Неточные совпадения
— Я не столько для себя самой, сколько для тебя
же отговариваю. Зачем ты едешь? Искать счастья? Да разве тебе здесь нехорошо? разве мать день-деньской не думает о том, как бы угодить всем твоим прихотям? Конечно, ты в таких летах,
что одни материнские угождения не составляют счастья; да я и не требую этого. Ну, погляди вокруг себя: все смотрят тебе в глаза.
А дочка Марьи Карповны, Сонюшка?
Что… покраснел? Как она, моя голубушка — дай бог ей здоровья — любит тебя: слышь, третью ночь не спит!
А почет —
что в деревне,
что в столице — все тот
же почет.
Но зато ему поручают, например, завезти мимоездом поклон от такой-то к такому-то, и он непременно завезет и тут
же кстати позавтракает, — уведомить такого-то,
что известная-де бумага получена,
а какая именно, этого ему не говорят, — передать туда-то кадочку с медом или горсточку семян, с наказом не разлить и не рассыпать, — напомнить, когда кто именинник.
—
А где
же Антон Иваныч? — спросил бы всякий непременно с изумлением. —
Что с ним? да почему его нет?
— Эх, матушка Анна Павловна! да кого
же мне и любить-то, как не вас? Много ли у нас таких, как вы? Вы цены себе не знаете. Хлопот полон рот: тут и своя стройка вертится на уме. Вчера еще бился целое утро с подрядчиком, да все как-то не сходимся…
а как, думаю, не поехать?..
что она там, думаю, одна-то, без меня станет делать? человек не молодой: чай, голову растеряет.
Вот на какие посылки разложил он весь этот случай. Племянника своего он не знает, следовательно и не любит,
а поэтому сердце его не возлагает на него никаких обязанностей: надо решать дело по законам рассудка и справедливости. Брат его женился, наслаждался супружеской жизнию, — за
что же он, Петр Иваныч, обременит себя заботливостию о братнем сыне, он, не наслаждавшийся выгодами супружества? Конечно, не за
что.
— В
чем тут извиняться? Ты очень хорошо сделал. Матушка твоя бот знает
что выдумала. Как бы ты ко мне приехал, не знавши, можно ли у меня остановиться, или нет? Квартира у меня, как видишь, холостая, для одного: зала, гостиная, столовая, кабинет, еще рабочий кабинет, гардеробная да туалетная — лишней комнаты нет. Я бы стеснил тебя,
а ты меня…
А я нашел для тебя здесь
же в доме квартиру…
— Мать пишет,
что она дала тебе тысячу рублей: этого мало, — сказал Петр Иваныч. — Вот один мой знакомый недавно приехал сюда, ему тоже надоело в деревне; он хочет пользоваться жизнию, так тот привез пятьдесят тысяч и ежегодно будет получать по стольку
же. Он точно будет пользоваться жизнию в Петербурге,
а ты — нет! ты не за тем приехал.
«Нехорошо говорю! — думал он, — любовь и дружба не вечны? не смеется ли надо мною дядюшка? Неужели здесь такой порядок?
Что же Софье и нравилось во мне особенно, как не дар слова?
А любовь ее неужели не вечна?.. И неужели здесь в самом деле не ужинают?»
Зато нынче порядочный писатель и живет порядочно, не мерзнет и не умирает с голода на чердаке, хоть за ним и не бегают по улицам и не указывают на него пальцами, как на шута; поняли,
что поэт не небожитель,
а человек: так
же глядит, ходит, думает и делает глупости, как другие:
чего ж тут смотреть?..
— Боже сохрани! Искусство само по себе, ремесло само по себе,
а творчество может быть и в том и в другом, так
же точно, как и не быть. Если нет его, так ремесленник так и называется ремесленник,
а не творец, и поэт без творчества уж не поэт,
а сочинитель… Да разве вам об этом не читали в университете?
Чему же вы там учились?..
— Как
же это ты бородавки у носа не заметил,
а уж узнал,
что она добрая и почтенная? это странно. Да позволь… у ней ведь есть дочь — эта маленькая брюнетка.
А! теперь не удивляюсь. Так вот отчего ты не заметил бородавки на носу!
