Неточные совпадения
Бывало, не заснешь, если в комнату ворвется большая муха и с буйным жужжаньем носится, толкаясь в потолок и в окна, или заскребет мышонок в углу; бежишь от окна, если от него дует, бранишь дорогу, когда в ней
есть ухабы, откажешься ехать на вечер в конец города под предлогом «далеко ехать», боишься пропустить урочный час лечь
спать; жалуешься, если от супа пахнет дымом, или жаркое перегорело, или вода не блестит, как хрусталь…
«Как ляжете
спать, что
будете есть?
Странное, однако, чувство одолело меня, когда решено
было, что я еду: тогда только сознание о громадности предприятия заговорило полно и отчетливо. Радужные мечты побледнели надолго; подвиг подавлял воображение, силы ослабевали, нервы
падали по мере того, как наступал час отъезда. Я начал завидовать участи остающихся, радовался, когда являлось препятствие, и сам раздувал затруднения, искал предлогов остаться. Но судьба, по большей части мешающая нашим намерениям, тут как будто задала себе задачу помогать.
Не ездите, Христа ради!» Вслушавшись в наш разговор, Фаддеев заметил, что качка ничего, а что
есть на море такие места, где «крутит», и когда корабль в эдакую «кручу»
попадает, так сейчас вверх килем повернется.
Наконец объяснилось, что Мотыгин вздумал «поиграть» с портсмутской леди, продающей рыбу. Это все равно что поиграть с волчицей в лесу: она отвечала градом кулачных ударов, из которых один
попал в глаз. Но и матрос в своем роде тоже не овца: оттого эта волчья ласка
была для Мотыгина не больше, как сарказм какой-нибудь барыни на неуместную любезность франта. Но Фаддеев утешается этим еще до сих пор, хотя синее пятно на глазу Мотыгина уже пожелтело.
Мимоходом съел высиженного паром цыпленка, внес фунт стерлингов в пользу бедных. После того, покойный сознанием, что он прожил день по всем удобствам, что видел много замечательного, что у него
есть дюк и паровые цыплята, что он выгодно продал на бирже партию бумажных одеял, а в парламенте свой голос, он садится обедать и, встав из-за стола не совсем твердо, вешает к шкафу и бюро неотпираемые замки, снимает с себя машинкой сапоги, заводит будильник и ложится
спать. Вся машина засыпает.
Едва станешь засыпать — во сне ведь другая жизнь и, стало
быть, другие обстоятельства, — приснитесь вы, ваша гостиная или дача какая-нибудь; кругом знакомые лица; говоришь, слушаешь музыку: вдруг хаос — ваши лица искажаются в какие-то призраки; полуоткрываешь сонные глаза и видишь, не то во сне, не то наяву, половину вашего фортепиано и половину скамьи; на картине, вместо женщины с обнаженной спиной, очутился часовой; раздался внезапный треск, звон — очнешься — что такое? ничего: заскрипел трап, хлопнула дверь,
упал графин, или кто-нибудь вскакивает с постели и бранится, облитый водою, хлынувшей к нему из полупортика прямо на тюфяк.
Сядешь на эту софу, и какая бы качка ни
была — килевая ли, то
есть продольная, или боковая, поперечная, —
упасть было некуда.
Чувствуя, что мне не устоять и не усидеть на полу, я быстро опустился на маленький диван и думал, что спасусь этим; но не тут-то
было: надо
было прирасти к стене, чтоб не
упасть.
Диван
был пригвожден и не
упал, а я, как ни крепился, но должен
был, к крайнему прискорбию, расстаться с диваном.
«Да неужели
есть берег? — думаешь тут, — ужели я
был когда-нибудь на земле, ходил твердой ногой,
спал в постели, мылся пресной водой,
ел четыре-пять блюд, и все в разных тарелках, читал, писал на столе, который не пляшет?
