Неточные совпадения
Как назвать Александра бесчувственным за то, что он решился на разлуку? Ему
было двадцать лет. Жизнь от пелен ему улыбалась;
мать лелеяла и баловала его, как балуют единственное чадо; нянька все
пела ему над колыбелью, что он
будет ходить в золоте и не знать горя; профессоры твердили, что он пойдет далеко, а по возвращении его домой ему улыбнулась дочь соседки. И старый кот, Васька,
был к нему, кажется, ласковее, нежели к кому-нибудь в доме.
Как же ему
было остаться?
Мать желала — это опять другое и очень естественное дело. В сердце ее отжили все чувства, кроме одного — любви к сыну, и оно жарко ухватилось за этот последний предмет. Не
будь его, что же ей делать? Хоть умирать. Уж давно доказано, что женское сердце не живет без любви.
Александр
был избалован, но не испорчен домашнею жизнью. Природа так хорошо создала его, что любовь
матери и поклонение окружающих подействовали только на добрые его стороны, развили, например, в нем преждевременно сердечные склонности, поселили ко всему доверчивость до излишества. Это же самое, может
быть, расшевелило в нем и самолюбие; но ведь самолюбие само по себе только форма; все
будет зависеть от материала, который вольешь в нее.
Гораздо более беды для него
было в том, что
мать его, при всей своей нежности, не могла дать ему настоящего взгляда на жизнь и не приготовила его на борьбу с тем, что ожидало его и ожидает всякого впереди.
Александр молчал. Он вспомнил, что, учась в университете и живучи в губернском городе, он не очень усердно посещал церковь; а в деревне, только из угождения
матери, сопровождал ее к обедне. Ему совестно
было солгать. Он молчал.
Мать поняла его молчание и опять вздохнула.
Не тужи: у тебя
есть мать.
— А
будешь ли помнить…
мать?
— Перестань, перестань, Саша, — заговорила она торопливо, — что ты это накликаешь на свою голову! Нет, нет! что бы ни
было, если случится этакой грех, пусть я одна страдаю. Ты молод, только что начинаешь жить,
будут у тебя и друзья, женишься — молодая жена заменит тебе и
мать, и все… Нет! Пусть благословит тебя бог, как я тебя благословляю.
Тут кстати Адуев вспомнил, как, семнадцать лет назад, покойный брат и та же Анна Павловна отправляли его самого. Они, конечно, не могли ничего сделать для него в Петербурге, он сам нашел себе дорогу… но он вспомнил ее слезы при прощанье, ее благословения, как
матери, ее ласки, ее пироги и, наконец, ее последние слова: «Вот, когда вырастет Сашенька — тогда еще трехлетний ребенок, — может
быть, и вы, братец, приласкаете его…» Тут Петр Иваныч встал и скорыми шагами пошел в переднюю…
—
Мать твоя правду пишет, — сказал он, — ты живой портрет покойного брата: я бы узнал тебя на улице. Но ты лучше его. Ну, я без церемонии
буду продолжать бриться, а ты садись вот сюда — напротив, чтобы я мог видеть тебя, и давай беседовать.
—
Мать пишет, что она дала тебе тысячу рублей: этого мало, — сказал Петр Иваныч. — Вот один мой знакомый недавно приехал сюда, ему тоже надоело в деревне; он хочет пользоваться жизнию, так тот привез пятьдесят тысяч и ежегодно
будет получать по стольку же. Он точно
будет пользоваться жизнию в Петербурге, а ты — нет! ты не за тем приехал.
— Не в том дело; ты, может
быть, вдесятеро умнее и лучше меня… да у тебя, кажется, натура не такая, чтоб поддалась новому порядку; а тамошний порядок — ой, ой! Ты, вон, изнежен и избалован
матерью; где тебе выдержать все, что я выдержал? Ты, должно
быть, мечтатель, а мечтать здесь некогда; подобные нам ездят сюда дело делать.
— Что ж ты перестал играть на своих струнах? ну, милый, и подлинно глупа твоя Софья, если сделает такую штуку; надеюсь, у нее
есть мать или кто-нибудь, кто бы мог остановить ее?
Марья Михайловна, маменька Надежды Александровны,
была одна из тех добрых и нехитрых
матерей, которые находят прекрасным все, что ни делают детки. Марья Михайловна велит, например, заложить коляску.
Мать покидала и шарф и книгу и шла одеваться. Так Наденька пользовалась полною свободою, распоряжалась и собою, и маменькою, и своим временем, и занятиями, как хотела. Впрочем, она
была добрая и нежная дочь, нельзя сказать — послушная, потому только, что не она, а
мать слушалась ее; зато можно сказать, что она имела послушную
мать.
Справедливость требует сказать, что она иногда на вздохи и стихи отвечала зевотой. И не мудрено: сердце ее
было занято, но ум оставался празден. Александр не позаботился дать ему пищи. Год, назначенный Наденькою для испытания, проходил. Она жила с
матерью опять на той же даче. Александр заговаривал о ее обещании, просил позволения поговорить с
матерью. Наденька отложила
было до переезда в город, но Александр настаивал.
