Неточные совпадения
Опираясь на него, я
вышел «на улицу» в тот самый момент, когда палуба вдруг как будто вырвалась из-под ног и скрылась, а перед глазами очутилась целая изумрудная гора, усыпанная голубыми волнами, с белыми, будто жемчужными, верхушками, блеснула и тотчас же скрылась за борт. Меня
стало прижимать к пушке, оттуда потянуло к люку. Я обеими руками уцепился за леер.
Не успело воображение воспринять этот рисунок, а он уже тает и распадается, и на место его тихо воздвигся откуда-то корабль и повис на воздушной почве; из огромной колесницы уже сложился
стан исполинской женщины; плеча еще целы, а бока уже отпали, и
вышла голова верблюда; на нее напирает и поглощает все собою ряд солдат, несущихся целым строем.
Хотя горы были еще невысоки, но чем более мы поднимались на них, тем заметно
становилось свежее. Легко и отрадно было дышать этим тонким, прохладным воздухом. Там и солнце ярко сияло, но не пекло. Наконец мы остановились на одной площадке. «Здесь высота над морем около 2000 футов», — сказал Бен и пригласил
выйти из экипажей.
Мы
стали сбираться домой, обошли еще раз все комнаты,
вышли на идущие кругом дома галереи: что за виды! какой пламенный закат! какой пожар на горизонте! в какие краски оделись эти деревья и цветы! как жарко дышат они!
Чтобы согласить эту разноголосицу, Льода вдруг предложил сказать, что корвет из Камчатки, а мы из Петербурга
вышли в одно время. «Лучше будет, когда скажете, что и пришли в одно время, в три месяца». Ему показали карту и объяснили, что из Камчатки можно прийти в неделю, в две, а из Петербурга в полгода. Он сконфузился и
стал сам смеяться над собой.
Весь день и вчера всю ночь писали бумаги в Петербург; не до посетителей было, между тем они приезжали опять предложить нам
стать на внутренний рейд. Им сказано, что хотим
стать дальше, нежели они указали. Они поехали предупредить губернатора и завтра хотели быть с ответом. О береге все еще ни слова: выжидают, не уйдем ли. Вероятно, губернатору велено не отводить места, пока в Едо не прочтут письма из России и не узнают, в чем дело, в надежде, что, может быть, и на берег
выходить не понадобится.
Вспомните наши ясно-прохладные осенние дни, когда, где-нибудь в роще или длинной аллее сада, гуляешь по устланным увядшими листьями дорожкам; когда в тени так свежо, а чуть
выйдешь на солнышко, вдруг осветит и огреет оно, как летом, даже
станет жарко; но лишь распахнешься, от севера понесется такой пронзительный и приятный ветерок, что надо закрыться.
Видели скот, потом множество ребятишек;
вышло несколько японцев из хижин и дач и
стали в кучу, глядя, как мы то остановимся, то подъедем к самому берегу, то удалимся, лавируя взад и вперед.
Катер
вышел из ветра и
стал прямо; парус начал хлестать о мачту; матросы взялись за весла, а я в это время осматривал Паппенберг.
Японцы уехали с обещанием вечером привезти ответ губернатора о месте. «
Стало быть, о прежнем, то есть об отъезде, уже нет и речи», — сказали они, уезжая, и
стали отирать себе рот, как будто стирая прежние слова. А мы начали толковать о предстоящих переменах в нашем плане. Я еще, до отъезда их, не утерпел и
вышел на палубу. Капитан распоряжался привязкой парусов. «Напрасно, — сказал я, — велите опять отвязывать, не пойдем».
Выходить надо было на руках, это значит выскакивать, то есть упереться локтями о края люка, прыгнуть и
стать сначала коленями на окраину, а потом уже на ноги.
Но вот и дошли, вот раздалась команда «Из бухты вон!», потом «Якорь отдать!»
Стали; я
вышел на палубу.
Я слышу слово «misverstand» [недоразумение — голл.] от переводчика и подхожу узнать, что такое: он говорит, что на их батареях люди не предупреждены о салюте, и оттого
выйдет недоразумение:
станут, пожалуй, палить и они.
Японские лодки непременно хотели пристать все вместе с нашими: можете себе представить, что из этого
вышло. Одна лодка
становилась поперек другой, и все стеснились так, что если б им поручили не пустить нас на берег, то они лучше бы сделать не могли того, как сделали теперь, чтоб пустить.
Но для этого надо поступить по-английски, то есть пойти, например, в японские порты,
выйти без спросу на берег, и когда
станут не пускать, начать драку, потом самим же пожаловаться на оскорбление и начать войну.
Это очень интриговало меня; я поминутно обращал взгляды на коляску, до того, что августинский монах
вышел из терпения и поклонился мне, полагая, вероятно, по моим вопросительным и настойчивым взглядам, что я добивался поклона. Мне
стало совестно, и я уже не взглянул ни разу на коляску и не знаю, где и как она отстала от нас.
Я
вышел на ют, когда
стали становиться на якорь, и смотрел на берег.
Они успокоились, когда мы
вышли через узенькие переулки в поле и
стали подниматься на холмы. Большая часть последовала за нами. Они
стали тут очень услужливы, указывали удобные тропинки, рвали нам цветы, показывали хорошие виды.
Я пригласил его пить чай. «У нас чаю и сахару нет, — вполголоса сказал мне мой человек, — все
вышло». — «Как, совсем нет?» — «Всего раза на два». — «Так и довольно, — сказал я, — нас двое». — «А завтра утром что
станете кушать?» Но я знал, что он любил всюду находить препятствия. «Давно ли я видел у тебя много сахару и чаю?» — заметил я. «Кабы вы одни кушали, а то по станциям и якуты, и якутки, чтоб им…» — «Без комплиментов! давай что есть!»
Я
вышел вон и
стал на холме.
Было тепло, мне
стало легче, я
вышел на палубу. И теперь еще помню, как поразила меня прекрасная, тогда новая для меня, картина чужих берегов, датского и шведского.