Неточные совпадения
Я все мечтал — и давно мечтал — об
этом вояже, может быть с той минуты, когда учитель сказал мне, что если ехать от какой-нибудь точки безостановочно, то воротишься к ней с другой стороны: мне захотелось поехать с правого берега Волги, на котором я родился, и воротиться с левого; хотелось
самому туда, где учитель указывает пальцем быть экватору, полюсам, тропикам.
И вдруг неожиданно суждено было воскресить мечты, расшевелить воспоминания, вспомнить давно забытых мною кругосветных героев. Вдруг и я вслед за ними иду вокруг света! Я радостно содрогнулся при мысли: я буду в Китае, в Индии, переплыву океаны, ступлю ногою на те острова, где гуляет в первобытной простоте дикарь, посмотрю на
эти чудеса — и жизнь моя не будет праздным отражением мелких, надоевших явлений. Я обновился; все мечты и надежды юности,
сама юность воротилась ко мне. Скорей, скорей в путь!
И когда ворвутся в душу
эти великолепные гости, не смутится ли
сам хозяин среди своего пира?
Два времени года, и то
это так говорится, а в
самом деле ни одного: зимой жарко, а летом знойно; а у вас там, на «дальнем севере», четыре сезона, и то
это положено по календарю, а в самом-то деле их семь или восемь.
Я, кажется, прилагаю все старания, — говорит он со слезами в голосе и с пафосом, — общество удостоило меня доверия, надеюсь, никто до сих пор не был против
этого, что я блистательно оправдывал
это доверие; я дорожу оказанною мне доверенностью…» — и так продолжает, пока дружно не захохочут все и наконец он
сам.
Знаете что, — перебил он, — пусть он продолжает потихоньку таскать по кувшину, только, ради Бога, не больше кувшина: если его Терентьев и поймает, так что ж ему за важность, что лопарем ударит или затрещину даст: ведь
это не всякий день…» — «А если Терентьев скажет вам, или вы
сами поймаете, тогда…» — «Отправлю на бак!» — со вздохом прибавил Петр Александрович.
Вот к
этому я не могу прибрать ключа; не знаю, что будет дальше: может быть, он найдется
сам собою.
В спорах о любви начинают примиряться; о дружбе еще не решили ничего определительного и, кажется, долго не решат, так что до некоторой степени каждому позволительно составить
самому себе идею и определение
этого чувства.
Чем смотреть на сфинксы и обелиски, мне лучше нравится простоять целый час на перекрестке и смотреть, как встретятся два англичанина, сначала попробуют оторвать друг у друга руку, потом осведомятся взаимно о здоровье и пожелают один другому всякого благополучия; смотреть их походку или какую-то иноходь, и
эту важность до комизма на лице, выражение глубокого уважения к
самому себе, некоторого презрения или, по крайней мере, холодности к другому, но благоговения к толпе, то есть к обществу.
К
этому еще прибавьте, что всякую покупку, которую нельзя положить в карман, вам принесут на дом, и почти всегда прежде, нежели вы
сами воротитесь.
Но при
этом не забудьте взять от купца счет с распиской в получении денег, — так мне советовали делать; да и купцы, не дожидаясь требования,
сами торопятся дать счет.
Видно, англичане
сами довольно равнодушны к
этому тяжелому блюду, — я говорю о пломпудинге.
Американский замок, о котором я упомянул, —
это такой замок, который так запирается, что и
сам хозяин подчас не отопрет.
Замок был отдан экспертам, трем
самым ловким мошенникам, приглашенным для
этого из портсмутской тюрьмы.
Но зато есть щели, куда не всегда протеснится сила закона, где бессильно и общественное мнение, где люди находят способ обойтись без
этих важных посредников и ведаются
сами собой: вот там-то машина общего движения оказывается неприложимою к мелким, индивидуальным размерам и колеса ее вертятся на воздухе.
Он просил меня купить
этой кожи себе и товарищам по поручению и
сам отправился со мной.
Какое счастье, что они не понимали друг друга! Но по одному лицу, по голосу Фаддеева можно было догадываться, что он третирует купца en canaille, как какого-нибудь продавца баранок в Чухломе. «Врешь, не то показываешь, — говорил он, швыряя штуку материи. — Скажи ему, ваше высокоблагородие, чтобы дал той
самой, которой отрезал Терентьеву да Кузьмину». Купец подавал другой кусок. «Не то, сволочь, говорят тебе!» И все в
этом роде.
