Неточные совпадения
Он был в их глазах пустой, никуда
не годный, ни на какое дело, ни для совета — старик и
плохой отец, но он был Пахотин, а род Пахотиных уходит в древность, портреты предков занимают всю залу, а родословная
не укладывается на большом столе, и в роде их было много лиц с громким значением.
—
Плохой солдат, который
не надеется быть генералом, сказал бы я, но
не скажу: это было бы слишком… невозможно.
Но где Уленьке было заметить такую красоту? Она заметила только, что у него то на вицмундире пуговицы нет, то панталоны разорваны или
худые сапоги. Да еще странно казалось ей, что он ни разу
не посмотрел на нее пристально, а глядел как на стену, на скатерть.
Она равнодушно глядела на изношенный рукав, как на дело до нее
не касающееся, потом на всю фигуру его, довольно
худую, на
худые руки, на выпуклый лоб и бесцветные щеки. Только теперь разглядел Леонтий этот, далеко запрятанный в черты ее лица, смех.
Что было с ней потом, никто
не знает. Известно только, что отец у ней умер, что она куда-то уезжала из Москвы и воротилась больная,
худая, жила у бедной тетки, потом, когда поправилась, написала к Леонтью, спрашивала, помнит ли он ее и свои старые намерения.
— Помилуй: это значит, гимназия
не увидит ни одной книги… Ты
не знаешь директора? — с жаром восстал Леонтий и сжал крепко каталог в руках. — Ему столько же дела до книг, сколько мне до духов и помады… Растаскают, разорвут —
хуже Марка!
— Что? — повторила она, — молод ты, чтоб знать бабушкины проступки. Уж так и быть, изволь, скажу: тогда откупа пошли, а я вздумала велеть пиво варить для людей, водку гнали дома,
не много, для гостей и для дворни, а все же запрещено было; мостов
не чинила… От меня взятки-то гладки, он и озлобился, видишь! Уж коли кто несчастлив, так, значит, поделом. Проси скорее прощения, а то пропадешь, пойдет все
хуже… и…
— Нет: иногда, как заговорят об этом, бабушка побранит… Заплачу, и пройдет, и опять делаюсь весела, и все, что говорит отец Василий, — будто
не мое дело! Вот что
худо!
— Зачем?
Не надо. Говорите, что вздумается, и мне
не мешайте отвечать, как вздумаю. Ведь я
не спросил у вас позволения обругать вас Нилом Андреичем — а уж чего
хуже?
— А хоть бы затем, внучка, чтоб суметь понять речи братца и ответить на них порядком. Он, конечно,
худого тебе
не пожелает; смолоду был честен и любил вас обеих: вон имение отдает, да много болтает пустого…
— Это
хуже: и он, и люди бог знает что подумают. А ты только будь пооглядчивее, —
не бегай по двору да по саду, чтоб люди
не стали осуждать: «Вон, скажут, девушка уж невеста, а повесничает, как мальчик, да еще с посторонним…»
«Вот что скверно: это
хуже всего!» — говорил он и решал, что ему даже,
не дожидаясь объяснения и подтверждения догадки об этом третьем препятствии, о «двойнике», следует бежать без оглядки, а
не набиваться ей на дружбу.
— По какому праву? А по такому, что вы оскорбили женщину в моем доме, и если б я допустил это, то был бы жалкая дрянь. Вы этого
не понимаете, тем
хуже для вас!..
Я от этого преследования чуть
не захворала,
не видалась ни с кем,
не писала ни к кому, и даже к тебе, и чувствовала себя точно в тюрьме. Он как будто играет, может быть даже нехотя, со мной. Сегодня холоден, равнодушен, а завтра опять глаза у него блестят, и я его боюсь, как боятся сумасшедших.
Хуже всего то, что он сам
не знает себя, и потому нельзя положиться на его намерения и обещания: сегодня решится на одно, а завтра сделает другое.
Ночью он
не спал, днем ни с кем
не говорил, мало ел и даже
похудел немного — и все от таких пустяков, от ничтожного вопроса: от кого письмо?
