Неточные совпадения
Рассердит ли его какой-нибудь товарищ, некстати скажет ему что-нибудь, он надуется,
даст разыграться злым чувствам во все формы упорной вражды,
хотя самая обида побледнеет, забудется причина, а он длит вражду, за которой следит весь класс и больше всех он сам.
— Осел! — сказал Райский и лег на диван,
хотел заснуть, но звуки не
давали, как он ни прижимал ухо к подушке, чтоб заглушить их. — Нет, так и режут.
— Я преступник!.. если не убил, то
дал убить ее: я не
хотел понять ее, искал ада и молний там, где был только тихий свет лампады и цветы. Что же я такое, Боже мой! Злодей! Ужели я…
Он глядел на нее и
хотел бы,
дал бы бог знает что, даже втайне ждал, чтоб она спросила «почему?», но она не спросила, и он подавил вздох.
— Я не
хочу есть, Марфенька.
Дай руку, пойдем к Волге.
— Ну, если не берешь, так я отдам книги в гимназию:
дай сюда каталог! Сегодня же отошлю к директору… — сказал Райский и
хотел взять у Леонтия реестр книг.
—
Хотел, да подле случился другой титан — и не
дал!
— Да, да, следовательно, вы делали, что вам нравилось. А вот, как я вздумал
захотеть, что мне нравится, это расстроило ваши распоряжения, оскорбило ваш деспотизм. Так, бабушка, да? Ну, поцелуйте же меня, и
дадим друг другу волю…
— Не
дать ли вам чего-нибудь выпить? У бабушки гофманские капли есть. Я бы сбегала:
хотите?
— А! испугались полиции: что сделает губернатор, что скажет Нил Андреич, как примет это общество,
дамы? — смеялся Марк. — Ну, прощайте, я есть
хочу и один сделаю приступ…
Он уже не счел нужным переделывать ее: другое воспитание, другое воззрение, даже дальнейшее развитие нарушило бы строгую определенность этой натуры,
хотя, может быть, оно вынуло бы наивность, унесло бы детство, все эти ребяческие понятия, бабочкино порханье, но что
дало бы взамен?
— Бабушка
хотела посылать за вами, но я просил не
давать знать о моем приезде. Когда же вы возвратились? Мне никто ничего не сказал.
— Я велела кофе сварить,
хотите пить со мной? — спросила она. — Дома еще долго не
дадут: Марфенька поздно встает.
— Послушайте, Вера:
дайте мне комнату здесь в доме — мы будем вместе читать, учиться…
хотите учиться?
— Здравствуйте, Татьяна Марковна, здравствуйте, Марфа Васильевна! — заговорил он, целуя руку у старушки, потом у Марфеньки,
хотя Марфенька отдернула свою, но вышло так, что он успел
дать летучий поцелуй. — Опять нельзя — какие вы!.. — сказал он. — Вот я принес вам…
—
Дайте срок! — остановила Бережкова. — Что это вам не сидится? Не успели носа показать, вон еще и лоб не простыл, а уж в ногах у вас так и зудит? Чего вы
хотите позавтракать: кофе, что ли, или битого мяса? А ты, Марфенька, поди узнай, не
хочет ли тот… Маркушка… чего-нибудь? Только сама не показывайся, а Егорку пошли узнать…
— Не надо, не надо, не
хочу! — говорила она. — Я велю вам зажарить вашего сазана и больше ничего не
дам к обеду.
— Вот мой салон: садитесь на постель, а я на стул, — приглашал Марк. — Скинемте сюртуки, здесь адская духота. Не церемоньтесь, тут нет
дам: скидайте, вот так. Да не
хотите ли чего-нибудь. У меня, впрочем, ничего нет. А если не
хотите вы, так
дайте мне сигару. Одно молоко есть, яйца…
— Ах, нет — я упиваюсь тобой. Ты сердишься, запрещаешь заикаться о красоте, но
хочешь знать, как я разумею и отчего так высоко ставлю ее? Красота — и цель, и двигатель искусства, а я художник:
дай же высказать раз навсегда…
Но какие капитальные препятствия встретились ему? Одно — она отталкивает его, прячется, уходит в свои права, за свою девическую стену, стало быть… не
хочет. А между тем она не довольна всем положением, рвется из него, стало быть, нуждается в другом воздухе, другой пище, других людях. Кто же ей
даст новую пищу и воздух? Где люди?