— «Заплачу́! — сказал он, — заплачу́». Это будет четвертая глупость. Тебе, я вижу, хочется рассказать о своем счастии. Ну, нечего делать. Если уж дяди обречены принимать участие во всяком вздоре своих племянников, так и быть, я даю тебе четверть часа: сиди смирно, не сделай какой-нибудь пятой глупости и рассказывай,
а потом, после этой новой глупости, уходи: мне некогда. Ну… ты счастлив… так
что же? рассказывай
же поскорее.
Услышишь о свадьбе, пойдешь посмотреть — и
что же? видишь прекрасное, нежное существо, почти ребенка, которое ожидало только волшебного прикосновения любви, чтобы развернуться в пышный цветок, и вдруг ее отрывают от кукол, от няни, от детских игр, от танцев, и слава богу, если только от этого;
а часто не заглянут в ее сердце, которое, может быть, не принадлежит уже ей.
— Я не знаю, как она родится,
а знаю,
что выходит совсем готовая из головы, то есть когда обработается размышлением: тогда только она и хороша. Ну,
а по-твоему, — начал, помолчав, Петр Иваныч, — за кого
же бы выдавать эти прекрасные существа?
Если б мы жили среди полей и лесов дремучих — так,
а то жени вот этакого молодца, как ты, — много будет проку! в первый год с ума сойдет,
а там и пойдет заглядывать за кулисы или даст в соперницы жене ее
же горничную, потому
что права-то природы, о которых ты толкуешь, требуют перемены, новостей — славный порядок!
а там и жена, заметив мужнины проказы, полюбит вдруг каски, наряды да маскарады и сделает тебе того…
а без состояния так еще хуже! есть, говорит, нечего!
— Потому
что ты такой
же человек, как другие,
а других я давно знаю. Ну, скажи-ка ты, зачем женишься?
— Знаю, знаю! Порядочный человек не сомневается в искренности клятвы, когда дает ее женщине,
а потом изменит или охладеет, и сам не знает как. Это делается не с намерением, и тут никакой гнусности нет, некого винить: природа вечно любить не позволила. И верующие в вечную и неизменную любовь делают то
же самое,
что и неверующие, только не замечают или не хотят сознаться; мы, дескать, выше этого, не люди,
а ангелы — глупость!
Гребцы машут веслами медленно, мерно, как машина. Пот градом льет по загорелым лицам; им и нужды нет,
что у Александра сердце заметалось в груди,
что, не спуская глаз с одной точки, он уж два раза в забытьи заносил через край лодки то одну, то другую ногу,
а они ничего: гребут себе с тою
же флегмой да по временам отирают рукавом лицо.
— Не верьте, не верьте, Александр Федорыч: Василиса с утра в город послана. Зачем
же скрывать? Александру Федорычу, верно, приятнее,
что ты чистила,
а не Василиса.
А дядя был все тот
же: он ни о
чем не расспрашивал племянника, не замечал или не хотел заметить его проделок. Видя,
что положение Александра не изменяется,
что он ведет прежний образ жизни, не просит у него денег, он стал с ним ласков по-прежнему и слегка упрекал,
что редко бывает у него.
— Не бежать
же мне от него, когда maman выйдет из комнаты!
а езда верхом значит…
что я люблю ездить… так приятно: скачешь… ах, какая миленькая эта лошадка Люси! вы видели?.. она уж знает меня…
«
А отчего
же перемена в обращении со мной? — вдруг спрашивал он себя и снова бледнел. — Зачем она убегает меня, молчит, будто стыдится? зачем вчера, в простой день, оделась так нарядно? гостей, кроме его, не было. Зачем спросила, скоро ли начнутся балеты?» Вопрос простой; но он вспомнил,
что граф вскользь обещал доставать всегда ложу, несмотря ни на какие трудности: следовательно, он будет с ними. «Зачем вчера ушла из саду? зачем не пришла в сад? зачем спрашивала то, зачем не спрашивала…»
В этот
же вечер, часов в двенадцать, когда Петр Иваныч, со свечой и книгой в одной руке,
а другой придерживая полу халата, шел из кабинета в спальню ложиться спать, камердинер доложил ему,
что Александр Федорыч желает с ним видеться.
— Начнем с графа: положим, он примет твой вызов, положим даже,
что ты найдешь дурака свидетеля —
что ж из этого? Граф убьет тебя, как муху,
а после над тобой
же все будут смеяться; хорошо мщение!
