарь Крикунов; приятный Абрамов, певец и ловкий, на все руки, работник. Можно ли было думать, что эти люди тоже враги его?
Ему показалось также, что за эти дни
в доме дяди стало ещё более крикливо и суетно. Золотозубый доктор Яковлев, который никогда ни о ком, ни о чём не говорил хорошо,
а на всё смотрел издали, чужими
глазами, посмеиваясь, стал ещё более заметен и как-то угрожающе шелестел газетами.
Чутьё мужчины, опытного
в делах любви, подсказывало ему, что Полина стала холоднее с ним,
а хладнокровный поручик Маврин подтверждал подозрения Якова; встречаясь с ним, поручик теперь только пренебрежительно касался пальцем фуражки и прищуривал
глаза, точно разглядывая нечто отдалённое и очень маленькое, тогда как раньше он был любезней, вежливее и
в общественном собрании, занимая у Якова деньги на игру
в карты или прося его отсрочить уплату долга, не однажды одобрительно говорил...
Его жена была игрушечно маленьких размеров, но сделана как-то особенно отчётливо, и это придавало ей
в глазах Якова вид не настоящей женщины,
а сходство с фарфоровой фигуркой, прилепленной к любимым часам дяди Алексея; голова фигурки была отбита и приклеена несколько наискось; часы стояли на подзеркальнике, и статуэтка, отворотясь от людей, смотрела
в зеркало.
Но, открыв дверь, стоя на пороге её, он тотчас убедился, что всё уже было: хладнокровный поручик, строго сдвинув брови, стоял среди комнаты
в расстёгнутом кителе, держа руки
в карманах, из-под кителя было видно подтяжки, и одна из них отстёгнута от пуговицы брюк; Полина сидела на кушетке, закинув ногу на ногу, чулок на одной ноге спустился винтом, её бойкие
глаза необычно круглы,
а лицо, густо заливаясь румянцем, багровеет.
Пришёл с войны один из Морозовых, Захар, с георгиевским крестом на груди, с лысой,
в красных язвах, обгоревшей головою; ухо у него было оторвано, на месте правой брови — красный рубец, под ним прятался какой-то раздавленный, мёртвый
глаз,
а другой
глаз смотрел строго и внимательно. Он сейчас же сдружился с кочегаром Кротовым, и хромой ученик Серафима Утешителя запел, заиграл...