Неточные совпадения
Некоторые постоянно
живут в Индии и приезжают видеться с родными в Лондон, как
у нас из Тамбова в Москву. Следует ли от этого упрекать наших женщин, что они не бывают в Китае, на мысе Доброй Надежды, в Австралии, или англичанок за то, что они не бывают на Камчатке, на Кавказе, в глубине азиатских степей?
Многие обрадовались бы видеть такой необыкновенный случай: праздничную сторону народа и столицы, но я ждал не того; я видел это
у себя; мне улыбался завтрашний, будничный день. Мне хотелось путешествовать не официально, не приехать и «осматривать», а
жить и смотреть на все, не насилуя наблюдательности; не задавая себе утомительных уроков осматривать ежедневно, с гидом в руках, по стольку-то улиц, музеев, зданий, церквей. От такого путешествия остается в голове хаос улиц, памятников, да и то ненадолго.
Мимоходом съел высиженного паром цыпленка, внес фунт стерлингов в пользу бедных. После того, покойный сознанием, что он
прожил день по всем удобствам, что видел много замечательного, что
у него есть дюк и паровые цыплята, что он выгодно продал на бирже партию бумажных одеял, а в парламенте свой голос, он садится обедать и, встав из-за стола не совсем твердо, вешает к шкафу и бюро неотпираемые замки, снимает с себя машинкой сапоги, заводит будильник и ложится спать. Вся машина засыпает.
Про старичка, какого-нибудь Кузьму Петровича, скажут, что
у него было душ двадцать, что холера избавила его от большей части из них, что землю он отдает внаем за двести рублей, которые посылает сыну, а сам «
живет в людях».
Однако ж кое-как мы поняли из нескольких по временам вырывавшихся
у нее французских слов, что она привезена сюда из Лисабона и еще не замужем,
живет здесь с родственниками.
Один из новых писателей о Капской колонии, Торнли Смит (Thornley Smith), находит
у бушменов сходство с Плиниевыми троглодитами, которые
жили в землянках, питались змеями и вместо явственной речи издавали глухое ворчанье.
Девицы вошли в гостиную, открыли жалюзи, сели
у окна и просили нас тоже садиться, как хозяйки не отеля, а частного дома. Больше никого не было видно. «А кто это занимается
у вас охотой?» — спросил я. «Па», — отвечала старшая. — «Вы одни с ним
живете?» — «Нет;
у нас есть ма», — сказала другая.
Мы заглянули в длинный деревянный сарай, где
живут 20 преступники. Он содержится чисто. Окон нет.
У стен идут постели рядом, на широких досках, устроенных, как
у нас полати в избах, только ниже. Там мы нашли большое общество сидевших и лежавших арестантов. Я спросил, можно ли, как это
у нас водится, дать денег арестантам, но мне отвечали, что это строго запрещено.
Они помчали нас сначала по предместьям, малайскому, индийскому и китайскому. Малайские жилища — просто сквозные клетки из бамбуковых тростей, прикрытые сухими кокосовыми листьями, едва достойные называться сараями, на сваях, от сырости и от насекомых тоже.
У китайцев побогаче — сплошные ряды домов в два этажа: внизу лавки и мастерские, вверху жилье с жалюзи. Индийцы
живут в мазанках.
Встречаешь европейца и видишь, что он приехал сюда на самое короткое время, для крайней надобности; даже
у того, кто
живет тут лет десять, написано на лице: «Только крайность заставляет меня томиться здесь, а то вот при первой возможности уеду».
Представьте себе, что какая-нибудь башня,
у подножия которой вы
живете, грозит рухнуть; положим даже, вы знаете, в которую сторону она упадет, вы, конечно, уйдете за версту; а здесь, на корабле!..
Я думал, что исполнится наконец и эта моя мечта — увидеть необитаемый остров; но напрасно: и здесь
живут люди, конечно всего человек тридцать разного рода Робинзонов, из беглых матросов и отставных пиратов, из которых один до сих пор носит на руке какие-то выжженные порохом знаки прежнего своего достоинства. Они разводят ям, сладкий картофель, таро, ананасы, арбузы.
У них есть свиньи, куры, утки. На другом острове они держат коров и быков, потому что на Пиле скот портит деревья.
Кроме всей этой живности
у них есть жены, каначки или сандвичанки, да и между ними самими есть канаки, еще выходцы из Лондона, из Сан-Франциско — словом, всякий народ. Один
живет здесь уже 22 года, женат на кривой пятидесятилетней каначке. Все они
живут разбросанно, потому что всякий хочет иметь маленькое поле, огород, плантацию сахарного тростника, из которого, мимоходом будь сказано, жители выделывают ром и сильно пьянствуют.
