Неточные совпадения
Они принимают в соображение, что если одним скучно
сидеть молча,
то другие, напротив, любят это.
Вот тут я вспомнил все проведенные с вами двадцать четвертые декабря; живо себе воображал, что у вас в зале и светло, и тепло и что я бы теперь
сидел там с
тем, с другим, с
той, другой…
Вот он, поэтический образ, в черном фраке, в белом галстухе, обритый, остриженный, с удобством,
то есть с зонтиком под мышкой, выглядывает из вагона, из кеба, мелькает на пароходах,
сидит в таверне, плывет по Темзе, бродит по музеуму, скачет в парке!
Начались шквалы: шквалы — это когда вы
сидите на даче, ничего не подозревая, с открытыми окнами, вдруг на балкон ваш налетает вихрь, врывается с пылью в окна, бьет стекла, валит горшки с цветами, хлопает ставнями, когда бросаются, по обыкновению поздно, затворять окна, убирать цветы, а между
тем дождь успел хлынуть на мебель, на паркет.
Трудно было и обедать: чуть зазеваешься, тарелка наклонится, и ручей супа быстро потечет по столу до
тех пор, пока обратный толчок не погонит его назад. Мне уж становилось досадно: делать ничего нельзя, даже читать.
Сидя ли, лежа ли, а все надо думать о равновесии, упираться
то ногой,
то рукой.
То ваша голова и стан, мой прекрасный друг, но в матросской куртке,
то будто пушка в вашем замасленном пальто, любезный мой артист,
сидит подле меня на диване.
Вглядывался я и заключил, что это равнодушие — родня
тому спокойствию или
той беспечности, с которой другой Фаддеев, где-нибудь на берегу, по веревке, с топором, взбирается на колокольню и чинит шпиц или
сидит с кистью на дощечке и болтается в воздухе, на верху четырехэтажного дома, оборачиваясь, в размахах веревки, спиной
то к улице,
то к дому.
Мы пришли на торговую площадь; тут кругом теснее толпились дома, было больше товаров вывешено на окнах, а на площади
сидело много женщин, торгующих виноградом, арбузами и гранатами. Есть множество книжных лавок, где на окнах, как в Англии, разложены сотни
томов, брошюр, газет; я видел типографии, конторы издающихся здесь двух газет, альманахи, магазин редкостей,
то есть редкостей для европейцев: львиных и тигровых шкур, слоновых клыков, буйволовых рогов, змей, ящериц.
«Артистическая партия»,
то есть мы трое, вошли на крыльцо, а
та упрямо
сидела в экипаже. Между
тем Вандик и товарищ его молча отпрягли лошадей, и спор кончился.
Все были дома,
сидели около круглого стола и пили микстуру с песком,
то есть чай с сахаром.
Он напоминал мне старые наши провинциальные нравы: одного из
тех гостей, которые заберутся с утра,
сидят до позднего вечера и от которого не знают, как освободиться.
Венецианские граждане (если только слово «граждане» не насмешка здесь) делали все это; они
сидели на бархатных, но жестких скамьях, спали на своих колючих глазетовых постелях, ходили по своим великолепным площадям ощупью, в темноте, и едва ли имели хоть немного приблизительное к нынешнему, верное понятие об искусстве жить,
то есть извлекать из жизни весь смысл, весь здоровый и свежий сок.
Он двоих пригласил сесть с собой в карету, и сам, как
сидел в лавке, так в
той же кофте, без шапки, и шагнул в экипаж.
Матросы, как мухи, тесной кучкой
сидят на вантах, тянут, крутят веревки, колотят деревянными молотками. Все это делается не так, как бы делалось стоя на якоре. Невозможно: после бури идет сильная зыбь, качка, хотя и не прежняя, все продолжается. До берега еще добрых 500 миль,
то есть 875 верст.
Позвали обедать. Один столик был накрыт особо, потому что не все уместились на полу; а всех было человек двадцать. Хозяин,
то есть распорядитель обеда, уступил мне свое место. В другое время я бы поцеремонился; но дойти и от палатки до палатки было так жарко, что я измучился и сел на уступленное место — и в
то же мгновение вскочил: уж не
то что жарко, а просто горячо
сидеть. Мое седалище состояло из десятков двух кирпичей, служивших каменкой в бане: они лежали на солнце и накалились.
Один смотрит, подняв брови, как матросы, купаясь, один за другим бросаются с русленей прямо в море и на несколько мгновений исчезают в воде; другой присел над люком и не сводит глаз с
того, что делается в кают-компании; третий,
сидя на стуле, уставил глаза в пушку и не может от старости свести губ.
Вы там в Европе хлопочете в эту минуту о
том, быть или не быть, а мы целые дни бились над вопросами:
сидеть или не
сидеть, стоять или не стоять, потом как и на чем
сидеть и т. п.