Если обстановить
этими выдумками, машинками, пружинками и таблицами жизнь человека, то можно в pendant к вопросу о том, «достовернее ли стала история с тех пор, как размножились ее источники» — поставить вопрос, «удобнее ли стало жить на свете с тех пор, как размножились удобства?» Новейший англичанин не должен просыпаться
сам; еще хуже, если его будит слуга:
это варварство, отсталость, и притом слуги дороги в Лондоне.
Это напоминает немного сказку об Иване-царевиче, в которой на перекрестке стоит столб с надписью: «Если поедешь направо, волки коня съедят, налево —
самого съедят, а прямо — дороги нет».
Когда услышите вой ветра с запада, помните, что
это только слабое эхо того зефира, который треплет нас, а задует с востока, от вас, пошлите мне поклон — дойдет. Но уж пристал к борту бот, на который ссаживают лоцмана. Спешу запечатать письмо. Еще последнее «прости»! Увидимся ли? В путешествии, или походе, как называют мои товарищи, пока еще
самое лучшее для меня — надежда воротиться.
Письмо
это, со многими другими, взял английский лоцман, который провожал нас по каналу и потом съехал на рыбачьем боте у
самого Лизарда.
Вечером я лежал на кушетке у
самой стены, а напротив была софа, устроенная кругом бизань-мачты, которая проходила через каюту вниз. Вдруг поддало, то есть шальной или, пожалуй, девятый вал ударил в корму. Все ухватились кто за что мог. Я, прежде нежели подумал об
этой предосторожности, вдруг почувствовал, что кушетка отделилась от стены, а я отделяюсь от кушетки.
Это просто — равнодушие, в
самом незатейливом смысле.
«Боже мой! кто
это выдумал путешествия? — невольно с горестью воскликнул я, — едешь четвертый месяц, только и видишь серое небо и качку!» Кто-то засмеялся. «Ах,
это вы!» — сказал я, увидя, что в каюте стоит, держась рукой за потолок,
самый высокий из моих товарищей, К. И. Лосев. «Да право! — продолжал я, — где же
это синее море, голубое небо да теплота, птицы какие-то да рыбы, которых, говорят, видно на
самом дне?» На ропот мой как тут явился и дед.
Ужели
это город:
эти белеющие внизу у
самой подошвы, на берегу, домы, как будто крошки сахара или отвалившейся откуда-то штукатурки?
«Что же
это? как можно?» — закричите вы на меня… «А что ж с ним делать? не послать же в
самом деле в Россию». — «В стакан поставить да на стол». — «Знаю, знаю. На море
это не совсем удобно». — «Так зачем и говорить хозяйке, что пошлете в Россию?» Что
это за житье — никогда не солги!
Но пора кончить
это письмо… Как? что?.. А что ж о Мадере: об управлении города, о местных властях, о числе жителей, о количестве выделываемого вина, о торговле: цифры, факты — где же все? Вправе ли вы требовать
этого от меня? Ведь вы просили писать вам о том, что я
сам увижу, а не то, что написано в ведомостях, таблицах, календарях. Здесь все, что я видел в течение 10-ти или 12-ти часов пребывания на Мадере. Жителей всех я не видел, властей тоже и даже не успел хорошенько посетить ни одного виноградника.
Я из Англии писал вам, что чудеса выдохлись, праздничные явления обращаются в будничные, да и
сами мы уже развращены ранним и заочным знанием так называемых чудес мира, стыдимся
этих чудес, торопливо стараемся разоблачить чудо от всякой поэзии, боясь, чтоб нас не заподозрили в вере в чудо или в младенческом влечении к нему: мы выросли и оттого предпочитаем скучать и быть скучными.
Да что
это, пассат, что ли, дует?» — спросил я, а
сам придержался за снасть, потому что время от времени покачивало.
И
это же солнце вызовет здесь жизнь из
самого камня, когда тропический ливень хоть на несколько часов напоит землю.
Пока я производил
эти сравнительные опыты любознательности, с разных сторон сходились наши спутники и принялись за то же
самое.
Тут же, у
самого берега, купались наши матросы, иногда выходили на берег и, погревшись на солнце, шли опять в воду, но черные дамы не обращали на
это ни малейшего внимания: видно, им не в первый раз.
«Хвастаете, дед: ведь вы три раза ходили вокруг света: итого шесть раз!» — «Так; но однажды на
самом экваторе корабль захватили штили и нас раза три-четыре перетаскивало то по ту, то по
эту сторону экватора».