Конечно, молнию эту вызвала хорошая черта, но она и не сомневалась в достоинстве его характера, она только не
хотела сближения теснее, как он желал, и не
давала ему никаких других, кроме самых ограниченных, прав на свое внимание.
Он только
хотел уличить ее, что он там караулил и что ее не было, но удержался, зато у него вырвался взгляд изумления и был ею замечен. Но она даже не
дала себе труда объясниться, отчего вышло противоречие и каким путем она воротилась с берега.
Он кивнул на жену Козлова, сидевшую тут,
давая знать, что при ней не
хочет говорить.
— Ей-богу, не знаю: если это игра, так она похожа на ту, когда человек ставит последний грош на карту, а другой рукой щупает пистолет в кармане.
Дай руку, тронь сердце, пульс и скажи, как называется эта игра?
Хочешь прекратить пытку: скажи всю правду — и страсти нет, я покоен, буду сам смеяться с тобой и уезжаю завтра же. Я шел, чтоб сказать тебе это…
— Вы рассудите, бабушка: раз в жизни девушки расцветает весна — и эта весна — любовь. И вдруг не
дать свободы ей расцвесть, заглушить, отнять свежий воздух, оборвать цветы… За что же и по какому праву вы
хотите заставить, например, Марфеньку быть счастливой по вашей мудрости, а не по ее склонности и влечениям?
— С тобой случилось что-нибудь, ты счастлива и
захотела брызнуть счастьем на другого: что бы ни было за этим, я все принимаю, все вынесу — но только позволь мне быть с тобой, не гони,
дай остаться…
— Испортить
хотите их, — говорила она, — чтоб они нагляделись там «всякого нового распутства», нет,
дайте мне прежде умереть. Я не пущу Марфеньку, пока она не приучится быть хозяйкой и матерью!
— Довольно, — перебила она. — Вы высказались в коротких словах. Видите ли, вы
дали бы мне счастье на полгода, на год, может быть, больше, словом до новой встречи, когда красота, новее и сильнее, поразила бы вас и вы увлеклись бы за нею, а я потом — как себе
хочу! Сознайтесь, что так?
Но, несмотря на этот смех, таинственная фигура Веры манила его все в глубину фантастической
дали. Вера шла будто от него в тумане покрывала; он стремился за ней, касался покрывала,
хотел открыть ее тайны и узнать, что за Изида перед ним.
Райский знал и это и не лукавил даже перед собой, а
хотел только утомить чем-нибудь невыносимую боль, то есть не вдруг удаляться от этих мест и не класть сразу непреодолимой
дали между ею и собою, чтобы не вдруг оборвался этот нерв, которым он так связан был и с живой, полной прелести, стройной и нежной фигурой Веры, и с воплотившимся в ней его идеалом, живущим в ее образе вопреки таинственности ее поступков, вопреки его подозрениям в ее страсти к кому-то, вопреки, наконец, его грубым предположениям в ее женской распущенности, в ее отношениях… к Тушину, в котором он более всех подозревал ее героя.
— И мне жаль, Борюшка. Я
хотела сама съездить к нему — у него честная душа, он — как младенец! Бог
дал ему ученость, да остроты не
дал… закопался в свои книги! У кого он там на руках!.. Да вот что: если за ним нет присмотру, перевези его сюда — в старом доме пусто, кроме Вериной комнаты… Мы его там пока поместим… Я на случай велела приготовить две комнаты.