Она
была высокого роста, смугла, с ярким румянцем, с большими черными глазами и с косой, которая, не укладываясь на голове,
падала на шею, — словом, как на картинах пишут римлянок.
По крайней мере со мной, а с вами, конечно, и подавно, всегда так
было: когда фальшивые и ненормальные явления и ощущения освобождали душу хоть на время от своего ига, когда глаза, привыкшие к стройности улиц и зданий, на минуту, случайно,
падали на первый болотный луг, на крутой обрыв берега, всматривались в чащу соснового леса с песчаной почвой, — как полюбишь каждую кочку, песчаный косогор и поросшую мелким кустарником рытвину!
Хотя наш плавучий мир довольно велик, средств незаметно проводить время
было у нас много, но все плавать да плавать! Сорок дней с лишком не видали мы берега. Самые бывалые и терпеливые из нас с гримасой смотрели на море, думая про себя: скоро ли что-нибудь другое? Друг на друга почти не глядели, перестали заниматься, читать. Всякий знал, что подадут к обеду, в котором часу тот или другой ляжет
спать, даже нехотя заметишь, у кого сапог разорвался или панталоны выпачкались в смоле.
Гористая и лесистая местность Рыбной реки и нынешней провинции Альбани способствовала грабежу и манила их селиться в этих местах. Здесь возникли первые неприязненные стычки с дикими, вовлекшие потом белых и черных в нескончаемую доселе вражду. Всякий, кто читал прежние известия о голландской колонии, конечно помнит, что они
были наполнены бесчисленными эпизодами о схватках поселенцев с двумя неприятелями: кафрами и дикими зверями, которые
нападали с одной целью: похищать скот.
Но беспечен насчет всего, что лежит вне его прямых занятий; читает, гуляет,
спит,
ест с одинаковым расположением, не отдавая ничему особого преимущества, — это остатки юношества.
Возьмет книгу, все равно какую, и оставит ее без сожаления; ляжет и уснет где ни
попало и когда угодно;
ест все без разбора, особенно фрукты.
Наши еще разговаривали с Беном, когда мы пришли. Зеленый, по обыкновению, залег
спать с восьми часов и проснулся только
поесть винограду за ужином. Мы поужинали и легли. Здесь
было немного комнат, и те маленькие. В каждой
было по две постели, каждая для двоих.
По этим горам брошены другие, меньшие горы; они,
упав, раздробились, рассыпались и покатились в пропасти, но вдруг будто
были остановлены на пути и повисли над бездной.
Был полдень, жар так и
палил, особенно тут, в ущелье, где воздух сперт и камни сильно отражают лучи.
«Нет, не свалимся, — отвечал Вандик, — на камень, может
быть,
попадем не раз, и в рытвину колесо заедет, но в овраг не свалимся: одна из передних лошадей куплена мною недели две назад в Устере: она знает дорогу».
Рано утром все уже
было на ногах, а я еще все
спал.
Но дом
был весь занят: из Капштата ехали какие-то новобрачные домой, на ферму, и ночевали в той самой комнате, где мы
спали с Зеленым.
Сейоло
нападал на отряды, отбивал скот, убивал пленных англичан, и, когда увидел, что ему придется плохо, что, рано или поздно, не избежит их рук, он добровольно сдался начальнику войск, полковнику Меклину, и отдан
был под военный суд.
Под покровом черной, но прекрасной, успокоительной ночи, как под шатром, хорошо
было и
спать мертвым сном уставшему матросу, и разговаривать за чайным столом офицерам.
Мы знали, что
есть и мосты, но как
попасть на них?
Не
было возможности дойти до вершины холма, где стоял губернаторский дом: жарко, пот струился по лицам. Мы полюбовались с полугоры рейдом, городом, которого европейская правильная часть лежала около холма, потом велели скорее вести себя в отель, под спасительную сень, добрались до балкона и заказали завтрак, но прежде
выпили множество содовой воды и едва пришли в себя. Несмотря на зонтик, солнце жжет без милосердия ноги, спину, грудь — все, куда только
падает его луч.