Александр, несмотря на приглашение Марьи Михайловны — сесть поближе, сел в угол и стал смотреть в книгу, что
было очень не светски, неловко, неуместно. Наденька стала за креслом
матери, с любопытством смотрела на графа и слушала, что и как он говорит: он
был для нее новостью.
Мы с Марьей Ивановной да с Наденькой
были у него в манеже: я ведь, вы знаете, сама за ней наблюдаю: уж кто лучше
матери усмотрит за дочерью? я сама занималась воспитанием и не хвастаясь скажу: дай бог всякому такую дочь!
Он
был одинаково любезен и с
матерью и с дочерью, не искал случая говорить с одной Наденькой, не бежал за нею в сад, глядел на нее точно так же, как и на
мать.
Ее свободное обращение с ним и прогулки верхом объяснялись, с ее стороны, дикостью и неровностью характера, наивностью, может
быть еще недостатком воспитания, незнанием условий света; со стороны
матери — слабостью и недальновидностью.
Он застал ее с
матерью. Там
было человека два из города, соседка Марья Ивановна и неизбежный граф. Мучения Александра
были невыносимы. Опять прошел целый день в пустых, ничтожных разговорах. Как надоели ему гости! Они говорили покойно о всяком вздоре, рассуждали, шутили, смеялись.
Так
был он раза два. Напрасно он выразительно глядел на Наденьку; она как будто не замечала его взглядов, а прежде как замечала! бывало, он говорит с
матерью, а она станет напротив него, сзади Марьи Михайловны, делает ему гримасы, шалит и смешит его.
— Дядюшка твердит, что я должен
быть благодарен Наденьке, — продолжал он, — за что? чем ознаменована эта любовь? всё пошлости, всё общие места.
Было ли какое-нибудь явление, которое бы выходило из обыкновенного круга ежедневных дрязгов? Видно ли
было в этой любви сколько-нибудь героизма и самоотвержения? Нет, она все почти делала с ведома
матери! отступила ли для меня хоть раз от условий света, от долга? — никогда! И это любовь!!! Девушка — и не умела влить поэзии в это чувство!
Вот француз принялся за дело. Около него ухаживали и отец и
мать. Его приглашали в дом как гостя, обходились с ним очень почтительно: это
был дорогой француз.
— Да, в деревню: там ты увидишься с
матерью, утешишь ее. Ты же ищешь покойной жизни: здесь вон тебя все волнует; а где покойнее, как не там, на озере, с теткой… Право, поезжай! А кто знает? может
быть, ты и того… Ох!
Александр прошел по всем комнатам, потом по саду, останавливаясь у каждого куста, у каждой скамьи. Ему сопутствовала
мать. Она, вглядываясь в его бледное лицо, вздыхала, но плакать боялась; ее напугал Антон Иваныч. Она расспрашивала сына о житье-бытье, но никак не могла добиться причины, отчего он стал худ, бледен и куда девались волосы. Она предлагала ему и покушать и
выпить, но он, отказавшись от всего, сказал, что устал с дороги и хочет уснуть.
Женский инстинкт и сердце
матери говорили ей, что не пища главная причина задумчивости Александра. Она стала искусно выведывать намеками, стороной, но Александр не понимал этих намеков и молчал. Так прошли недели две-три. Поросят, цыплят и индеек пошло на Антона Иваныча множество, а Александр все
был задумчив, худ, и волосы не росли.
— А у меня
есть на примете девушка — точно куколка: розовенькая, нежненькая; так, кажется, из косточки в косточку мозжечок и переливается. Талия такая тоненькая, стройная; училась в городе, в пансионе. За ней семьдесят пять душ да двадцать пять тысяч деньгами, и приданое славное: в Москве делали; и родня хорошая… А? Сашенька? Я уж с
матерью раз за кофеем разговорилась, да шутя и забросила словечко: у ней, кажется, и ушки на макушке от радости…
Он мысленно пробежал свое детство и юношество до поездки в Петербург; вспомнил, как,
будучи ребенком, он повторял за
матерью молитвы, как она твердила ему об ангеле-хранителе, который стоит на страже души человеческой и вечно враждует с нечистым; как она, указывая ему на звезды, говорила, что это очи божиих ангелов, которые смотрят на мир и считают добрые и злые дела людей; как небожители плачут, когда в итоге окажется больше злых, нежели добрых дел, и как радуются, когда добрые дела превышают злые.
— Что это значит? — спросил Александр у
матери, — что за старуха
была у меня в комнате?
Так прошло года полтора. Все бы хорошо, но Александр к концу этого срока стал опять задумываться. Желаний у него не
было никаких, а какие и
были, так их немудрено
было удовлетворить: они не выходили из пределов семейной жизни. Ничто его не тревожило: ни забота, ни сомнение, а он скучал! Ему мало-помалу надоел тесный домашний круг; угождения
матери стали докучны, а Антон Иваныч опротивел; надоел и труд, и природа не пленяла его.