В
этом климате сиеста необходима; на севере в
самый жаркий день вы легко просидите в тени, не устанете и не изнеможете, даже займетесь делом.
Это не зрелая, увядшая красавица, а бодрая, полная сил, жизни и строгого целомудрия дева, как
сама Диана.
7-го или 8-го марта, при ясной, теплой погоде, когда качка унялась, мы увидели множество какой-то красной массы, плавающей огромными пятнами по воде. Наловили ведра два — икры. Недаром видели стаи рыбы, шедшей незадолго перед тем тучей под
самым носом фрегата. Я хотел продолжать купаться, но
это уже были не тропики: холодно, особенно после свежего ветра. Фаддеев так с радости и покатился со смеху, когда я вскрикнул, лишь только он вылил на меня ведро.
Львиная гора похожа, говорят, на лежащего льва: продолговатый холм в
самом деле напоминает хребет какого-то животного, но конический пик, которым
этот холм примыкает к Столовой горе, вовсе не похож на львиную голову.
Я после
сам имел случай поверить
это собственным наблюдением.
Прочие промыслы, как, например, рыбная и звериная ловля, незначительны и не в состоянии прокормить
самих промышленников; для торговли
эти промыслы едва доставляют несколько неважных предметов, как-то: шкур, рогов, клыков, которые не составляют общих, отдельных статей торга.
Это род тайного совета губернатора, который, впрочем,
сам не только не подчинен ни тому, ни другому советам, но он может даже пустить предложенный им закон в ход, хотя бы Законодательный совет и не одобрил его, и применять до утверждения английского колониального министра.
Провиант и прочее доставлялось до сих пор на место военных действий сухим путем, и плата за один только провоз составляла около 170 000 фунт. ст. в год, между тем как все припасы могли быть доставляемы морем до
самого устья Буйволовой реки, что наконец и приведено в исполнение, и Берклей у
этого устья расположил свою главную квартиру.
Энергические и умные меры Смита водворили в колонии мир и оказали благодетельное влияние на
самих кафров. Они, казалось, убедились в физическом и нравственном превосходстве белых и в невозможности противиться им, смирились и отдались под их опеку. Советы, или, лучше сказать, приказания, Смита исполнялись — но долго ли, вот вопрос! Была ли
эта война последнею? К сожалению, нет.
Это была только вторая по счету: в 1851 году открылась третья. И кто знает, где остановится
эта нумерация?
Англия предоставляет теперь право избрания членов Законодательного совета
самой колонии, которая, таким образом, получит самостоятельность в своих действиях, и дальнейшее ее существование может с
этой минуты упрочиваться на началах, истекающих из собственных ее нужд.
Правда, кресло жестковато, да нескоро его и сдвинешь с места; лак и позолота почти совсем сошли; вместо занавесок висят лохмотья, и
сам хозяин смотрит так жалко, бедно, но
это честная и притом гостеприимная бедность, которая вас всегда накормит, хотя и жесткой ветчиной, еще более жесткой солониной, но она отдаст последнее.
Напрасно, однако ж, я глазами искал
этих лесов: они растут по морским берегам, а внутри, начиная от
самого мыса и до границ колонии, то есть верст на тысячу, почва покрыта мелкими кустами на песчаной почве да искусственно возделанными садами около ферм, а за границами, кроме редких оазисов, и
этого нет.
Кое-что в нем окрепло и выработалось: он любит и отлично знает свое дело, серьезно понимает и исполняет обязанности, строг к
самому себе и в приличиях —
это возмужалость.
Мы долго мчались по
этим аллеям и наконец в
самой длинной и, по-видимому, главной улице остановились перед крыльцом.
Доктор и
сам подтвердил
это.
Чрез полчаса стол опустошен был до основания. Вино было старый фронтиньяк, отличное. «Что
это, — ворчал барон, — даже ни цыпленка! Охота таскаться по этаким местам!» Мы распрощались с гостеприимными, молчаливыми хозяевами и с смеющимся доктором. «Я надеюсь с вами увидеться, — кричал доктор, — если не на возвратном пути, так я приеду в Саймонстоун: там у меня служит брат, мы вместе поедем на
самый мыс смотреть соль в горах, которая там открылась».
В конце
этой террасы, при спуске с горы, близ выезда из местечка, мы вдруг остановились у
самого кокетливого домика и спешили скрыться от жары в отворенные настежь двери, куда манили сумрак и прохлада.