Неточные совпадения
Вам хочется знать, как я вдруг из своей покойной комнаты, которую оставлял только в случае крайней надобности и всегда с сожалением, перешел
на зыбкое лоно морей, как, избалованнейший из всех
вас городскою жизнию, обычною суетой дня и мирным спокойствием ночи, я вдруг, в один день, в один час, должен был ниспровергнуть этот порядок и ринуться в беспорядок жизни моряка?
«Там
вас капитан
на самый верх посадит, — говорили мне друзья и знакомые (отчасти и
вы, помните?), — есть не велит давать,
на пустой берег высадит».
«Я понял бы ваши слезы, если б это были слезы зависти, — сказал я, — если б
вам было жаль, что
на мою, а не
на вашу долю выпадает быть там, где из нас почти никто не бывает, видеть чудеса, о которых здесь и мечтать трудно, что мне открывается вся великая книга, из которой едва кое-кому удается прочесть первую страницу…» Я говорил ей хорошим слогом.
Два времени года, и то это так говорится, а в самом деле ни одного: зимой жарко, а летом знойно; а у
вас там,
на «дальнем севере», четыре сезона, и то это положено по календарю, а в самом-то деле их семь или восемь.
И поэзия изменила свою священную красоту. Ваши музы, любезные поэты [В. Г. Бенедиктов и А. Н. Майков — примеч. Гончарова.], законные дочери парнасских камен, не подали бы
вам услужливой лиры, не указали бы
на тот поэтический образ, который кидается в глаза новейшему путешественнику. И какой это образ! Не блистающий красотою, не с атрибутами силы, не с искрой демонского огня в глазах, не с мечом, не в короне, а просто в черном фраке, в круглой шляпе, в белом жилете, с зонтиком в руках.
Я писал
вам, как мы, гонимые бурным ветром, дрожа от северного холода, пробежали мимо берегов Европы, как в первый раз пал
на нас у подошвы гор Мадеры ласковый луч солнца и, после угрюмого, серо-свинцового неба и такого же моря, заплескали голубые волны, засияли синие небеса, как мы жадно бросились к берегу погреться горячим дыханием земли, как упивались за версту повеявшим с берега благоуханием цветов.
Я уже успел побывать с
вами в пальмовых лесах,
на раздолье океанов, не выехав из Кронштадта.
Поезжайте летом
на кронштадтский рейд,
на любой военный корабль, адресуйтесь к командиру, или старшему, или, наконец, к вахтенному (караульному) офицеру с просьбой осмотреть корабль, и если нет «авральной» работы
на корабле, то я
вам ручаюсь за самый приятный прием.
«
Вы, верно, не обедали, — сказал Болтин, — а мы уже кончили свой обед: не угодно ли закусить?» Он привел меня в кают-компанию, просторную комнату внизу,
на кубрике, без окон, но с люком наверху, чрез который падает обильный свет.
«Да вот здесь, — сказал он, указывая
на пол, — под
вами».
Заговорив о парусах, кстати скажу
вам, какое впечатление сделала
на меня парусная система. Многие наслаждаются этою системой, видя в ней доказательство будто бы могущества человека над бурною стихией. Я вижу совсем противное, то есть доказательство его бессилия одолеть воду.
«Я знаю это и без
вас, — еще сердитее отвечаете
вы, — да
на котором же месте?» — «Вон, взгляните, разве не видите?
Скажу
вам по секрету, что Фаддеев изловчился как-то обманывать бдительность Терентьева, трюмного унтер-офицера, и из-под носа у него таскал из систерн каждое утро по кувшину воды мне
на умыванье.
«
Вам что за дело?» — «Может быть, что-нибудь насчет стола, находите, что это нехорошо, дорого, так снимите с меня эту обязанность: я ценю ваше доверие, но если я мог возбудить подозрения, недостойные
вас и меня, то я готов отказаться…» Он даже встанет, положит салфетку, но общий хохот опять усадит его
на место.
Знаете что, — перебил он, — пусть он продолжает потихоньку таскать по кувшину, только, ради Бога, не больше кувшина: если его Терентьев и поймает, так что ж ему за важность, что лопарем ударит или затрещину даст: ведь это не всякий день…» — «А если Терентьев скажет
вам, или
вы сами поймаете, тогда…» — «Отправлю
на бак!» — со вздохом прибавил Петр Александрович.
Не знаю, получили ли
вы мое коротенькое письмо из Дании, где, впрочем, я не был, а писал его во время стоянки
на якоре в Зунде.
