Неточные совпадения
—
Да отстанешь ли
ты от меня, окаянный? — говорила она плача, —
что мелешь, дуралей! Свяжусь я с Прошкой! разве не видишь сам,
что от него путного слова не добьешься? только и знает,
что лезет с ручищами…
— Вот еще выдумал! — накинулась на него Аграфена, —
что ты меня всякому навязываешь, разве я какая-нибудь… Пошел вон отсюда! Много вашего брата, всякому стану вешаться на шею: не таковская! С
тобой только, этаким лешим, попутал, видно, лукавый за грехи мои связаться,
да и то каюсь… а то выдумал!
— Я не столько для себя самой, сколько для
тебя же отговариваю. Зачем
ты едешь? Искать счастья?
Да разве
тебе здесь нехорошо? разве мать день-деньской не думает о том, как бы угодить всем твоим прихотям? Конечно,
ты в таких летах,
что одни материнские угождения не составляют счастья;
да я и не требую этого. Ну, погляди вокруг себя: все смотрят
тебе в глаза. А дочка Марьи Карповны, Сонюшка?
Что… покраснел? Как она, моя голубушка — дай бог ей здоровья — любит
тебя: слышь, третью ночь не спит!
—
Да,
да, будто я не вижу… Ах! чтоб не забыть: она взяла обрубить твои платки — «я, говорит, сама, сама, никому не дам, и метку сделаю», — видишь,
чего же еще
тебе? Останься!
Разве
что у начальника твоего или у какого-нибудь знатного
да богатого вельможи разгорятся на
тебя зубы и он захочет выдать за
тебя дочь — ну, тогда можно, только отпиши: я кое-как дотащусь, посмотрю, чтоб не подсунули так какую-нибудь, лишь бы с рук сбыть: старую девку или дрянь.
—
Тебе!
да лучше сожгу,
чем тебе подарю! — и он спрятал карты в карман.
— В
чем тут извиняться?
Ты очень хорошо сделал. Матушка твоя бот знает
что выдумала. Как бы
ты ко мне приехал, не знавши, можно ли у меня остановиться, или нет? Квартира у меня, как видишь, холостая, для одного: зала, гостиная, столовая, кабинет, еще рабочий кабинет, гардеробная
да туалетная — лишней комнаты нет. Я бы стеснил
тебя, а
ты меня… А я нашел для
тебя здесь же в доме квартиру…
— Не в том дело;
ты, может быть, вдесятеро умнее и лучше меня…
да у
тебя, кажется, натура не такая, чтоб поддалась новому порядку; а тамошний порядок — ой, ой!
Ты, вон, изнежен и избалован матерью; где
тебе выдержать все,
что я выдержал?
Ты, должно быть, мечтатель, а мечтать здесь некогда; подобные нам ездят сюда дело делать.
— Советовать — боюсь. Я не ручаюсь за твою деревенскую натуру: выйдет вздор — станешь пенять на меня; а мнение свое сказать, изволь — не отказываюсь,
ты слушай или не слушай, как хочешь.
Да нет! я не надеюсь на удачу. У вас там свой взгляд на жизнь: как переработаешь его? Вы помешались на любви, на дружбе,
да на прелестях жизни, на счастье; думают,
что жизнь только в этом и состоит: ах
да ох! Плачут, хнычут
да любезничают, а дела не делают… как я отучу
тебя от всего этого? — мудрено!
— А
ты думал
что? — половина твоего сердца… Я пришел к нему за делом, а он вон
чем занимается — сидит
да думает над дрянью!
— Очень. Время проходит, а
ты до сих пор мне еще и не помянул о своих намерениях: хочешь ли
ты служить, избрал ли другое занятие — ни слова! а все оттого,
что у
тебя Софья
да знаки на уме. Вот
ты, кажется, к ней письмо пишешь? Так?
— А
что хочет.
Да, я думаю, это полезно и ей. Ведь
ты не женишься на ней? Она подумает,
что ты ее забыл, забудет
тебя сама и меньше будет краснеть перед будущим своим женихом, когда станет уверять его,
что никого, кроме его, не любила.
— Они пригодятся
тебе со временем, а теперь смотри, читай, учись
да делай,
что заставят.
— Нет, — отвечал дядя, — он не говорил,
да мы лучше положимся на него; сами-то, видишь, затрудняемся в выборе, а он уж знает, куда определить.
Ты ему не говори о своем затруднении насчет выбора,
да и о проектах тоже ни слова: пожалуй, еще обидится,
что не доверяем ему,
да пугнет порядком: он крутенек. Я бы
тебе не советовал говорить и о вещественных знаках здешним красавицам: они не поймут этого, где им понять! это для них слишком высоко: и я насилу вникнул, а они будут гримасничать.
— Уж дал! А! — сказал с досадой дядя, — тут отчасти я виноват,
что не предупредил
тебя;
да я думал,
что ты не до такой степени прост, чтоб через две недели знакомства давать деньги взаймы. Нечего делать, грех пополам, двенадцать с полтиной считай за мной.
