Неточные совпадения
— Помилуй: это значит, гимназия не увидит ни одной книги… Ты не знаешь директора? — с жаром восстал Леонтий и сжал крепко каталог в руках. — Ему столько же дела до книг, сколько мне до духов и помады… Растаскают, разорвут — хуже
Марка!
— Так ты думаешь, я
Марку дам теперь близко подойти к полкам?
— А ведь в сущности предобрый! — заметил Леонтий про
Марка, — когда прихворнешь, ходит как нянька, за лекарством бегает в аптеку… И чего не знает? Все! Только ничего не делает, да вот покою никому не дает: шалунище непроходимый…
Он вглядывался в дремлющего
Марка, у Леонтья тоже слипались глаза.
— Куда же я его дену? — спросил Козлов, указывая на
Марка.
— Слушаю-с! — медленно сказал он. Потом долго стоял на месте, глядя вслед Райскому и
Марку. — Вот что! — расстановисто произнес он и тихо пошел домой.
— Да, похож! — сказал Марк, — хорошо!.. «У него талант!» — сверкнуло у
Марка в голове. — Очень хорошо бы… да… голова велика, плечи немного широки…
Райский сделал движение нетерпения, а Марк кончил свою фразу смехом. Смех этот раздражал нервы Райского. Ему хотелось вполне заплатить
Марку за откровенность откровенностью.
— Отчего вы такой? — повторил он в раздумье, останавливаясь перед
Марком, — я думаю, вот отчего: от природы вы были пылкий, живой мальчик. Дома мать, няньки избаловали вас.
В комнате, в недопитой
Марком чашке с ромом, ползал чуть мерцающий синий огонек и, изредка вспыхивая, озарял на секунду комнату и опять горел тускло, готовый ежеминутно потухнуть.
— А это кто спит? — с новым изумлением спросила она, вдруг увидев спящего
Марка.
— Марк! Не послать ли за полицией? Где ты взял его? Как ты с ним связался? — шептала она в изумлении. — По ночам с
Марком пьет пунш! Да что с тобой сделалось, Борис Павлович?
— Нет, нет, не надо! Если хотите, я разбужу
Марка, спрошу…
— Что ты, Бог с тобой: я в кофте! — с испугом отговаривалась Татьяна Марковна, прячась в коридоре. — Бог с ним: пусть его спит! Да как он спит-то: свернулся, точно собачонка! — косясь на
Марка, говорила она. — Стыд, Борис Павлович, стыд: разве перин нет в доме? Ах ты, Боже мой! Да потуши ты этот проклятый огонь! Без пирожного!
Райский задул синий огонь и обнял бабушку. Она перекрестила его и, покосясь еще на
Марка, на цыпочках пошла к себе.
Борису не спалось, и он, в легком утреннем пальто, вышел в сад, хотел было догнать
Марка, но увидел его, уже далеко идущего низом по волжскому прибрежью.
Марка он видел, и как ни прятался тот в диогеновскую бочку, а Райский успел уловить главные черты физиономии.
— Э, вот что! Хорошо… — зевая, сказал Райский, — я поеду с визитами, только с тем, чтоб и вы со мной заехали к
Марку: надо же ему визит отдать.
— Как чем? Не велите знакомиться, с кем я хочу, деньгами мешаете распоряжаться, как вздумаю, везете, куда мне не хочется, а куда хочется, сами не едете. Ну, к
Марку не хотите, я и не приневоливаю вас, и вы меня не приневоливайте.
Подумавши, он отложил исполнение до удобного случая и, отдавшись этой новой, сильно охватившей его задаче, прибавил шагу и пошел отыскивать
Марка, чтобы заплатить ему визит, хотя это было не только не нужно в отношении последнего, но даже не совсем осторожно со стороны Райского.
— Экая дура! не умеет гостей принять! — вдруг послышалось из-под рогожи, которая потом приподнялась, и из-под нее показалась всклокоченная голова
Марка.
Они прошли через сени, через жилую избу хозяев и вошли в заднюю комнатку, в которой стояла кровать
Марка. На ней лежал тоненький старый тюфяк, тощее ваточное одеяло, маленькая подушка. На полке и на столе лежало десятка два книг, на стене висели два ружья, а на единственном стуле в беспорядке валялось несколько белья и платья.
Райский снисходительно надел поношенное и небезупречное от пятен пальто
Марка.
— Вы сумасшедший! — сказал Райский, уходя вон и не удостоив
Марка взглядом.
«Нужна деятельность», — решил он, — и за неимением «дела» бросался в «миражи»: ездил с бабушкой на сенокос, в овсы, ходил по полям, посещал с Марфенькой деревню, вникал в нужды мужиков и развлекался также: был за Волгой, в Колчине, у матери Викентьева, ездил с
Марком удить рыбу, оба поругались опять и надоели один другому, ходил на охоту — и в самом деле развлекся.