— Марфенька все пересказала мне, как вы проповедовали ей свободу любви, советовали
не слушаться бабушки, а теперь сами
хуже бабушки! Требуете чужих тайн…
— Ах, дай Бог: умно бы сделали! Вы
хуже Райского в своем роде, вам бы нужнее был урок. Он артист, рисует, пишет повести. Но я за него
не боюсь, а за вас у меня душа
не покойна. Вон у Лозгиных младший сын, Володя, — ему четырнадцать лет — и тот вдруг объявил матери, что
не будет ходить к обедне.
— Да, я
не смел вас спросить об этом, — вежливо вмешался Тит Никоныч, — но с некоторых пор (при этом Вера сделала движение плечами) нельзя
не заметить, что вы, Вера Васильевна, изменились… как будто
похудели… и бледны немножко… Это к вам очень, очень идет, — любезно прибавил он, — но при этом надо обращать внимание на то,
не суть ли это признаки болезни?
В моменты мук, напротив, он был
худ, бледен, болен,
не ел и ходил по полям, ничего
не видя, забывая дорогу, спрашивая у встречных мужиков, где Малиновка, направо или налево?
— Пусть драпировка, — продолжала Вера, — но ведь и она, по вашему же учению, дана природой, а вы хотите ее снять. Если так, зачем вы упорно привязались ко мне, говорите, что любите, — вон изменились,
похудели!..
Не все ли вам равно, с вашими понятиями о любви, найти себе подругу там в слободе или за Волгой в деревне? Что заставляет вас ходить целый год сюда, под гору?
Полины Карповны
не было. Она сказалась больною, прислала Марфеньке цветы и деревья с зеленью. Райский заходил к ней утром сам, чтобы как-нибудь объяснить вчерашнюю свою сцену с ней и узнать,
не заметила ли она чего-нибудь. Но она встретила его с
худо скрываемым, под видом обидчивости, восторгом, хотя он прямо сказал ей, что обедал накануне
не дома, в гостях — там много пили — и он выпил лишнюю рюмку — и вот «до чего дошел»!
И бабушка, занимаясь гостями, вдруг вспомнит, что с Верой «неладно», что она
не в себе,
не как всегда, а иначе,
хуже, нежели какая была; такою она ее еще
не видала никогда — и опять потеряется. Когда Марфенька пришла сказать, что Вера нездорова и в церкви
не будет, Татьяна Марковна рассердилась сначала.
Снаружи она казалась всем покойною, но глаза у ней впали, краски
не появлялись на бледном лице, пропала грация походки, свобода движений. Она
худела и видимо томилась жизнью.
Он злился, что уходит неловко, неблаговидно,
хуже, чем он пророчил когда-то Райскому, что весь роман его кончается обрывом, из которого ему надо уходить
не оглядываясь, что вслед ему
не послано
не только сожаления, прощального слова, но его будто выпроваживают, как врага, притом слабого, от которого избавит неделя-другая разлуки, да соседняя гора, за которую он перевалится.
— В Ивана Ивановича — это
хуже всего. Он тут ни сном, ни духом
не виноват… Помнишь, в день рождения Марфеньки, — он приезжал, сидел тут молча, ни с кем ни слова
не сказал, как мертвый, и ожил, когда показалась Вера? Гости видели все это. И без того давно
не тайна, что он любит Веру; он
не мастер таиться. А тут заметили, что он ушел с ней в сад, потом она скрылась к себе, а он уехал… Знаешь ли, зачем он приезжал?
Оба молчали. Она пока украдкой взглядывала на него и замечала перемены, какие произошли в нем в эти две-три недели: как осанка у него стала
не так горда и бодра, как тускло смотрит он в иные минуты, как стали медленны его движения. И
похудел он, и побледнел.
Он перечитал, потом вздохнул и, положив локти на стол, подпер руками щеки и смотрел на себя в зеркало. Он с грустью видел, что сильно
похудел, что прежних живых красок, подвижности в чертах
не было. Следы молодости и свежести стерлись до конца.
Не даром ему обошлись эти полгода. Вон и седые волосы сильно серебрятся. Он приподнял рукой густые пряди черных волос и тоже
не без грусти видел, что они редеют, что их темный колорит мешается с белым.