А ты ведь не этого хочешь: тебе бы вон хотелось истребить графа.
— Ну так воля твоя, — он решит в его пользу. Граф, говорят, в пятнадцати шагах пулю в пулю так и сажает,
а для тебя, как нарочно, и промахнется! Положим даже,
что суд божий и попустил бы такую неловкость и несправедливость: ты бы как-нибудь ненарочно и убил его —
что ж толку? разве ты этим воротил бы любовь красавицы? Нет, она бы тебя возненавидела, да притом тебя бы отдали в солдаты…
А главное, ты бы на другой
же день стал рвать на себе волосы с отчаяния и тотчас охладел бы к своей возлюбленной…
— Не за
что! нет, дядюшка, это уж из рук вон! Положим, граф… еще так… он не знал… да и то нет!
а она? кто
же после этого виноват? я?
Она разыграла свой роман с тобой до конца, точно так
же разыграет его и с графом и, может быть, еще с кем-нибудь… больше от нее требовать нельзя: выше и дальше ей нейти! это не такая натура:
а ты вообразил себе бог знает
что…
—
А разве от нее зависело полюбить графа? Сам
же твердил,
что не надо стеснять порывов чувства,
а как дело дошло до самого, так зачем полюбила! Зачем такой-то умер, такая-то с ума сошла? — как отвечать на такие вопросы? Любовь должна
же кончиться когда-нибудь: она не может продолжаться век.
— Если б мне осталось утешение, — продолжал он, —
что я потерял ее по обстоятельствам, если б неволя принудила ее… пусть бы даже умерла — и тогда легче было бы перенести…
а то нет, нет… другой! это ужасно, невыносимо! И нет средств вырвать ее у похитителя: вы обезоружили меня…
что мне делать? научите
же! Мне душно, больно… тоска, мука! я умру… застрелюсь…
—
А оттого,
что у этих зверей ты несколько лет сряду находил всегда радушный прием: положим, перед теми, от кого эти люди добивались чего-нибудь, они хитрили, строили им козни, как ты говоришь;
а в тебе им нечего было искать:
что же заставило их зазывать тебя к себе, ласкать?.. Нехорошо, Александр!.. — прибавил серьезно Петр Иваныч. — Другой за одно это, если б и знал за ними какие-нибудь грешки, так промолчал бы.
— Аминь! — примолвил дядя, положив ему руки на плечи. — Ну, Александр, советую тебе не медлить: сейчас
же напиши к Ивану Иванычу, чтобы прислал тебе работу в отделение сельского хозяйства. Ты по горячим следам, после всех глупостей, теперь напишешь преумную вещь.
А он все заговаривает: «
Что ж, говорит, ваш племянник…»
— Сурков не опасен, — продолжал дядя, — но Тафаева принимает очень немногих, так
что он может, пожалуй, в ее маленьком кругу прослыть и львом и умником. На женщин много действует внешность. Он
же мастер угодить, ну, его и терпят. Она, может быть, кокетничает с ним,
а он и того… И умные женщины любят, когда для них делают глупости, особенно дорогие. Только они любят большею частью при этом не того, кто их делает,
а другого… Многие этого не хотят понять, в том числе и Сурков, — вот ты и вразуми его.
«Сами, говорит, жаловались,
что он мало занимается,
а вы
же его и приучаете к безделью».
Она любила в первый раз — это бы еще ничего — нельзя
же полюбить прямо во второй раз; но беда была в том,
что сердце у ней было развито донельзя, обработано романами и приготовлено не то
что для первой, но для той романической любви, которая существует в некоторых романах,
а не в природе, и которая оттого всегда бывает несчастлива,
что невозможна на деле.
— Ну так поди к ней опять: тогда и не отвяжешься,
а уж ко мне потом не приставай: я не стану вмешиваться; и теперь вмешался только потому,
что сам
же ввел тебя в это положение. Ну, полно,
что еще повесил нос?
Сами
же вы говорили,
что есть поэзия в скромном уделе,
а теперь упрекаете,
что я избрал скромнейший.
Она думала тем затронуть его самолюбие и, как она говорила, помучить. Она вслух разговаривала с нянькой о доме, о хозяйстве, чтобы показать,
что она даже и не видит Адуева.
А он иногда и точно не видал ее, увидев
же, сухо кланялся — и ни слова.
