Неточные совпадения
Они знали, на
какое употребление уходят у него деньги, но на это они смотрели снисходительно, помня нестрогие нравы повес своего времени и находя это в мужчине естественным. Только они,
как нравственные женщины, затыкали уши, когда он захочет похвастаться перед ними своими шалостями или когда
кто другой вздумает довести до их сведения о каком-нибудь его сумасбродстве.
— Вы оттого и не знаете жизни, не ведаете чужих скорбей:
кому что нужно, зачем мужик обливается потом, баба жнет в нестерпимый зной — все оттого, что вы не любили! А любить, не страдая — нельзя. Нет! — сказал он, — если б лгал ваш язык, не солгали бы глаза, изменились бы хоть на минуту эти краски. А глаза ваши говорят, что вы
как будто вчера родились…
—
Кому ты это говоришь! — перебил Райский. —
Как будто я не знаю! А я только и во сне, и наяву вижу,
как бы обжечься. И если б когда-нибудь обжегся неизлечимою страстью, тогда бы и женился на той… Да нет: страсти — или излечиваются, или, если неизлечимы, кончаются не свадьбой. Нет для меня мирной пристани: или горение, или — сон и скука!
— Ты не смейся и не шути: в роман все уходит — это не то, что драма или комедия — это
как океан: берегов нет, или не видать; не тесно, все уместится там. И знаешь,
кто навел меня на мысль о романе: наша общая знакомая, помнишь Анну Петровну?
—
Как прощай: а портрет Софьи!.. На днях начну. Я забросил академию и не видался ни с
кем. Завтра пойду к Кирилову: ты его знаешь?
Потом осмотрел каждого ученика и заметил все особенности: у одного лоб и виски вогнуты внутрь головы, у другого мордастое лицо далеко выпятилось вперед, там вон у двоих, у одного справа, у другого слева, на лбу волосы растут вихорком и т. д., всех заметил и изучил,
как кто смотрит.
Он помнит,
как, после музыки, она всю дрожь наслаждения сосредоточивала в горячем поцелуе ему. Помнит,
как она толковала ему картины:
кто этот старик с лирой, которого, немея, слушает гордый царь, боясь пошевелиться, —
кто эта женщина, которую кладут на плаху.
Он сохранял всегда учтивость и сдержанность в словах и жестах,
как бы с
кем близок ни был.
Тит Никоныч любил беседовать с нею о том, что делается в свете,
кто с
кем воюет, за что; знал, отчего у нас хлеб дешев и что бы было, если б его можно было возить отвсюду за границу. Знал он еще наизусть все старинные дворянские домы, всех полководцев, министров, их биографии; рассказывал,
как одно море лежит выше другого; первый уведомит, что выдумали англичане или французы, и решит, полезно ли это или нет.
Это было более торжественное шествие бабушки по городу. Не было человека, который бы не поклонился ей. С иными она останавливалась поговорить. Она называла внуку всякого встречного, объясняла, проезжая мимо домов,
кто живет и
как, — все это бегло, на ходу.
Зато
как лестно, когда
кого похвалит!
Как в школе у русского учителя, он не слушал законов строения языка, а рассматривал все,
как говорит профессор,
как падают у него слова,
как кто слушает.
Печати тонкой, артистической жизни нет: та, у
кого бы она была, не могла бы жить этой жизнью: она задохнулась бы. Там вкус — в сервизах, экипажах, лошадях, лакеях, горничных, одетых,
как балетные феи.
— «Позвольте вас спросить,
кто вы и что вы?» — тихо спросила maman. «Ваша дочь», — чуть-чуть внятно ответила я. «Не похоже.
Как вы ведете себя?»
Maman говорила,
как поразила ее эта сцена,
как она чуть не занемогла,
как это все заметила кузина Нелюбова и пересказала Михиловым,
как те обвинили ее в недостатке внимания, бранили, зачем принимали бог знает
кого.
— Нет! — пылко возразил Райский, — вас обманули. Не бледнеют и не краснеют, когда хотят кружить головы ваши франты, кузены, prince Pierre, comte Serge: [князь Пьер, граф Серж (фр.).] вот у
кого дурное на уме! А у Ельнина не было никаких намерений, он,
как я вижу из ваших слов, любил вас искренно. А эти, — он, не оборачиваясь, указал назад на портреты, — женятся на вас par convenance [выгоды ради (фр.).] и потом меняют на танцовщицу…
—
Кто? — повторил Кирилов, бегло взглянув на портрет. — Какая-нибудь актриса…
— Спасибо за комплимент, внучек: давно я не слыхала —
какая тут красота! Вон на
кого полюбуйся — на сестер! Скажу тебе на ухо, — шепотом прибавила она, — таких ни в городе, ни близко от него нет. Особенно другая… разве Настенька Мамыкина поспорит: помнишь, я писала, дочь откупщика?
