Неточные совпадения
Было смешно
смотреть,
как он липнет к покупательнице, и, чтобы не смеяться, я отворачивался к стеклу двери. Но неодолимо тянуло наблюдать за продажей, — уж очень забавляли меня приемы приказчика, и в то же время я думал, что никогда не сумею так вежливо растопыривать пальцы, так ловко насаживать башмаки на чужие ноги.
Я немотно
смотрел на него,
как будто он уже сделал то, что обещал, а он все говорил тихонько, гнусаво, глядя на свой сапог и попыхивая голубым дымом.
Говоря, он
смотрел в зеркало и поправлял галстук теми же движениями неестественно растопыренных пальцев,
как это делал старший приказчик.
В песке много кусочков слюды, она тускло блестела в лунном свете, и это напомнило мне,
как однажды я, лежа на плотах на Оке,
смотрел в воду, — вдруг, почти к самому лицу моему всплыл подлещик, повернулся боком и стал похож на человечью щеку, потом взглянул на меня круглым птичьим глазом, нырнул и пошел в глубину, колеблясь,
как падающий лист клена.
Все это богатство принадлежало графу Шувалову и охранялось плохо; кунавинское мещанство
смотрело на него
как на свое, собирало валежник, рубило сухостой, не брезгуя при случае и живым деревом. По осени, запасая дрова на зиму, в лес снаряжались десятки людей с топорами и веревками за поясом.
Я долго, чуть не со слезами,
смотрел на эти непоправимые чудеса, пытаясь понять,
как они совершились. И, не поняв, решил исправить дело помощью фантазии: нарисовал по фасаду дома на всех карнизах и на гребне крыши ворон, голубей, воробьев, а на земле перед окном — кривоногих людей, под зонтиками, не совсем прикрывшими их уродства. Затем исчертил все это наискось полосками и отнес работу учителю.
Пришла хозяйка, покачивая животом,
как бочонком,
посмотрела на мой труд и сказала мужу...
В другом окне я подсмотрел,
как большой бородатый человек, посадив на колени себе женщину в красной кофте, качал ее,
как дитя, и, видимо, что-то пел, широко открывая рот, выкатив глаза. Она вся дрожала от смеха, запрокидывалась на спину, болтая ногами, он выпрямлял ее и снова пел, и снова она смеялась. Я
смотрел на них долго и ушел, когда понял, что они запаслись весельем на всю ночь.
Рядом с полкой — большое окно, две рамы, разъединенные стойкой; бездонная синяя пустота
смотрит в окно, кажется, что дом, кухня, я — все висит на самом краю этой пустоты и, если сделать резкое движение, все сорвется в синюю, холодную дыру и полетит куда-то мимо звезд, в мертвой тишине, без шума,
как тонет камень, брошенный в воду. Долго я лежал неподвижно, боясь перевернуться с боку на бок, ожидая страшного конца жизни.
Хорошо сидеть с ними и, слушая простое, понятное,
смотреть на берега Камы, на сосны, вытянутые,
как медные струны, на луга, где от половодья остались маленькие озера и лежат,
как куски разбитого зеркала, отражая синее небо.
Эта рыжая баржа очень занимала меня, я целый час мог, не отрываясь,
смотреть,
как она роет тупым носом мутную воду.
— Призывает того солдата полковой командир, спрашивает: «Что тебе говорил поручик?» Так он отвечает все,
как было, — солдат обязан отвечать правду. А поручик
посмотрел на него,
как на стену, и отвернулся, опустил голову. Да…
Не хочется принимать участия ни в чем, не хочется слушать, работать, только бы сидеть где-либо в тени, где нет жирного, горячего запаха кухни, сидеть и,
смотреть полусонно,
как скользит по воде эта тихонькая, уставшая жизнь.
Он жил тихо, ходил бесшумно, говорил пониженным голосом. Иногда его выцветшая борода и пустые глаза высовывались откуда-то из-за угла и тотчас исчезали. Перед сном он долго стоял в буфете на коленях у образа с неугасимой лампадой, — я видел его сквозь глазок двери, похожий на червонного туза, но мне не удалось видеть,
как молится буфетчик: он просто стоял и
смотрел на икону и лампаду, вздыхая, поглаживая бороду.
Я рассказываю ей,
как жил на пароходе, и
смотрю вокруг. После того, что я видел, здесь мне грустно, я чувствую себя ершом на сковороде. Бабушка слушает молча и внимательно, так же,
как я люблю слушать ее, и, когда я рассказал о Смуром, она, истово перекрестясь, говорит...