Он собрал войско и расположил его лагерем
у городских стен, а сам
жил на джонках и действовал с реки.
Я не знал, на что решиться, и мрачно сидел на своем чемодане, пока товарищи мои шумно выбирались из трактира. Кули приходили и выходили, таская поклажу. Все ушли; девятый час, а шкуне в 10 часу велено уйти. Многие из наших обедают
у Каннингама, а другие отказались, в том числе и я. Это прощальный обед. Наконец я быстро собрался, позвал писаря нашего, который
жил в трактире, для переписки бумаг, велел привести двух кули, и мы отправились.
Потом сказали мы хозяевам, что из всех народов крайнего Востока японцы считаются
у нас, по описаниям, первыми — по уменью
жить, по утонченности нравов и что мы теперь видим это на опыте.
«Зачем так много всего этого? — скажешь невольно, глядя на эти двадцать, тридцать блюд, — не лучше ли два-три блюда, как
у нас?..» Впрочем, я не знаю, что лучше: попробовать ли понемногу от двадцати блюд или наесться двух так, что человек после обеда часа два томится сомнением, будет ли он
жив к вечеру, как это делают иные…
Я уж давно
живу у Демьена в отели.
— «Напротив, очень хорошо, — сказал он, —
у меня в постели семь месяцев
жила ящерица, и я не знал, что такое укушение комара, — так она ловко ловит их.
Мне несколько неловко было ехать на фабрику банкира: я не был
у него самого даже с визитом, несмотря на его желание видеть всех нас как можно чаще
у себя; а не был потому, что за визитом неминуемо следуют приглашения к обеду, за который садятся в пять часов, именно тогда, когда настает в Маниле лучшая пора глотать не мясо, не дичь, а здешний воздух, когда надо ехать в поля, на взморье, гулять по цветущим зеленым окрестностям — словом,
жить.
Но, однако ж, кончилось все-таки тем, что вот я
живу,
у кого — еще и сам не знаю; на досках постлана мне постель, вещи мои расположены как следует, необходимое платье развешено, и я сижу за столом и пишу письма в Москву, к вам, на Волгу.
Отчего Егор Петрович Бушков
живет на Ичугей-Муранской станции, отчего нанимается
у якута и
живет с ним в юрте — это его тайны, к которым я ключа не нашел.
Вот поди же ты, а Петр Маньков на Мае сказывал, что их много, что вот, слава Богу, красный зверь уляжется скоро и не страшно будет
жить в лесу. «А что тебе красный зверь сделает?» — спросил я. «Как что? по бревнышку всю юрту разнесет». — «А разве разносил
у кого-нибудь?» — «Никак нет, не слыхать». — «Да ты видывал красного зверя тут близко?» — «Никак нет. Бог миловал».
У юрты встретил меня старик лет шестидесяти пяти в мундире станционного смотрителя со шпагой. Я думал, что он тут
живет, но не понимал, отчего он встречает меня так торжественно, в шпаге, руку под козырек, и глаз с меня не сводит. «Вы смотритель?» — кланяясь, спросил я его. «Точно так, из дворян», — отвечал он. Я еще поклонился. Так вот отчего он при шпаге! Оставалось узнать, зачем он встречает меня с таким почетом: не принимает ли за кого-нибудь из своих начальников?
Потом смотритель рассказывал, что по дороге нигде нет ни волков, ни медведей, а есть только якуты; «еще ушканов (зайцев) дивно», да по Охотскому тракту
у него
живут, в своей собственной юрте, две больные, пожилые дочери, обе девушки, что, «однако, — прибавил он, — на Крестовскую станцию заходят и медведи — и такое чудо, — говорил смотритель, — ходят вместе со скотом и не давят его, а едят рыбу, которую достают из морды…» — «Из морды?» — спросил я. «Да, что ставят на рыбу, по-вашему мережи».
Смотритель выпил три стакана и крошечный оставшийся
у него кусочек сахару положил опять на блюдечко, что человеком моим было принято как тонкий знак уменья
жить.
Киренск город небольшой. «Где остановиться? — спросил меня ямщик, — есть
у вас знакомые?» — «Нет». — «Так управа отведет». — «А кто
живет по дороге?» — «
Живет Синицын, Марков, Лаврушин». — «Поезжай к Синицыну».
Мудреная наука
жить со всеми в мире и любви была
у него не наука, а сама натура, освященная принципами глубокой и просвещенной религии.