— Ах, сохрани Боже:
как это можно!
Кто это выдумал такую нелепость!..
— Ведь у меня тут все: сад и грядки, цветы… А птицы?
Кто же будет ходить за ними?
Как можно — ни за что…
— Вот — и слово дал! — беспокойно сказала бабушка. Она колебалась. — Имение отдает! Странный, необыкновенный человек! — повторяла она, — совсем пропащий! Да
как ты жил, что делал, скажи на милость!
Кто ты на сем свете есть? Все люди
как люди. А ты —
кто! Вон еще и бороду отпустил — сбрей, сбрей, не люблю!
Все более или менее обманулись в мечтах.
Кто хотел воевать, истреблять род людской, не успел вернуться в деревню,
как развел кучу подобных себе и осовел на месте, погрузясь в толки о долгах в опекунский совет, в карты, в обеды.
Оно имело еще одну особенность: постоянно лежащий смех в чертах, когда и не было чему и не расположена она была смеяться. Но смех
как будто застыл у ней в лице и шел больше к нему, нежели слезы, да едва ли
кто и видал их на нем.
Тут развернулись ее способности. Если
кто, бывало, станет ревновать ее к другим, она начнет смеяться над этим,
как над делом невозможным, и вместе с тем умела казаться строгой, бранила волокит за то, что завлекают и потом бросают неопытных девиц.
— Ну, уж святая: то нехорошо, другое нехорошо. Только и света, что внучки! А
кто их знает,
какие они будут? Марфенька только с канарейками да с цветами возится, а другая сидит,
как домовой, в углу, и слова от нее не добьешься. Что будет из нее — посмотрим!
—
Кто? — повторил Козлов, — учитель латинского и греческого языков. Я так же нянчусь с этими отжившими людьми,
как ты с своими никогда не жившими идеалами и образами. А ты
кто? Ведь ты художник, артист? Что же ты удивляешься, что я люблю какие-нибудь образцы? Давно ли художники перестали черпать из древнего источника…
— Все это, бабушка, скучно: будем жить,
как кому вздумается…
— О, судьба-проказница! — продолжала она. — Когда ищешь в кошельке гривенника, попадают всё двугривенные, а гривенник после всех придет; ждешь кого-нибудь: приходят, да не те,
кого ждешь, а дверь,
как на смех, хлопает да хлопает, а кровь у тебя кипит да кипит. Пропадет вещь: весь дом перероешь, а она у тебя под носом — вот что!
Но, несмотря на страсть к танцам, ждет с нетерпением лета, поры плодов, любит, чтобы много вишен уродилось и арбузы вышли большие, а яблоков народилось бы столько,
как ни у
кого в садах.
— А! так вот
кто тебе нравится: Викентьев! — говорил он и, прижав ее руку к левому своему боку, сидел не шевелясь, любовался,
как беспечно Марфенька принимала и возвращала ласки, почти не замечала их и ничего, кажется, не чувствовала.
—
Кто это? — никак, барин! — в недоумении произнес Савелий и остановился
как вкопанный.
— Одни из этих артистов просто утопают в картах, в вине, — продолжал Райский, — другие ищут роли. Есть и дон-кихоты между ними: они хватаются за какую-нибудь невозможную идею, преследуют ее иногда искренно; вообразят себя пророками и апостольствуют в кружках слабых голов, по трактирам. Это легче, чем работать. Проврутся что-нибудь дерзко про власть, их переводят, пересылают с места на место. Они всем в тягость, везде надоели. Кончают они различно, смотря по характеру:
кто угодит, вот
как вы, на смирение…
И те и правы, у
кого нет жала в мозгу,
кто близорук, у
кого туго обоняние,
кто идет,
как в тумане, не теряя иллюзий!
Что же было еще дальше, впереди:
кто она, что она? Лукавая кокетка, тонкая актриса или глубокая и тонкая женская натура, одна из тех, которые, по воле своей, играют жизнью человека, топчут ее, заставляя влачить жалкое существование, или дают уже такое счастье, лучше, жарче, живее
какого не дается человеку.
—
Кого же мне любить,
как не их?