— Один покажет вам, — говорил он, — цветок и заставит наслаждаться его запахом и красотой,
а другой укажет только ядовитый сок в его чашечке… тогда для вас пропадут и красота, и благоухание… Он заставит вас сожалеть о том, зачем там этот сок, и вы забудете,
что есть и благоухание… Есть разница между этими обоими людьми и между сочувствием к ним. Не ищите
же яду, не добирайтесь до начала всего,
что делается с нами и около нас; не ищите ненужной опытности: не она ведет к счастью.
«Животное! — бормотал он про себя, — так вот какая мысль бродит у тебя в уме…
а! обнаженные плечи, бюст, ножка… воспользоваться доверчивостью, неопытностью… обмануть… ну, хорошо, обмануть,
а там
что? — Та
же скука, да еще, может быть, угрызение совести,
а из
чего? Нет! нет! не допущу себя, не доведу и ее… О, я тверд! чувствую в себе довольно чистоты души, благородства сердца… Я не паду во прах — и не увлеку ее».
На третий, на четвертый день то
же.
А надежда все влекла ее на берег: чуть вдали покажется лодка или мелькнут по берегу две человеческие тени, она затрепещет и изнеможет под бременем радостного ожидания. Но когда увидит,
что в лодке не они,
что тени не их, она опустит уныло голову на грудь, отчаяние сильнее наляжет на душу… Через минуту опять коварная надежда шепчет ей утешительный предлог промедления — и сердце опять забьется ожиданием.
А Александр медлил, как будто нарочно.
— Ничего, матушка; уж шестой ребеночек в походе. Недели через две ожидают. Просили меня побывать около того времени.
А у самих в доме бедность такая,
что и не глядел бы. Кажись, до детей ли бы? так нет: туда
же!
Я и говорю будто ей: «
Что же, мол, говорю, у тебя, Аграфена, поднос-то пустой?» —
а она молчит,
а сама смотрит все на дверь.
— Где
же твои волоски? как шелк были! — приговаривала она сквозь слезы, — глаза светились, словно две звездочки; щеки — кровь с молоком; весь ты был, как наливное яблочко! Знать, извели лихие люди, позавидовали твоей красоте да моему счастью!
А дядя-то
чего смотрел?
А еще отдала с рук на руки, как путному человеку! Не умел сберечь сокровища! Голубчик ты мой!..
— Все в лавочке есть;
а чего нет в лавочке, так тут
же где-нибудь в колбасной есть;
а там нет, так в кондитерской;
а уж
чего в кондитерской нет, так иди в аглицкий магазин: у французов все есть!
— Да
что, сударь, не на
что смотреть! Не узнаешь,
что и ешь: немцы накладут в кушанье бог знает
чего: и в рот-то взять не захочется. И перец-то у них не такой; подливают в соус чего-то из заморских склянок… Раз угостил меня повар Петра Иваныча барским кушаньем, так три дня тошнило. Смотрю, оливка в кушанье: думал, как и здесь оливка; раскусил — глядь:
а там рыбка маленькая; противно стало, выплюнул; взял другую — и там то
же; да во всех… ах вы, чтоб вас, проклятые!..
А моя карьера,
а фортуна?.. я только один отстал… да за
что же? да почему
же?» Он метался от тоски и не знал, как сказать матери о намерении ехать.
Она…
что же особенного заметил в ней доктор? Всякий, увидев ее в первый раз, нашел бы в ней женщину, каких много в Петербурге. Бледна, это правда: взгляд у ней матовый, блуза свободно и ровно стелется по плоским плечам и гладкой груди; движения медленны, почти вялы… Но разве румянец, блеск глаз и огонь движений — отличительные признаки наших красавиц?
А прелесть форм… Ни Фидий, ни Пракситель не нашли бы здесь Венер для своего резца.
— Как
же не занимать? Ведь я твоя жена! Ты
же сам учил меня…
а теперь упрекаешь,
что я занимаюсь… Я делаю свое дело!
— Лет десять или двенадцать назад однажды ты, я помню, вот этак
же вбежал ко мне, — заметил Петр Иваныч, — еще разбил у меня что-то… тогда я сразу догадался,
что ты влюблен,
а теперь… ужели опять? Нет, не может быть: ты слишком умен, чтоб…