Неточные совпадения
«Вот вы привыкли по ночам
сидеть, а там, как солнце село, так затушат все огни, — говорили
другие, — а шум, стукотня какая, запах, крик!» — «Сопьетесь вы там с кругу! — пугали некоторые, — пресная вода там в редкость, все больше ром пьют».
Они принимают в соображение, что если одним скучно
сидеть молча, то
другие, напротив, любят это.
Вот тут я вспомнил все проведенные с вами двадцать четвертые декабря; живо себе воображал, что у вас в зале и светло, и тепло и что я бы теперь
сидел там с тем, с
другим, с той,
другой…
И пока бегут не спеша за Егоркой на пруд, а Ваньку отыскивают по задним дворам или Митьку извлекают из глубины девичьей, барин мается,
сидя на постеле с одним сапогом в руках, и сокрушается об отсутствии
другого.
То ваша голова и стан, мой прекрасный
друг, но в матросской куртке, то будто пушка в вашем замасленном пальто, любезный мой артист,
сидит подле меня на диване.
Вглядывался я и заключил, что это равнодушие — родня тому спокойствию или той беспечности, с которой
другой Фаддеев, где-нибудь на берегу, по веревке, с топором, взбирается на колокольню и чинит шпиц или
сидит с кистью на дощечке и болтается в воздухе, на верху четырехэтажного дома, оборачиваясь, в размахах веревки, спиной то к улице, то к дому.
Я воротился домой, но было еще рано; у окна буфета мистрис Вельч и Каролина,
сидя друг подле
друга на диване, зевали по очереди.
«Но это даром не проходит им, — сказал он, помолчав, — они крепки до времени, а в известные лета силы вдруг изменяют, и вы увидите в Англии многих индийских героев, которые
сидят по углам, не сходя с кресел, или таскаются с одних минеральных вод на
другие».
Я ехал с бароном Крюднером и Зеленым, в
другом «карте»
сидели Посьет, Вейрих и Гошкевич.
На одной скамье
сидела очень старая старуха, в голландском чепце, без оборки, и макала сальные свечки;
другая, пожилая женщина,
сидела за прялкой; третья, молодая девушка, с буклями, совершенно белокурая и совершенно белая, цвета топленого молока, с белыми бровями и светло-голубыми, с белизной, глазами, суетилась по хозяйству.
— «Нет, тут
другая причина, — сказал доктор, — с черными нельзя вместе
сидеть: от них пахнет: они мажут тело растительным маслом, да и испарина у них имеет особенный запах».
Подле меня
сидел другой старик, тоже возвращавшийся из Индии, важный чиновник, весьма благообразный, совсем седой.
Мы видели много вблизи и вдали игравших китов, стаи птиц, которым указано по карте
сидеть в таком-то градусе широты и долготы, и они в самом деле
сидели там: все альбатросы, чайки и
другие морские птицы с лежащих в 77˚ восточной долготы пустых, каменистых островков — Амстердама и Св. Павла.
Голые китайцы, в одних юбках или шароварах, а иные только в повязках кругом поясницы,
сидя в лавках или наруже у порога, чесали длинные косы
друг другу или брили головы и подбородки.
Там высунулась из воды голова буйвола; там бедный и давно не бритый китаец, под плетеной шляпой, тащит, обливаясь потом, ношу; там несколько их
сидят около походной лавочки или в своих магазинах, на пятках, в кружок и уплетают двумя палочками вареный рис, держа чашку у самого рта, и время от времени достают из
другой чашки, с темною жидкостью, этими же палочками необыкновенно ловко какие-то кусочки и едят.
Конечно, всякому из вас,
друзья мои, случалось,
сидя в осенний вечер дома, под надежной кровлей, за чайным столом или у камина, слышать, как вдруг пронзительный ветер рванется в двойные рамы, стукнет ставнем и иногда сорвет его с петель, завоет, как зверь, пронзительно и зловеще в трубу, потрясая вьюшками; как кто-нибудь вздрогнет, побледнеет, обменяется с
другими безмолвным взглядом или скажет: «Что теперь делается в поле?