Адмирал объявил им утром свой ответ и, узнав, что они вечером приехали опять с пустяками, с объяснениями о
том, как
сидеть, уже их не принял, а поручил разговаривать с ними нам.
Мы все ближе и ближе подходили к городу: везде, на высотах, и по берегу, и на лодках,
тьмы людей. Вот наконец и голландская фактория. Несколько голландцев
сидят на балконе. Мне показалось, что один из них поклонился нам, когда мы поравнялись с ними. Но вот наши передние шлюпки пристали, а адмиральский катер, в котором был и я, держался на веслах, ожидая, пока там все установится.
Опять появились слуги: каждый нес лакированную деревянную подставку, с трубкой, табаком, маленькой глиняной жаровней, с горячими углями и пепельницей, и
тем же порядком ставили перед нами. С этим еще было труднее возиться. Японцам хорошо,
сидя на полу и в просторном платье, проделывать все эти штуки: набивать трубку, закуривать углем, вытряхивать пепел; а нам каково со стула? Я опять вспомнил угощенье Лисицы и Журавля.
А если приходится
сидеть, обедать, беседовать, заниматься делом на
том же месте, где ходишь,
то, разумеется, пожелаешь, чтоб ноги были у всех чисты.
Нашим мелким судам трудно входить сюда, а фрегату невозможно, разве с помощью сильного парохода. Фрегат
сидит 23 фута; фарватер Янсекияна и впадающей в него реки Вусун, на которой лежит Шанхай, имеет самую большую глубину 24 фута, и притом он чрезвычайно узок. Недалеко оставалось до Woosung (Вусуна), местечка при впадении речки
того же имени в Янсекиян.
Она, как монумент, крепко
сидела на рослой лошади, и
та, как будто чувствуя, кого несет на хребте, скакала плавно.
Я не знал, на что решиться, и мрачно
сидел на своем чемодане, пока товарищи мои шумно выбирались из трактира. Кули приходили и выходили, таская поклажу. Все ушли; девятый час, а шкуне в 10 часу велено уйти. Многие из наших обедают у Каннингама, а другие отказались, в
том числе и я. Это прощальный обед. Наконец я быстро собрался, позвал писаря нашего, который жил в трактире, для переписки бумаг, велел привести двух кули, и мы отправились.
В сенях
сидели на пятках
те же лица, но на крыльце стоял, по уговору, младший из полномочных в каком-то странном головном уборе.
Ну чем он не европеец?
Тем, что однажды за обедом спрятал в бумажку пирожное, а в другой раз слизнул с тарелки сою из анчоусов, которая ему очень понравилась? это местные нравы — больше ничего. Он до сих пор не видал тарелки и ложки, ел двумя палочками, похлебку свою пил непосредственно из чашки. Можно ли его укорять еще и за
то, что он, отведав какого-нибудь кушанья, отдавал небрежно тарелку Эйноске, который, как пудель,
сидел у ног его? Переводчик брал, с земным поклоном, тарелку и доедал остальное.
В ней на циновках
сидели на пятках ликейцы, вероятно слуги дворца: и
те не шевелились, тоже — как каменные.
За первым
сидел мальчик лет шестнадцати и беспрестанно набивал ему трубку, а
тот давал ему подачки: бисквиты, наливку, которою его потчевали.
На балконах уже
сидят, в праздном созерцании чудес природы, заспанные, худощавые фигуры испанцев de la vieille roche, напоминающих Дон Кихота: лицо овальное, книзу уже, с усами и бородой, похожей тоже на ус, в ермолках, с известными крупными морщинами, с выражающим одно и
то же взглядом тупого, даже отчасти болезненного раздумья, как будто печати страдания, которого, кажется, не умеет эта голова высказать, за неуменьем грамоте.
Когда я выезжал из города в окрестности, откуда-то взялась и поехала,
то обгоняя нас,
то отставая, коляска; в ней на первых местах
сидел августинец с умным лицом, черными, очень выразительными глазами, с выбритой маковкой, без шляпы, в белой полотняной или коленкоровой широкой одежде; это бы ничего: «On ne voit que зa», — говорит француженка; но рядом с монахом
сидел китаец — и это не редкость в Маниле.
Благо, что еще не застало нас волнение в лимане, но и
то однажды порядочно поколотило о песок, так что импровизированный стол наш и мы сами,
сидя за ужином, подскакивали, вопросительно озираясь друг на друга.
Но, однако ж, кончилось все-таки
тем, что вот я живу, у кого — еще и сам не знаю; на досках постлана мне постель, вещи мои расположены как следует, необходимое платье развешено, и я
сижу за столом и пишу письма в Москву, к вам, на Волгу.
Он просиял радостью, а я огорчился
тем, что надо
сидеть и терять время.
Один какой-то якут
сидел тут праздно, между
тем мальчишка лет пятнадцати работал изо всех сил; мне показалось это не совсем удобно для мальчишки, и я пригласил заняться греблей праздного якута.