Плотная масса одинаковых людей весело текла по улице единою силою, возбуждавшей чувство приязни к ней, желание погрузиться в нее,
как в реку, войти,
как в лес. Эти люди ничего не боятся, на все
смотрят смело, все могут победить, они достигнут всего, чего захотят, а главное — все они простые, добрые.
Спрятав руки в карманы и за широкие спины, вокруг него венком стоят товарищи, строго
смотрят на его медное лицо, следят за рукою, тихо плавающей в воздухе, и поют важно, спокойно,
как в церкви на клиросе.
Казак сидел около стойки, в углу, между печью и стеной; с ним была дородная женщина, почтя вдвое больше его телом, ее круглое лицо лоснилось,
как сафьян, она
смотрела на него ласковыми глазами матери, немножко тревожно; он был пьян, шаркал вытянутыми ногами по полу и, должно быть, больно задевал ноги женщины, — она, вздрагивая, морщилась, просила его тихонько...
Дама была очень красивая; властная, гордая, она говорила густым, приятным голосом,
смотрела на всех вскинув голову, чуть-чуть прищурив глаза,
как будто люди очень далеко от нее и она плохо видит их.
Так же счастливо красива,
как мать, была и пятилетняя девочка, кудрявая, полненькая. Ее огромные синеватые глаза
смотрели серьезно, спокойно ожидающим взглядом, и было в этой девочке что-то недетски вдумчивое.
От множества мягкой и красивой мебели в комнате было тесно,
как в птичьем гнезде; окна закрывала густая зелень цветов, в сумраке блестели снежно-белые изразцы печи, рядом с нею лоснился черный рояль, а со стен в тусклом золоте рам
смотрели какие-то темные грамоты, криво усеянные крупными буквами славянской печати, и под каждой грамотой висела на шнуре темная, большая печать. Все вещи
смотрели на эту женщину так же покорно и робко,
как я.
Она взглянула на меня,
как смотрела на все, сквозь ресницы, и сказала серьезно...
А его большие, женские глаза
смотрели на Королеву так,
как будто он только впервые разглядел красоту ее.
Она говорила спокойно, беззлобно, сидела, сложив руки на большой груди, опираясь спиною о забор, печально уставив глаза на сорную, засыпанную щебнем дамбу. Я заслушался умных речей, забыл о времени и вдруг увидал на конце дамбы хозяйку под руку с хозяином; они шли медленно, важно,
как индейский петух с курицей, и пристально
смотрели на нас, что-то говоря друг другу.
Этот человек сразу и крепко привязал меня к себе; я
смотрел на него с неизбывным удивлением, слушал, разинув рот. В нем было,
как я думал, какое-то свое, крепкое знание жизни. Он всем говорил «ты»,
смотрел на всех из-под мохнатых бровей одинаково прямо, независимо, и всех — капитана, буфетчика, важных пассажиров первого класса —
как бы выравнивал в один ряд с самим собою, с матросами, прислугой буфета и палубными пассажирами.
Скопец стоял у борта с беленьким узелком под мышкой, упорно
смотрел на Якова мертвыми глазами, грузный, вспухший,
как утопленник. Я негромко обругал его, кочегар еще раз тиснул мою ладонь.
Все глаза деловито направлены на лицо едока, на его нижнюю челюсть, на круглые желваки около ушей;
смотрят,
как острый подбородок равномерно падает и поднимается, вяло делятся мыслями...
Веселые, буйные песни пелись только тогда, когда их заводил казак, чаще же пели унылые и тягучие о «бессовестном народе», «Уж
как под лесом-лесочком» и о смерти Александра I: «
Как поехал наш Лександра свою армию
смотреть».
Смотреть на нее, спокойную и сильную,
как большая полноводная река, приятно, но в речах ее — что-то снотворное, все они не нужны и утомляют. Перед тем
как сказать слово, она надувалась, еще более округляя почти багровые щеки.
Все
смотрели на меня хорошими глазами, ласково высмеивая мое смущение, еще немножко — и я бы, наверное, разревелся от неожиданной радости чувствовать себя человеком, нужным для этих людей. А
как раз в это утро в лавке приказчик сказал Петру Васильеву, кивая на меня головой...