Я пошел проведать Фаддеева. Что за картина! в нижней палубе
сидело, в самом деле, человек сорок: иные покрыты были простыней с головы до ног, а
другие и без этого. Особенно один уже пожилой матрос возбудил мое сострадание. Он морщился и
сидел голый, опершись руками и головой на бочонок, служивший ему столом.
Мы дошли до какого-то вала и воротились по тропинке, проложенной по берегу прямо к озерку. Там купались наши, точно в купальне, под сводом зелени. На берегу мы застали живописную суету: варили кушанье в котлах, в палатке накрывали… на пол, за неимением стола. Собеседники
сидели и лежали. Я ушел в
другую палатку, разбитую для магнитных наблюдений, и лег на единственную бывшую на всем острове кушетку, и отдохнул в тени. Иногда врывался свежий ветер и проникал под тент, принося прохладу.
Позвали обедать. Один столик был накрыт особо, потому что не все уместились на полу; а всех было человек двадцать. Хозяин, то есть распорядитель обеда, уступил мне свое место. В
другое время я бы поцеремонился; но дойти и от палатки до палатки было так жарко, что я измучился и сел на уступленное место — и в то же мгновение вскочил: уж не то что жарко, а просто горячо
сидеть. Мое седалище состояло из десятков двух кирпичей, служивших каменкой в бане: они лежали на солнце и накалились.
Солнце уж было низко на горизонте, когда я проснулся и вышел. Люди бродили по лесу, лежали и
сидели группами; одни готовили невод,
другие купались. Никогда скромный Бонин-Cима не видал такой суматохи на своих пустынных берегах!
Один смотрит, подняв брови, как матросы, купаясь, один за
другим бросаются с русленей прямо в море и на несколько мгновений исчезают в воде;
другой присел над люком и не сводит глаз с того, что делается в кают-компании; третий,
сидя на стуле, уставил глаза в пушку и не может от старости свести губ.
Должно быть, и японцы в
другое время не
сидят точно одурелые или как фигуры воскового кабинета, не делают таких глупых лиц и не валяются по полу, а обходятся между собою проще и искреннее, как и мы не таскаем же между собой везде караул и музыку.
Мы в крошечной каюте
сидели чуть не на коленях
друг у
друга, а всего шесть человек, четверо остались наверху.
Вы
сидите, а мимо вас идут и скачут; иные усмехнутся, глядя, как вы уныло выглядываете из окна кареты,
другие посмотрят с любопытством, а большая часть очень равнодушно — и все обгоняют.
В предместье мы опять очутились в чаду китайской городской жизни; опять охватили нас разные запахи, в ушах раздавались крики разносчиков, трещанье и шипенье кухни, хлопанье на бумагопрядильнях. Ах, какая духота! вон, вон, скорей на чистоту, мимо интересных сцен! Однако ж я успел заметить, что у одной лавки купец, со всеми признаками неги,
сидел на улице, зажмурив глаза, а жена чесала ему седую косу.
Другие у лавок ели, брились.
Я не знал, на что решиться, и мрачно
сидел на своем чемодане, пока товарищи мои шумно выбирались из трактира. Кули приходили и выходили, таская поклажу. Все ушли; девятый час, а шкуне в 10 часу велено уйти. Многие из наших обедают у Каннингама, а
другие отказались, в том числе и я. Это прощальный обед. Наконец я быстро собрался, позвал писаря нашего, который жил в трактире, для переписки бумаг, велел привести двух кули, и мы отправились.
Вся толпа остановилась за ним, а старший чиновник
сидел уж в своей лодке и ждал
других.
Сзади Эйноске
сидели на пятках двое слуг, один с чайником,
другой с деревянной лакированной кружкой, в которой был горячий рис.
«Мы приехали из-за многих сотен, — начал он мямлить, — а вы из-за многих тысяч миль; мы никогда
друг друга не видали, были так далеки между собою, а вот теперь познакомились,
сидим, беседуем, обедаем вместе.