В доме было тихо, вот уж и две недели прошли со времени пари с
Марком, а Борис Павлыч не влюблен, не беснуется, не делает глупостей и в течение дня решительно забывает о Вере, только вечером и утром она является в голове, как по зову.
Протянулась еще неделя, и скоро должен исполниться месяц глупому предсказанию
Марка, а Райский чувствовал себя свободным «от любви». В любовь свою он не верил и относил все к раздражению воображения и любопытства.
— Отчего же ты думаешь, что он романа не кончит? — спросил Леонтий
Марка.
Райский засмеялся и пошел с ней. Он отпустил жандарма, сказавши, что приедет через час, потом пошел к
Марку и привел его в свою комнату.
Он уж с ним говорил не иначе, как иронически. Но на этот раз у
Марка было озабоченное лицо. Однако когда принесли свечи и он взглянул на взволнованное лицо Райского, то засмеялся, по-своему, с холодной злостью.
Райский пробежал бумажку и уставил на
Марка глаза.
Райский продолжал с изумлением глядеть на
Марка.
Он, между прочим, нехотя, но исполнил просьбу
Марка и сказал губернатору, что книги привез он и дал кое-кому из знакомых, а те уж передали в гимназию.
— Самый неприятный мужчина в целом свете! — с крепкой досадой шепнула Ульяна Андреевна Райскому про
Марка.
Не знала она и того, что рядом с этой страстью, на которую он сам напросился, которую она, по его настоянию, позволила питать, частию затем, что надеялась этой уступкой угомонить ее, частию повинуясь совету
Марка, чтобы отводить его глаза от обрыва и вместе «проучить» слегка, дружески, добродушно посмеявшись над ним, — не знала она, что у него в душе все еще гнездилась надежда на взаимность, на ответ, если не страсти его, то на чувство женской дружбы, хоть чего-нибудь.
Она ласково подала ему руку и сказала, что рада его видеть, именно в эту минуту, когда у ней покойнее на сердце. Она, в эти дни, после свидания с
Марком, вообще старалась казаться покойной, и дома, за обедом, к которому являлась каждый день, она брала над собой невероятную силу, говорила со всеми, даже шутила иногда, старалась есть.
Он поглядел ей в глаза: в них стояли слезы. Он не подозревал, что вложил палец в рану, коснувшись главного пункта ее разлада с
Марком, основной преграды к «лучшей доле»!
Райский с изумлением поглядел на
Марка и подал ему руку.
— Я все жду… все думаю, не опомнится ли! — мечтал он, — и ночью пробовал вставать, да этот разбойник Марк, точно железной ручищей, повалит меня и велит лежать. «Не воротится, говорит, лежи смирно!» Боюсь я этого
Марка.
— Ах, бабушка! я сейчас поеду и скажу
Марку…
— Что с ним? — спросил Райский, глядя вслед
Марку, — не отвечал ни слова и как бросился! Да и ты испугалась: не он ли уж это там стреляет!.. Я видал его там с ружьем… — добавил он, шутя.
«Нет, нет, — думал Райский, — оборванный, бродящий цыган — ее идол, нет, нет! Впрочем, почему „нет“? Страсть жестока и самовластна. Она не покоряется человеческим соображениям и уставам, а покоряет людей своим неизведанным капризам! Но Вере негде было сблизиться с
Марком. Она боится его, как все здесь!»
Им овладело отчаяние, тождественное с отчаянием
Марка. Пять месяцев женщина таится, то позволяя любить, то отталкивая, смеется в лицо…
— Мне надо застрелить эту собаку,
Марка, или застрелиться самому; да, что-нибудь одно из двух, но прежде сделаю вот это третье… — шептал он.
Она посадила его подле себя на диван и шепотом, с остановками, рассказала историю своих сношений с
Марком. Кончив, она закуталась в шаль и, дрожа от озноба, легла опять на диван. А он встал бледный.
Она добиралась в проповеди и увлечениях
Марка чего-нибудь верного и живого, на что можно опереться, что можно полюбить, что было так прочно, необманчиво в старой жизни, которой, во имя этого прочного, живого и верного, она прощала ее смешные, вредные уродливости, ее весь отживший сор.
Задумывалась она над всем, чем сама жила, — и почувствовала новые тревоги, новые вопросы, и стала еще жаднее и пристальнее вслушиваться в
Марка, встречаясь с ним в поле, за Волгой, куда он проникал вслед за нею, наконец в беседке, на дне обрыва.
Она готовилась пока разделить с сестрой ее труды — лишь только, так или иначе, выйдет из этой тяжкой борьбы с
Марком, которая кончилась наконец недавно, не победой того или другого, а взаимным поражением и разлукой навсегда.
Тут ей, как всегда бывает, представлялась чистота, прелесть, весь аромат ее жизни — до встречи с
Марком, ее спокойствие до рокового вечера… Она вздрагивала.