— Ах,
как это мило! charmant, ce paysage! [очаровательный пейзаж! (фр.)] — говорила между тем Крицкая, рассматривая рисунки. — Qu’est-ce que c’est que cette belle figure? [
Кто эта красивая женщина? (фр.)] — спрашивала она, останавливаясь над портретом Беловодовой, сделанным акварелью. — Ah, que c’est beau! [Ах,
какая красота! (фр.)] Это ваша пассия — да? признайтесь.
—
Как чем? Не велите знакомиться, с
кем я хочу, деньгами мешаете распоряжаться,
как вздумаю, везете, куда мне не хочется, а куда хочется, сами не едете. Ну, к Марку не хотите, я и не приневоливаю вас, и вы меня не приневоливайте.
— И я добра вам хочу. Вот находят на вас такие минуты, что вы скучаете, ропщете; иногда я подкарауливал и слезы. «Век свой одна, не с
кем слова перемолвить, — жалуетесь вы, — внучки разбегутся, маюсь, маюсь весь свой век — хоть бы Бог прибрал меня! Выйдут девочки замуж, останусь
как перст» и так далее. А тут бы подле вас сидел почтенный человек, целовал бы у вас руки, вместо вас ходил бы по полям, под руку водил бы в сад, в пикет с вами играл бы… Право, бабушка, что бы вам…
—
Как… позвольте, — задумчиво остановил его Яков, —
кто кого проглотил?
Но наедине и порознь, смотришь, то та, то другая стоят, дружески обнявшись с ним, где-нибудь в уголке, и вечерком, особенно по зимам,
кому была охота, мог видеть,
как бегали женские тени через двор и
как затворялась и отворялась дверь его маленького чуланчика, рядом с комнатами кучеров.
— Вот
как: нашелся же кто-нибудь,
кому и вы симпатизируете! — сказал Райский.
— Вот
как:
кто ж ему позволит выгнать! Что, если бы все помещики походили на тебя!
— А еще — вы следите за мной исподтишка: вы раньше всех встаете и ждете моего пробуждения, когда я отдерну у себя занавеску, открою окно. Потом, только лишь я перехожу к бабушке, вы избираете другой пункт наблюдения и следите, куда я пойду,
какую дорожку выберу в саду, где сяду,
какую книгу читаю, знаете каждое слово,
какое кому скажу… Потом встречаетесь со мною…
«Странно,
как мне знаком этот прозрачный взгляд! — думал он, — таков бывает у всех женщин, когда они обманывают! Она меня усыпляет… Что бы это значило? Уж в самом деле не любит ли она? У ней только и речи, чтоб „не стеснять воли“. Да нет…
кого здесь!..»
Но
какие капитальные препятствия встретились ему? Одно — она отталкивает его, прячется, уходит в свои права, за свою девическую стену, стало быть… не хочет. А между тем она не довольна всем положением, рвется из него, стало быть, нуждается в другом воздухе, другой пище, других людях.
Кто же ей даст новую пищу и воздух? Где люди?
Отец всем вместе и каждому порознь из гостей рекомендовал этих четырнадцатилетних чад, млея от будущих своих надежд, рассказывал подробности о их рождении и воспитании,
какие у
кого способности, про остроту, проказы и просил проэкзаменовать их, поговорить с ними по-французски.
—
Кто эта барынька:
какие славные зубы и пышная грудь? — тихо спросил Райский бабушку.
— Да, да, это правда: был у соседа такой учитель, да еще подивитесь, батюшка, из семинарии! — сказал помещик, обратясь к священнику. — Смирно так шло все сначала: шептал, шептал,
кто его знает что, старшим детям — только однажды девочка, сестра их, матери и проговорись: «Бога, говорит, нет, Никита Сергеич от кого-то слышал». Его к допросу: «
Как Бога нет:
как так?» Отец к архиерею ездил: перебрали тогда: всю семинарию…
— То-то отстал!
Какой пример для молодых женщин и девиц? А ведь ей давно за сорок! Ходит в розовом, бантики да ленточки…
Как не пожурить! Видите ли, — обратился он к Райскому, — что я страшен только для порока, а вы боитесь меня!
Кто это вам наговорил на меня страхи!
— Полно тебе вздор молоть, Нил Андреич! Смотри, ты багровый совсем стал: того и гляди, лопнешь от злости. Выпей лучше воды!
Какой секрет,
кто сказал? Да я сказала, и сказала правду! — прибавила она. — Весь город это знает.