— Да, ты не
хотел немного заняться ею… Я знаю, ты
дал бы ей хороший урок… Может быть, этого бы и не было…
— Да говорите же что-нибудь, рассказывайте, где были, что видели, помнили ли обо мне? А что страсть? все мучает — да? Что это у вас, точно язык отнялся? куда девались эти «волны поэзии», этот «рай и геенна»?
давайте мне рая! Я счастья
хочу, «жизни»!
— Не смейте, я не
хочу! — сильно схватив его за руку, говорила она, — вы «раб мой», должны мне служить… Вы тоже не
давали мне покоя!
— Я шучу! — сказала она, меняя тон на другой, более искренний. — Я
хочу, чтоб вы провели со мной день и несколько дней до вашего отъезда, — продолжала она почти с грустью. — Не оставляйте меня,
дайте побыть с вами… Вы скоро уедете — и никого около меня!
Он взял ее за руку. Она не
дала руки и
хотела миновать его.
— У вас какая-то сочиненная и придуманная любовь… как в романах… с надеждой на бесконечность… словом — бессрочная! Но честно ли то, что вы требуете от меня, Вера? Положим, я бы не назначал любви срока, скача и играя, как Викентьев, подал бы вам руку «навсегда»: чего же
хотите вы еще? Чтоб «Бог благословил союз», говорите вы, то есть чтоб пойти в церковь — да против убеждения —
дать публично исполнить над собой обряд… А я не верю ему и терпеть не могу попов: логично ли, честно ли я поступлю!..
— Расстаться! Разлука стоит у вас рядом с любовью! — Она безотрадно вздохнула. — А я думаю, что это крайности, которые никогда не должны встречаться… одна смерть должна разлучить… Прощайте, Марк! — вдруг сказала она, бледная, почти с гордостью. — Я решила… Вы никогда не
дадите мне того счастья, какого я
хочу. Для счастья не нужно уезжать, оно здесь… Дело кончено!..
С Титом Никонычем сначала она побранилась и чуть не подралась, за подарок туалета, а потом поговорила с ним наедине четверть часа в кабинете, и он стал немного задумчив, меньше шаркал ножкой, и
хотя говорил с
дамами, но сам смотрел так серьезно и пытливо то на Райского, то на Тушина, что они глазами в недоумении спрашивали его, чего он от них
хочет. Он тотчас оправлялся и живо принимался говорить
дамам «приятности».
Но хитрая и умная барыня не
дала никакого другого хода этим вопросам, и они выглянули у ней только из глаз, и на минуту. Вера, однако, прочла их,
хотя та переменила взгляд сомнения на взгляд участия. Прочла и Татьяна Марковна.
— Ты сама чувствуешь, бабушка, — сказала она, — что ты сделала теперь для меня: всей моей жизни недостанет, чтоб заплатить тебе. Нейди далее; здесь конец твоей казни! Если ты непременно
хочешь, я шепну слово брату о твоем прошлом — и пусть оно закроется навсегда! Я видела твою муку, зачем ты
хочешь еще истязать себя исповедью? Суд совершился — я не приму ее. Не мне слушать и судить тебя —
дай мне только обожать твои святые седины и благословлять всю жизнь! Я не стану слушать: это мое последнее слово!
— Я и не говорила бы, если б не письма. Мне нужен покой… Бабушка! увези, спрячь меня… или я умру! Я устала… силы нет…
дай отдохнуть… А он зовет туда…
хочет прийти сам…
— Бабушка! ты не поняла меня, — сказала она кротко, взяв ее за руки, — успокойся, я не жалуюсь тебе на него. Никогда не забывай, что я одна виновата — во всем… Он не знает, что произошло со мной, и оттого пишет. Ему надо только
дать знать, объяснить, как я больна, упала духом, — а ты собираешься, кажется, воевать! Я не того
хочу. Я
хотела написать ему сама и не могла, — видеться недостает сил, если б я и
хотела…
—
Захочет! — договорил Райский с уверенностью, — и если это случится,
дайте мне слово, что вы уведомите меня по телеграфу, где бы я ни был: я
хочу держать венец над Верой…