Все это
было причиною того, что Сингапур возник и процвел, а голландское поселение
пало.
Венецианские граждане (если только слово «граждане» не насмешка здесь) делали все это; они сидели на бархатных, но жестких скамьях,
спали на своих колючих глазетовых постелях, ходили по своим великолепным площадям ощупью, в темноте, и едва ли имели хоть немного приблизительное к нынешнему, верное понятие об искусстве жить, то
есть извлекать из жизни весь смысл, весь здоровый и свежий сок.
Солнце стояло в зените, когда мы
были там, лучи
падали прямо — прошу заняться чем-нибудь!
Вслед за ними посетил нас английский генерал-губернатор (governor of the strait — губернатор пролива, то
есть гонконгский), он же и полномочный от Англии в Китае. Зовут его сэр Бонэм (sir Bonham). Ему отданы
были те же почести, какими он встретил нашего адмирала на берегу: играла музыка,
палили из пушек.
Но вот мы вышли в Великий океан. Мы
были в 21˚ северной широты: жарко до духоты. Работать днем не
было возможности. Утомишься от жара и заснешь после обеда, чтоб выиграть поболее времени ночью. Так сделал я 8-го числа, и
спал долго, часа три, как будто предчувствуя беспокойную ночь. Капитан подшучивал надо мной, глядя, как я проснусь, посмотрю сонными глазами вокруг и перелягу на другой диван, ища прохлады. «Вы то на правый, то на левый галс ложитесь!» — говорил он.
Орудия закрепили тройными талями и, сверх того, еще занесли кабельтовым, и на этот счет
были довольно покойны. Качка
была ужасная. Вещи, которые крепко привязаны
были к стенам и к полу, отрывались и неслись в противоположную сторону, оттуда назад. Так задумали оторваться три массивные кресла в капитанской каюте. Они рванулись, понеслись, домчались до средины; тут крен
был так крут, что они скакнули уже по воздуху, сбили столик перед диваном и, изломав его, изломавшись сами, с треском
упали все на диван.
Можете себе представить, каково
было, не
спавши, не
евши, сидеть и держаться, чтоб не полететь из своего угла.
Конечно, всякий представлял, как она
упадет, как положит судно на бок, пришибет сетки (то
есть край корабля), как хлынут волны на палубу: удастся ли обрубить скоро подветренные ванты, чтобы вдруг избавить судно от напора тяжести на один бок.
С последним лучом солнца по высотам загорелись огни и нитями опоясали вершины холмов, унизали берега — словом, нельзя
было нарочно зажечь иллюминации великолепнее в честь гостей, какую японцы зажгли из страха, что вот сейчас, того гляди, гости
нападут на них.
Стоят на ногах они неуклюже, опустившись корпусом на коленки, и большею частью смотрят сонно, вяло: видно, что их ничто не волнует, что нет в этой массе людей постоянной идеи и цели, какая должна
быть в мыслящей толпе, что они
едят,
спят и больше ничего не делают, что привыкли к этой жизни и любят ее.
Пустить — когда им
было так тихо, покойно, хорошо — и
спать и
есть.
Вдруг из дверей явились, один за другим, двенадцать слуг, по числу гостей; каждый нес обеими руками чашку с чаем, но без блюдечка. Подойдя к гостю, слуга ловко
падал на колени, кланялся, ставил чашку на пол, за неимением столов и никакой мебели в комнатах, вставал, кланялся и уходил. Ужасно неловко
было тянуться со стула к полу в нашем платье. Я протягивал то одну, то другую руку и насилу достал. Чай отличный, как желтый китайский. Он густ, крепок и ароматен, только без сахару.