Накрыли столы. Для полномочных и церемониймейстера в гостиной адмиральской каюты. За
другим столом
сидел адмирал и трое нас. В столовой посадили одиннадцать человек свиты полномочных и еще десять человек в кают-компании. Для караула отведено было место в батарейной палубе.
Ну чем он не европеец? Тем, что однажды за обедом спрятал в бумажку пирожное, а в
другой раз слизнул с тарелки сою из анчоусов, которая ему очень понравилась? это местные нравы — больше ничего. Он до сих пор не видал тарелки и ложки, ел двумя палочками, похлебку свою пил непосредственно из чашки. Можно ли его укорять еще и за то, что он, отведав какого-нибудь кушанья, отдавал небрежно тарелку Эйноске, который, как пудель,
сидел у ног его? Переводчик брал, с земным поклоном, тарелку и доедал остальное.
Он зазнался, едва слушал
других полномочных; когда Кавадзи не было, он
сидел на стуле развалившись.
Одни из них возятся около волов,
другие работают по полям и огородам, третьи
сидят в лавочке и продают какую-нибудь дрянь; прочие покупают ее, едят, курят, наконец, многие большею частью
сидят кучками всюду на улице, в садах, в переулках, в поле и почти все с петухом под мышкой.
Один из них воспользовался первой минутой свободы, хлопнул раза три крыльями и пропел, как будто хотел душу отвести;
другие, менее терпеливые, поют,
сидя у хозяев под мышками.
Потом все европейские консулы, и американский тоже, дали знать Таутаю, чтоб он снял свой лагерь и перенес на
другую сторону. Теперь около осажденного города и европейского квартала все чисто. Но европейцы уже не считают себя в безопасности: они ходят не иначе как кучами и вооруженные. Купцы в своих конторах
сидят за бюро, а подле лежит заряженный револьвер. Бог знает, чем это все кончится.
Русский делал вырубку на бревне, а туземец
сидел на
другом конце, чтоб оно не шевелилось, и курил трубку.
Благо, что еще не застало нас волнение в лимане, но и то однажды порядочно поколотило о песок, так что импровизированный стол наш и мы сами,
сидя за ужином, подскакивали, вопросительно озираясь
друг на
друга.
«Все это неправда, — возразила одна дама (тоже бывалая, потому что там
других нет), — я сама ехала в качке, и очень хорошо. Лежишь себе или
сидишь; я даже вязала дорогой. А верхом вы измучитесь по болотам; якутские седла мерзкие…»
Смотритель вынул из несессера и положил на стол прибор: тарелку, ножик, вилку и ложку. «Еще и ложку вынул!» — ворчал шепотом мой человек, поворачивая рябчика на сковородке с одной стороны на
другую и следя с беспокойством за движениями смотрителя. Смотритель неподвижно
сидел перед прибором, наблюдая за человеком и ожидая, конечно, обещанного ужина.
Пришли два якута и уселись у очага. Смотритель
сидел еще минут пять, понюхал табаку, крякнул, потом стал молиться и наконец укладываться. Он со стонами, как на болезненный одр, ложился на постель. «Господи, прости мне грешному! — со вздохом возопил он, протягиваясь. — Ох, Боже правый! ой-о-ох! ай!» — прибавил потом, перевертываясь на
другой бок и покрываясь одеялом. Долго еще слышались постепенно ослабевавшие вздохи и восклицания. Я поглядывал на него и наконец сам заснул.
Вот нас едет четыре экипажа, мы и
сидим теперь: я здесь, на Каменской станции, чиновник с женой и инженер — на Жербинской,
другой чиновник — где-то впереди, а едущий сзади купец
сидит, говорят, не на станции, а на дороге.
Опять скандал! Капитана наверху не было — и вахтенный офицер смотрел на архимандрита — как будто хотел его съесть, но не решался заметить, что на шканцах
сидеть нельзя. Это, конечно, знал и сам отец Аввакум, но по рассеянности забыл, не приписывая этому никакой существенной важности.
Другие, кто тут был, улыбались — и тоже ничего не говорили. А сам он не догадывался и, «отдохнув», стал опять ходить.