— Прекрасно, прекрасно! — сказал ему через несколько дней Петр Иваныч. — Редактор предоволен, только находит,
что стиль не довольно строг; ну,
да с первого раза нельзя же всего требовать. Он хочет познакомиться с
тобой. Ступай к нему завтра, часов в семь вечера: там он уж приготовил еще статью.
— Как так? В твои лета не ужинать, когда можно!
Да ты, я вижу, не шутя привыкаешь к здешнему порядку, даже уж слишком.
Что ж, там все прилично было? туалет, освещение…
—
Да что ж
тебе вздумалось познакомиться с нею? Она, кажется, неинтересна: с бородавкой у носа.
— У носа
да не заметить!
Что ж
тебе хочется к ней?
— Как же это
ты бородавки у носа не заметил, а уж узнал,
что она добрая и почтенная? это странно.
Да позволь… у ней ведь есть дочь — эта маленькая брюнетка. А! теперь не удивляюсь. Так вот отчего
ты не заметил бородавки на носу!
—
Да что с
тобой? у
тебя такое праздничное лицо! Асессора,
что ли,
тебе дали или крест?
— Так
что ж
ты таким полководцем смотришь? Если нет, так не мешай мне, а вот лучше сядь
да напиши в Москву, к купцу Дубасову, о скорейшей высылке остальных денег. Прочти его письмо: где оно? вот.
—
Да что ж в ней особенного?
Чего ж тут замечать? ведь бородавки,
ты говоришь, у ней нет?..
— Ну, с цветка,
что ли, — сказал Петр Иваныч, — может быть, еще с желтого, все равно; тут
что попадется в глаза, лишь бы начать разговор; так-то слова с языка нейдут.
Ты спросил, нравится ли ей цветок; она отвечала
да; почему, дескать? «Так», — сказала она, и замолчали оба, потому
что хотели сказать совсем другое, и разговор не вязался. Потом взглянули друг на друга, улыбнулись и покраснели.
—
Да, я там за кустом сидел. Мне ведь только и дела,
что бегать за
тобой да подслушивать всякий вздор.
— Слышу;
да что ж мне делать? ведь не могу же я
тебя лишить ее.
Если б мы жили среди полей и лесов дремучих — так, а то жени вот этакого молодца, как
ты, — много будет проку! в первый год с ума сойдет, а там и пойдет заглядывать за кулисы или даст в соперницы жене ее же горничную, потому
что права-то природы, о которых
ты толкуешь, требуют перемены, новостей — славный порядок! а там и жена, заметив мужнины проказы, полюбит вдруг каски, наряды
да маскарады и сделает
тебе того… а без состояния так еще хуже! есть, говорит, нечего!
— А
тебе — двадцать три: ну, брат, она в двадцать три раза умнее
тебя. Она, как я вижу, понимает дело: с
тобою она пошалит, пококетничает, время проведет весело, а там… есть между этими девчонками преумные! Ну, так
ты не женишься. Я думал,
ты хочешь это как-нибудь поскорее повернуть,
да тайком. В твои лета эти глупости так проворно делаются,
что не успеешь и помешать; а то через год! до тех пор она еще надует
тебя…
Уж я сказал
тебе,
что с твоими идеями хорошо сидеть в деревне, с бабой
да полдюжиной ребят, а здесь надо дело делать; для этого беспрестанно надо думать и помнить,
что делал вчера,
что делаешь сегодня, чтобы знать,
что нужно делать завтра, то есть жить с беспрерывной поверкой себя и своих занятий.
Да что с
тобою толковать:
ты теперь в бреду.
«
Да, твой, вечно твой», — прибавлял он. Впереди улыбалась слава, и венок, думал он, сплетет ему Наденька и перевьет лавр миртами, а там… «Жизнь, жизнь, как
ты прекрасна! — восклицал он. — А дядя? Зачем смущает он мир души моей? Не демон ли это, посланный мне судьбою? Зачем отравляет он желчью все мое благо? не из зависти ли,
что сердце его чуждо этим чистым радостям, или, может быть, из мрачного желания вредить… о, дальше, дальше от него!.. Он убьет, заразит своею ненавистью мою любящую душу, развратит ее…»
— Здравствуй, Александр, — приветствовал он, воротясь туда, племянника, — давно мы с
тобой не видались. То днем
тебя не дождешься, а тут вдруг — бац ночью!
Что так поздно?
Да что с
тобой? на
тебе лица нет.
— Вот хоть мы с
тобой —
чем не порядочные? Граф, если уж о нем зашла речь, тоже порядочный человек;
да мало ли? У всех есть что-нибудь дурное… а не все дурно и не все дурны.
—
Да ничего. Я слушаю,
что ты говоришь.