К этому еще прибавьте, что всякую покупку, которую нельзя положить в карман,
вам принесут
на дом, и почти всегда прежде, нежели
вы сами воротитесь.
«Не
на похороны ли дюка приехали
вы?» — спросил меня один купец в лавке, узнав во мне иностранца. «Yes, o yes!» — сказал я.
Вы, Николай Аполлонович, с своею инвалидною бородой были бы здесь невозможны:
вам, как только бы
вы вышли
на улицу, непременно подадут милостыню.
Они ответят
на дельный вопрос, сообщат
вам сведение, в котором нуждаетесь, укажут дорогу и т. п., но не будут довольны, если
вы к ним обратитесь просто так, поговорить.
Зато никто не запоет, не засвистит около
вас, не положит ногу
на вашу скамью или стул.
Между тем этот нравственный народ по воскресеньям ест черствый хлеб, не позволяет
вам в вашей комнате заиграть
на фортепиано или засвистать
на улице.
Еще оставалось бы сказать что-нибудь о тех леди и мисс, которые, поравнявшись с
вами на улице, дарят улыбкой или выразительным взглядом, да о портсмутских дамах, продающих всякую всячину; но и те и другие такие же, как у нас.
Забудьте отчасти ваше воспитание, выработанность и изнеженность, когда
вы на море.
Начались шквалы: шквалы — это когда
вы сидите
на даче, ничего не подозревая, с открытыми окнами, вдруг
на балкон ваш налетает вихрь, врывается с пылью в окна, бьет стекла, валит горшки с цветами, хлопает ставнями, когда бросаются, по обыкновению поздно, затворять окна, убирать цветы, а между тем дождь успел хлынуть
на мебель,
на паркет.
Когда услышите вой ветра с запада, помните, что это только слабое эхо того зефира, который треплет нас, а задует с востока, от
вас, пошлите мне поклон — дойдет. Но уж пристал к борту бот,
на который ссаживают лоцмана. Спешу запечатать письмо. Еще последнее «прости»! Увидимся ли? В путешествии, или походе, как называют мои товарищи, пока еще самое лучшее для меня — надежда воротиться.
Я, кажется, писал
вам, что мне дали другую каюту, вверху
на палубе.
Едва станешь засыпать — во сне ведь другая жизнь и, стало быть, другие обстоятельства, — приснитесь
вы, ваша гостиная или дача какая-нибудь; кругом знакомые лица; говоришь, слушаешь музыку: вдруг хаос — ваши лица искажаются в какие-то призраки; полуоткрываешь сонные глаза и видишь, не то во сне, не то наяву, половину вашего фортепиано и половину скамьи;
на картине, вместо женщины с обнаженной спиной, очутился часовой; раздался внезапный треск, звон — очнешься — что такое? ничего: заскрипел трап, хлопнула дверь, упал графин, или кто-нибудь вскакивает с постели и бранится, облитый водою, хлынувшей к нему из полупортика прямо
на тюфяк.
Откроешь глаза и увидишь, что каболка, банник, Терентьев — все
на своем месте; а ваз, цветов и
вас, милые женщины, — увы, нет!
«Вот тебе!» — сказал он (мы с ним были
на ты; он говорил
вы уже в готовых фразах: «ваше высокоблагородие» или «воля ваша» и т. п.).
«Боже мой! кто это выдумал путешествия? — невольно с горестью воскликнул я, — едешь четвертый месяц, только и видишь серое небо и качку!» Кто-то засмеялся. «Ах, это
вы!» — сказал я, увидя, что в каюте стоит, держась рукой за потолок, самый высокий из моих товарищей, К. И. Лосев. «Да право! — продолжал я, — где же это синее море, голубое небо да теплота, птицы какие-то да рыбы, которых, говорят, видно
на самом дне?»
На ропот мой как тут явился и дед.
— Пойдемте, я
вас отбуксирую! — сказал он и повел меня
на шканцы.
— А
вы скорей садитесь
на пол, — сказал он, — когда
вас сильно начнет тащить в сторону, и ничего, не стащит!
А скажите-ка, что
вы нездоровы, что у
вас, например, человек двадцать-тридцать больных лихорадкой, так
вас очень учтиво попросят не съезжать
на берег и как можно скорее удалиться.
На Мадере я чувствовал ту же свежесть и прохладу волжского воздуха, который пьешь, как чистейшую ключевую воду, да, сверх того, он будто растворен… мадерой, скажете
вы?
