Неточные совпадения
На
лице его можно было прочесть покойную уверенность в себе и понимание других, выглядывавшие из глаз. «Пожил человек, знает жизнь и людей», — скажет о нем наблюдатель, и если не отнесет его
к разряду особенных, высших натур, то еще менее
к разряду натур наивных.
— Я пойду прямо
к делу: скажите мне, откуда вы берете это спокойствие, как удается вам сохранить тишину, достоинство, эту свежесть в
лице, мягкую уверенность и скромность в каждом мерном движении вашей жизни? Как вы обходитесь без борьбы, без увлечений, без падений и без побед? Что вы делаете для этого?
Но если покойный дух жизни тихо опять веял над ним, или попросту «находил на него счастливый стих»,
лицо его отражало запас силы воли, внутренней гармонии и самообладания, а иногда какой-то задумчивой свободы, какого-то идущего
к этому
лицу мечтательного оттенка, лежавшего не то в этом темном зрачке, не то в легком дрожании губ.
Нравственное
лицо его было еще неуловимее. Бывали какие-то периоды, когда он «обнимал, по его выражению, весь мир», когда чарующею мягкостью открывал доступ
к сердцу, и те, кому случалось попадать на эти минуты, говорили, что добрее, любезнее его нет.
Над губами маленькие усики; на левой щеке, ближе
к подбородку, родимое пятно с густым кустиком волос. Это придавало
лицу ее еще какой-то штрих доброты.
Она, кажется, только тогда и была счастлива, когда вся вымажется, растреплется от натиранья полов, мытья окон, посуды, дверей, когда
лицо, голова сделаются неузнаваемы, а руки до того выпачканы, что если понадобится почесать нос или бровь, так она прибегает
к локтю.
Только художник представился ему не в изящной блузе, а в испачканном пальто, не с длинными волосами, а гладко остриженный; не нега у него на
лице, а мука внутренней работы и беспокойство, усталость. Он вперяет мучительный взгляд в свою картину, то подходит
к ней, то отойдет от нее, задумывается…
Он пошел
к двери и оглянулся. Она сидит неподвижно: на
лице только нетерпение, чтоб он ушел. Едва он вышел, она налила из графина в стакан воды, медленно выпила его и потом велела отложить карету. Она села в кресло и задумалась, не шевелясь.
«Что с тобой!..» — хотел он сказать, не выдержал и, опустив
лицо в подушку
к ней, вдруг разразился рыданием.
Он опять приникал
лицом к ее подушке и мысленно молил не умирать, творил обеты счастья до самопожертвования.
Глаза, как у лунатика, широко открыты, не мигнут; они глядят куда-то и видят живую Софью, как она одна дома мечтает о нем, погруженная в задумчивость, не замечает, где сидит, или идет без цели по комнате, останавливается, будто внезапно пораженная каким-то новым лучом мысли, подходит
к окну, открывает портьеру и погружает любопытный взгляд в улицу, в живой поток голов и
лиц, зорко следит за общественным круговоротом, не дичится этого шума, не гнушается грубой толпы, как будто и она стала ее частью, будто понимает, куда так торопливо бежит какой-то господин, с боязнью опоздать; она уже, кажется, знает, что это чиновник, продающий за триста — четыреста рублей в год две трети жизни, кровь, мозг, нервы.
«Должно быть, это правда: я угадал!» — подумал он и разбирал, отчего угадал он, что подало повод ему
к догадке? Он видел один раз Милари у ней, а только когда заговорил о нем — у ней пробежала какая-то тень по
лицу, да пересела она спиной
к свету.
Женская фигура, с
лицом Софьи, рисовалась ему белой, холодной статуей, где-то в пустыне, под ясным, будто лунным небом, но без луны; в свете, но не солнечном, среди сухих нагих скал, с мертвыми деревьями, с нетекущими водами, с странным молчанием. Она, обратив каменное
лицо к небу, положив руки на колени, полуоткрыв уста, кажется, жаждала пробуждения.
Она идет, торопится,
лицо у ней сияет, объятия растворяются. Она прижала его
к себе, и около губ ее улыбка образовала лучи.
Потешалась же над ним и молодость. То мазнет его сажей по
лицу какой-нибудь шалун, Леонтий не догадается и ходит с пятном целый день,
к потехе публики, да еще ему же достанется от надзирателя, зачем выпачкался.
Оно имело еще одну особенность: постоянно лежащий смех в чертах, когда и не было чему и не расположена она была смеяться. Но смех как будто застыл у ней в
лице и шел больше
к нему, нежели слезы, да едва ли кто и видал их на нем.
Любила, чтоб
к ней губернатор изредка заехал с визитом, чтобы приезжее из Петербурга важное или замечательное
лицо непременно побывало у ней и вице-губернаторша подошла, а не она
к ней, после обедни в церкви поздороваться, чтоб, когда едет по городу, ни один встречный не проехал и не прошел, не поклонясь ей, чтобы купцы засуетились и бросили прочих покупателей, когда она явится в лавку, чтоб никогда никто не сказал о ней дурного слова, чтобы дома все ее слушались, до того чтоб кучера никогда не курили трубки ночью, особенно на сеновале, и чтоб Тараска не напивался пьян, даже когда они могли бы делать это так, чтоб она не узнала.