— Нет: это уж давно доказано,
что драться — глупость вообще;
да все дерутся; мало ли ослов? их не вразумишь. Я хочу только доказать,
что тебе именно драться не следует.
— Ну так воля твоя, — он решит в его пользу. Граф, говорят, в пятнадцати шагах пулю в пулю так и сажает, а для
тебя, как нарочно, и промахнется! Положим даже,
что суд божий и попустил бы такую неловкость и несправедливость:
ты бы как-нибудь ненарочно и убил его —
что ж толку? разве
ты этим воротил бы любовь красавицы? Нет, она бы
тебя возненавидела,
да притом
тебя бы отдали в солдаты… А главное,
ты бы на другой же день стал рвать на себе волосы с отчаяния и тотчас охладел бы к своей возлюбленной…
На
чем я остановился…
да! в солдаты; кроме того, после этой истории красавица
тебя на глаза к себе не пустит.
— Видишь ли? сам во всем кругом виноват, — примолвил Петр Иваныч, выслушав и сморщившись, — сколько глупостей наделано! Эх, Александр, принесла
тебя сюда нелегкая! стоило за этим ездить!
Ты бы мог все это проделать там, у себя, на озере, с теткой. Ну, как можно так ребячиться, делать сцены… беситься? фи! Кто нынче это делает?
Что, если твоя… как ее? Юлия… расскажет все графу?
Да нет, этого опасаться нечего, слава богу! Она, верно, так умна,
что на вопрос его о ваших отношениях сказала…
— Как не сообразить,
что она знала о твоем позднем приходе? — сказал он с досадой, —
что женщина не уснет, когда через комнату есть секрет между двумя мужчинами,
что она непременно или горничную подошлет, или сама… и не предвидеть! глупо! а все
ты да вот этот проклятый стакан лафиту! разболтался! Такой урок от двадцатилетней женщины…
— Но это все впереди, — продолжал он, — теперь займемся твоим делом, Александр. О
чем мы говорили?
да!
ты, кажется, хотел убить,
что ли, свою, эту… как ее?
—
Да почти так, а в самом-то деле никто. Скажи, за
что ты ее презираешь?
А у
тебя все это заслоняет любовь
да дружба…
что за Аркадия!
—
Да так. Ведь страсть значит, когда чувство, влечение, привязанность или что-нибудь такое — достигло до той степени, где уж перестает действовать рассудок? Ну
что ж тут благородного? я не понимаю; одно сумасшествие — это не по-человечески.
Да и зачем
ты берешь одну только сторону медали? я говорю про любовь —
ты возьми и другую и увидишь,
что любовь не дурная вещь. Вспомни-ка счастливые минуты:
ты мне уши прожужжал…
— Надеюсь, это не дурно: лучше,
чем выскочить из колеи, бухнуть в ров, как
ты теперь, и не уметь встать на ноги. Пар! пар!
да пар-то, вот видишь, делает человеку честь. В этой выдумке присутствует начало, которое нас с
тобой делает людьми, а умереть с горя может и животное. Были примеры,
что собаки умирали на могиле господ своих или задыхались от радости после долгой разлуки.
Что ж это за заслуга? А
ты думал:
ты особое существо, высшего разряда, необыкновенный человек…
Тут он вдруг будто ожил и засыпал меня вопросами: «
Что с
тобой?
да не нуждаешься ли в
чем?
да не могу ли я быть
тебе полезным по службе?..» и т. п.
— Вот уж и нагоняй!
Ты объясни ему поласковее,
чего можно требовать и ожидать от нынешних друзей; скажи,
что друг не так виноват, как он думает…
Да мне ли учить
тебя?
ты такой умный… так хорошо хитришь… — прибавила Лизавета Александровна.
—
Да тебе что за дело? Исправить,
что ли, хочешь людей!
— Ну, хорошо; возьмем несветские. Я уж доказывал
тебе, не знаю только, доказал ли,
что к своей этой… как ее? Сашеньке,
что ли?
ты был несправедлив.
Ты полтора года был у них в доме как свой: жил там с утра до вечера,
да еще был любим этой презренной девчонкой, как
ты ее называешь. Кажется, это не презрения заслуживает…
— То есть полюбила другого? И это мы решили удовлетворительно.
Да неужели
ты думаешь,
что если б она продолжала любить
тебя,
ты бы не разлюбил ее?
— Трое, — настойчиво повторил Петр Иваныч. — Первый, начнем по старшинству, этот один. Не видавшись несколько лет, другой бы при встрече отвернулся от
тебя, а он пригласил
тебя к себе, и когда
ты пришел с кислой миной, он с участием расспрашивал, не нужно ли
тебе чего, стал предлагать
тебе услуги, помощь, и я уверен,
что дал бы и денег —
да! а в наш век об этот пробный камень споткнется не одно чувство… нет,
ты познакомь меня с ним: он, я вижу, человек порядочный… а по-твоему, коварный.