«А это
вы? — сказал я, — что
вы так невеселы?» — «Да вот поглядите, — отвечал он, указывая
на быка, которого я в толпе народа и не заметил, — что это за бык?
Вот ананасы еще не поспели, — и она указала
на гряду известной
вам зелени ананасов.
«Что же это? как можно?» — закричите
вы на меня… «А что ж с ним делать? не послать же в самом деле в Россию». — «В стакан поставить да
на стол». — «Знаю, знаю.
На море это не совсем удобно». — «Так зачем и говорить хозяйке, что пошлете в Россию?» Что это за житье — никогда не солги!
Но пора кончить это письмо… Как? что?.. А что ж о Мадере: об управлении города, о местных властях, о числе жителей, о количестве выделываемого вина, о торговле: цифры, факты — где же все? Вправе ли
вы требовать этого от меня? Ведь
вы просили писать
вам о том, что я сам увижу, а не то, что написано в ведомостях, таблицах, календарях. Здесь все, что я видел в течение 10-ти или 12-ти часов пребывания
на Мадере. Жителей всех я не видел, властей тоже и даже не успел хорошенько посетить ни одного виноградника.
Я не обогнул еще и четверти, а между тем мне захотелось уже побеседовать с
вами на необъятной дали, среди волн,
на рубеже Атлантического, Южнополярного и Индийского морей, когда вокруг все спит, кроме вахтенного офицера, меня и океана.
Я писал
вам, как я был очарован островом (и вином тоже) Мадеры. Потом, когда она скрылась у нас из вида, я немного разочаровался. Что это за путешествие
на Мадеру? От Испании рукой подать, всего каких-нибудь миль триста! Это госпиталь Европы.
Канарские острова!» — «Как же
вы не видите?» — «Что ж делать, если здесь облака похожи
на берега, а берега
на облака.
— «Как же я-то не забываю?» — «
На то
вы дед.
По крайней мере со мной, а с
вами, конечно, и подавно, всегда так было: когда фальшивые и ненормальные явления и ощущения освобождали душу хоть
на время от своего ига, когда глаза, привыкшие к стройности улиц и зданий,
на минуту, случайно, падали
на первый болотный луг,
на крутой обрыв берега, всматривались в чащу соснового леса с песчаной почвой, — как полюбишь каждую кочку, песчаный косогор и поросшую мелким кустарником рытвину!
Нужно ли
вам поэзии, ярких особенностей природы — не ходите за ними под тропики: рисуйте небо везде, где его увидите, рисуйте с торцовой мостовой Невского проспекта, когда солнце, излив огонь и блеск
на крыши домов, протечет чрез Аничков и Полицейский мосты, медленно опустится за Чекуши; когда небо как будто задумается ночью, побледнеет
на минуту и вдруг вспыхнет опять, как задумывается и человек, ища мысли: по лицу
на мгновенье разольется туман, и потом внезапно озарится оно отысканной мыслью.
Море… Здесь я в первый раз понял, что значит «синее» море, а до сих пор я знал об этом только от поэтов, в том числе и от
вас. Синий цвет там, у нас,
на севере, — праздничный наряд моря. Там есть у него другие цвета, в Балтийском, например, желтый, в других морях зеленый, так называемый аквамаринный. Вот наконец я вижу и синее море, какого
вы не видали никогда.
— предписывали
вы мне, ваше превосходительство, Владимир Григорьевич: я мысленно пригласил
вас на этот праздник, но он не состоялся.
«Хвастаете, дед: ведь
вы три раза ходили вокруг света: итого шесть раз!» — «Так; но однажды
на самом экваторе корабль захватили штили и нас раза три-четыре перетаскивало то по ту, то по эту сторону экватора».
Плавание в южном полушарии замедлялось противным зюйд-остовым пассатом; по меридиану уже идти было нельзя: диагональ отводила нас в сторону, все к Америке. 6-7 узлов был самый большой ход. «Ну вот
вам и лето! — говорил дед, красный, весь в поту, одетый в прюнелевые ботинки, но, по обыкновению, застегнутый
на все пуговицы. — Вот и акулы, вот и Южный Крест, вон и «Магеллановы облака» и «Угольные мешки!» Тут уж особенно заметно целыми стаями начали реять над поверхностью воды летучие рыбы.
Вы любите вопрошать у самой природы о ее тайнах:
вы смотрите
на нее глазами и поэта, и ученого… в 110 солнце осталось уже над нашей головой и не пошло к югу.