Кичибе извивался, как змей, допрашиваясь, когда идем, воротимся ли, упрашивая сказать день, когда выйдем, и т. п. Но ничего не добился. «Спудиг (скоро), зер спудиг», — отвечал ему Посьет. Они просили сказать об этом по крайней мере за день до отхода — и того нет. На них, очевидно,
напала тоска. Наступила их очередь
быть игрушкой. Мы мистифировали их, ловко избегая отвечать на вопросы. Так они и уехали в тревоге, не добившись ничего, а мы сели обедать.
Так и
есть, как я думал: Шанхай заперт, в него нельзя
попасть: инсургенты не пускают. Они дрались с войсками — наши видели. Надо ехать, разве потому только, что совестно
быть в полутораста верстах от китайского берега и не побывать на нем. О войне с Турцией тоже не решено, вместе с этим не решено, останемся ли мы здесь еще месяц, как прежде хотели, или сейчас пойдем в Японию, несмотря на то, что у нас нет сухарей.
Я сначала, как заглянул с палубы в люк, не мог постигнуть, как сходят в каюту: в трапе недоставало двух верхних ступеней, и потому надо
было прежде сесть на порог, или «карлинсы», и спускать ноги вниз, ощупью отыскивая ступеньку, потом, держась за веревку, рискнуть прыгнуть так, чтобы
попасть ногой прямо на третью ступеньку.
Это
была бы сущая
напасть для непьющих, если б надо
было выпивать по целой рюмке; но никто не обязывается к этому. Надо только налить или долить рюмку, а
выпить можно хоть каплю.
В. А. Корсаков, который способен
есть все не морщась, что
попадет под руку, — китовину, сивуча, что хотите, пробует все с редким самоотвержением и не нахвалится. Много разных подобных лакомств, орехов, пряников, пастил и т. п. продается на китайских улицах.
Между ними
была пара живых фазанов, которые, вероятно, в первый раз
попали в такое демократическое общество.
Люди стали по реям и проводили нас, по-прежнему, троекратным «ура»; разноцветные флаги опять в одно мгновение развязались и
пали на снасти, как внезапно брошенная сверху куча цветов. Музыка заиграла народный гимн. Впечатление
было все то же, что и в первый раз. Я ждал с нетерпением салюта: это
была новость. Мне хотелось видеть, что японцы?
В Новый год, вечером, когда у нас все уже легли, приехали два чиновника от полномочных, с двумя второстепенными переводчиками, Сьозой и Льодой, и привезли ответ на два вопроса. К. Н. Посьет
спал; я ходил по палубе и встретил их. В бумаге сказано
было, что полномочные теперь не могут отвечать на предложенные им вопросы, потому что у них
есть ответ верховного совета на письмо из России и что, по прочтении его, адмиралу, может
быть, ответы на эти вопросы и не понадобятся. Нечего делать, надо
было подождать.
В самом деле, для непривычного человека покажется жутко, когда вдруг четыреста человек, по барабану, бегут к пушкам, так что не подвертывайся: сшибут с ног; раскрепляют их, отодвигают, заряжают,
палят (примерно только, ударными трубками, то
есть пистонами) и опять придвигают к борту.
Последние два дня дул крепкий, штормовой ветер; наконец он утих и позволил нам зайти за рифы, на рейд. Это
было сделано с рассветом; я
спал и ничего не видал. Я вышел на палубу, и берег представился мне вдруг, как уже оконченная, полная картина, прихотливо изрезанный красивыми линиями, со всеми своими очаровательными подробностями, в красках, в блеске.
Мы шли, шли в темноте, а проклятые улицы не кончались: все заборы да сады. Ликейцы, как тени, неслышно скользили во мраке. Нас провожал тот же самый, который принес нам цветы. Где
было грязно или острые кораллы мешали свободно ступать, он вел меня под руку, обводил мимо луж, которые, видно, знал наизусть. К несчастью, мы не туда
попали, и, если б не провожатый, мы проблуждали бы целую ночь. Наконец добрались до речки, до вельбота, и вздохнули свободно, когда выехали в открытое море.