Если когда-нибудь и случалось противоречие, какой-нибудь разлад, то она приписывала его никак не себе, а другому
лицу, с кем имела дело, а если никого не было, так судьбе. А когда явился Райский и соединил в себе и это другое
лицо и судьбу, она удивилась, отнесла это
к непослушанию внука и
к его странностям.
Ее не прогонят, куска хлеба не лишат, а
к стыду можно притерпеться, как скоро однажды навсегда узнает все тесный кружок
лиц, с которыми она более или менее состояла в родстве, кумовстве или нежных отношениях.
Марина была не то что хороша собой, а было в ней что-то втягивающее, раздражающее, нельзя назвать, что именно, что привлекало
к ней многочисленных поклонников: не то скользящий быстро по предметам, ни на чем не останавливающийся взгляд этих изжелта-серых лукавых и бесстыжих глаз, не то какая-то нервная дрожь плеч и бедр и подвижность, игра во всей фигуре, в щеках и в губах, в руках; легкий, будто летучий, шаг, широкая ли, внезапно все
лицо и ряд белых зубов освещавшая улыбка, как будто
к нему вдруг поднесут в темноте фонарь, так же внезапно пропадающая и уступающая место слезам, даже когда нужно, воплям — бог знает что!
Он убаюкивался этою тихой жизнью, по временам записывая кое-что в роман: черту, сцену,
лицо, записал бабушку, Марфеньку, Леонтья с женой, Савелья и Марину, потом смотрел на Волгу, на ее течение, слушал тишину и глядел на сон этих рассыпанных по прибрежью сел и деревень, ловил в этом океане молчания какие-то одному ему слышимые звуки и шел играть и петь их, и упивался, прислушиваясь
к созданным им мотивам, бросал их на бумагу и прятал в портфель, чтоб, «со временем», обработать — ведь времени много впереди, а дел у него нет.
— Нет, не тяжело… — тихо отвечал он, наклоняя опять ее голову
к своему
лицу и оставаясь так неподвижно. — Тебе хорошо так?
— Лучше всего этот светлый фон в воздухе и в аксессуарах. Вся фигура от этого легка, воздушна, прозрачна: вы поймали тайну фигуры Марфеньки.
К цвету ее
лица и волос идет этот легкий колорит…
Глядя с напряженным любопытством вдаль, на берег Волги, боком
к нему, стояла девушка лет двадцати двух, может быть трех, опершись рукой на окно. Белое, даже бледное
лицо, темные волосы, бархатный черный взгляд и длинные ресницы — вот все, что бросилось ему в глаза и ослепило его.
Он не сидел, не стоял на месте, то совался
к бабушке, то бежал
к Марфеньке и силился переговорить обеих. Почти в одну и ту же минуту
лицо его принимало серьезное выражение, и вдруг разливался по нем смех и показывались крупные белые зубы, на которых, от торопливости его говора или от смеха, иногда вскакивал и пропадал пузырь.
Яков с Кузьмой провели утро в слободе, под гостеприимным кровом кабака. Когда они выходили из кабака, то Кузьма принимал чрезвычайно деловое выражение
лица, и чем ближе подходил
к дому, тем строже и внимательнее смотрел вокруг, нет ли беспорядка какого-нибудь, не валяется ли что-нибудь лишнее, зря, около дома, трогал замок у ворот, цел ли он. А Яков все искал по сторонам глазами, не покажется ли церковный крест вдалеке, чтоб помолиться на него.
Потом неизменно скромный и вежливый Тит Никоныч, тоже во фраке, со взглядом обожания
к бабушке, с улыбкой ко всем; священник, в шелковой рясе и с вышитым широким поясом, советники палаты, гарнизонный полковник, толстый, коротенький, с налившимся кровью
лицом и глазами, так что, глядя на него, делалось «за человека страшно»; две-три барыни из города, несколько шепчущихся в углу молодых чиновников и несколько неподросших девиц, знакомых Марфеньки, робко смотрящих, крепко жмущих друг у друга красные, вспотевшие от робости руки и беспрестанно краснеющих.
Он опять подвинулся
к ее
лицу, глядя ей пытливо в глаза. Она утвердительно кивнула головой.
Он наклонился
к ней и, по-видимому, хотел привести свое намерение в исполнение. Она замахала руками в непритворном страхе, встала с кушетки, подняла штору, оправилась и села прямо, но
лицо у ней горело лучами торжества. Она была озарена каким-то блеском — и, опустив томно голову на плечо, шептала сладостно...