Я был убежден в этом и решил уйти,
как только бабушка вернется в город, — она всю зиму жила в Балахне, приглашенная кем-то учить девиц плетению кружев. Дед снова жил в Кунавине, я не ходил к нему, да и он, бывая в городе, не посещал меня. Однажды мы столкнулись на улице; он шел в тяжелой енотовой шубе, важно и медленно, точно поп, я поздоровался с ним;
посмотрев на меня из-под ладони, он задумчиво проговорил...
—
Как же можно? — ворчит он. — Если в лодке двое, то всегда — один гребет, другой правит. Вот —
смотри: Китайские ряды…
В общем, в городе жилось не очень интересно; старая хозяйка относилась ко мне неприязненно,
как раньше; молодая
смотрела на меня подозрительно; Викторушка, еще более порыжевший от веснушек, фыркал на всех, чем-то неизлечимо обиженный.
Я вышел из больницы под руку с девушкой. Она качалась,
как больная, плакала. В руке у нее был сжатый в ком платок; поочередно прикладывая его к глазам, она свертывала платок все туже и
смотрела на него так,
как будто это было самое драгоценное и последнее ее.
Из-за угла переулка я
посмотрел вслед ей, — шла она тихонько,
как человек, которому некуда торопиться.
Мои обязанности жестоко смущали меня; мне было стыдно перед этими людьми, — все они казались знающими что-то особенное, хорошее и никому, кроме них, неведомое, а я должен
смотреть на них
как на воров и обманщиков. Первые дни мне было трудно с ними, но Осип скоро заметил это и однажды, с глазу на глаз, сказал мне...
Шишлин был женат, но жена у него оставалась в деревне, он тоже засматривался на поломоек. Все они были легко доступны, каждая «прирабатывала»; к этому роду заработка в голодной слободе относились так же просто,
как ко всякой иной работе. Но красавец мужик не трогал женщин, он только
смотрел на них издали особенным взглядом, точно жалея кого-то, себя или их. А когда они сами начинали заигрывать с ним, соблазняя его, он, сконфуженно посмеиваясь, уходил прочь…
Осип держится сам по себе, но нельзя понять — с чем он согласен, против чего будет спорить. Иногда кажется, что он равнодушно согласен со всеми людьми, со всеми их мыслями; но чаще видишь, что все надоели ему, он
смотрит на людей
как на полоумных и говорит Петру, Григорию, Ефимушке...
Я тоже
посмотрел в щель: в такой же тесной конуре,
как та, в которой мы были, на подоконнике окна, плотно закрытого ставнями, горела жестяная лампа, около нее стояла косоглазая, голая татарка, ушивая рубаху. За нею, на двух подушках постели, возвышалось взбухшее лицо Ардальона, торчала его черная, спутанная борода. Татарка вздрогнула, накинула на себя рубаху, пошла мимо постели и вдруг явилась в нашей комнате. Осип поглядел на нее и снова плюнул...
По праздникам я частенько спускался из города в Миллионную улицу, где ютились босяки, и видел,
как быстро Ардальон становится своим человеком в «золотой роте». Еще год тому назад — веселый и серьезный, теперь Ардальон стал как-то криклив, приобрел особенную, развалистую походку,
смотрел на людей задорно, точно вызывая всех на спор и бой, и все хвастался...
Углы губ опустились, рот изогнулся серпом, и было мучительно
смотреть,
как вздрагивает кожа на губах и безмолвно говорят о чем-то трепетные морщинки.
Неприятно было
смотреть,
как он по-стариковски натягивает на голову картуз и
как всем напоказ кутает шею красным вязаным шарфом, о котором он говорил...
Я вспоминаю, что, кажется, не было лета, когда бы за Волгою не горели леса; каждогодно в июле небо затянуто мутно-желтым дымом; багровое солнце, потеряв лучи,
смотрит на землю,
как больное око.
…Меня особенно сводило с ума отношение к женщине; начитавшись романов, я
смотрел на женщину,
как на самое лучшее и значительное в жизни. В этом утверждали меня бабушка, ее рассказы о Богородице и Василисе Премудрой, несчастная прачка Наталья и те сотни, тысячи замеченных мною взглядов, улыбок, которыми женщины, матери жизни, украшают ее, эту жизнь, бедную радостями, бедную любовью.
Возвращаясь вечером с ярмарки, я останавливался на горе, у стены кремля, и
смотрел,
как за Волгой опускается солнце, текут в небесах огненные реки, багровеет и синеет земная, любимая река. Иногда в такие минуты вся земля казалась огромной арестантской баржей; она похожа на свинью, и ее лениво тащит куда-то невидимый пароход.