А она, отворотясь от этого сухого взгляда, обойдет сзади стула и вдруг нагнется
к нему и близко взглянет ему в
лицо, положит на плечо руки или нежно щипнет его за ухо — и вдруг остановится на месте, оцепенеет, смотрит в сторону глубоко-задумчиво, или в землю, точно перемогает себя, или — может быть — вспоминает лучшие дни, Райского-юношу, потом вздохнет, очнется — и опять
к нему…
Она отошла
к окну и в досаде начала ощипывать листья и цветы в горшках. И у ней
лицо стало как маска, и глаза перестали искриться, а сделались прозрачны, бесцветны — «как у Веры тогда… — думал он. — Да, да, да — вот он, этот взгляд, один и тот же у всех женщин, когда они лгут, обманывают, таятся… Русалки!»
И не одному только ревниво-наблюдательному взгляду Райского или заботливому вниманию бабушки, но и равнодушному свидетелю нельзя было не заметить, что и
лицо, и фигура, и движения «лесничего» были исполнены глубокой симпатии
к Вере, сдерживаемой каким-то трогательным уважением.
Тут был и Викентьев. Ему не сиделось на месте, он вскакивал, подбегал
к Марфеньке, просил дать и ему почитать вслух, а когда ему давали, то он вставлял в роман от себя целые тирады или читал разными голосами. Когда говорила угнетенная героиня, он читал тоненьким, жалобным голосом, а за героя читал своим голосом, обращаясь
к Марфеньке, отчего та поминутно краснела и делала ему сердитое
лицо.
Она медлила, потом вдруг сама сошла
к нему со ступеней крыльца, взяла его за руку и поглядела ему в
лицо с строгой важностью.
— А куда? Везде все то же; везде есть мальчики, которым хочется, чтоб поскорей усы выросли, и девичьи тоже всюду есть… Ведь взрослые не станут слушать. И вам не стыдно своей роли? — сказала она, помолчав и перебирая рукой его волосы, когда он наклонился
лицом к ее руке. — Вы верите в нее, считаете ее не шутя призванием?
Однажды в сумерки опять он застал ее у часовни молящеюся. Она была покойна, смотрела светло, с тихой уверенностью на
лице, с какою-то покорностью судьбе, как будто примирилась с тем, что выстрелов давно не слыхать, что с обрыва ходить более не нужно. Так и он толковал это спокойствие, и тут же тотчас готов был опять верить своей мечте о ее любви
к себе.
Она стала на пороге часовни на колени, закрыла руками
лицо и замерла неподвижно… Райский тихо подошел
к ней сзади.
— А что? — вдруг шепотом спросил Козлов, быстро садясь на постели и подвигая
лицо к Райскому, — ты думаешь, что нет надежды!..
Он был в недоумении. Эта живость речи, быстрые движения, насмешливое кокетство — все казалось ему неестественно в ней. Сквозь живой тон и резвость он слышал будто усталость, видел напряжение скрыть истощение сил. Ему хотелось взглянуть ей в
лицо, и когда они подошли
к концу аллеи, он вывел было ее на лунный свет.
Райский по утрам опять начал вносить заметки в программу своего романа, потом шел навещать Козлова, заходил на минуту
к губернатору и еще
к двум, трем
лицам в городе, с которыми успел покороче познакомиться. А вечер проводил в саду, стараясь не терять из вида Веры, по ее просьбе, и прислушиваясь
к каждому звуку в роще.
Она вздрогнула, быстро опустилась на стул и опустила голову. Потом встала, глядя вокруг себя, меняясь в
лице, шагнула
к столу, где стояла свеча, и остановилась.
Она вдруг подошла
к нему и с упреком взглянула ему в
лицо.
Она наклонилась
к его
лицу, близко поглядела ему в глаза.
И когда она появилась, радости и гордости Татьяны Марковны не было конца. Она сияла природной красотой, блеском здоровья, а в это утро еще лучами веселья от всеобщего участия, от множества — со всех сторон знаков внимания, не только от бабушки, жениха, его матери, но в каждом
лице из дворни светилось непритворное дружество, ласка
к ней и луч радости по случаю ее праздника.
Он позвонил Егора и едва с его помощью кое-как оделся, надевая сюртук прежде жилета, забывая галстук. Он спросил, что делается дома, и, узнав, что все уехали
к обедне, кроме Веры, которая больна, оцепенел, изменился в
лице и бросился вон из комнаты
к старому дому.
Вера лежала на диване,
лицом к спинке. С подушки падали почти до пола ее волосы, юбка ее серого платья небрежно висела, не закрывая ее ног, обутых в туфли.
Он подошел, стал на колени подле нее и прильнул губами
к ее туфле. Она вдруг обернулась, взглянула на него мельком,
лицо у ней подернулось горьким изумлением.
Она сбросила с себя платок, встала на ноги и подошла
к нему, забыв в эту секунду всю свою бурю. Она видела на другом
лице такое же смертельное страдание, какое жило в ней самой.
— Мы с Наташей писали
к тебе попеременно, одним почерком, шутливые записки, стараясь подражать твоим… Вот и все. Остальное сделала не я… я ничего не знала! — кончила она тихо, оборачиваясь
лицом к стене.
Потом, потом — она не знала, что будет, не хотела глядеть дальше в страшный сон, и только глубже погрузила
лицо в подушку. У ней подошли было
к глазам слезы и отхлынули назад,
к сердцу.