Неточные совпадения
После долго ходил он бледен и скучен, пока опять чужая жизнь и чужие
радости не вспрыснут его,
как живой водой.
И вспомнил он, что любовался птичкой, сажал цветы и плакал — искренно,
как и она. Куда же делись эти слезы, улыбки, наивные
радости, и зачем опошлились они, и зачем она не нужна для него теперь!..
Глядя на эти задумчивые, сосредоточенные и горячие взгляды, на это,
как будто уснувшее, под непроницаемым покровом волос, суровое, неподвижное лицо, особенно когда он, с палитрой пред мольбертом, в своей темной артистической келье, вонзит дикий и острый,
как гвоздь, взгляд в лик изображаемого им святого, не подумаешь, что это вольный,
как птица, художник мира, ищущий светлых сторон жизни, а примешь его самого за мученика, за монаха искусства, возненавидевшего
радости и понявшего только скорби.
— И тут вы остались верны себе! — возразил он вдруг с
радостью, хватаясь за соломинку, — завет предков висит над вами: ваш выбор пал все-таки на графа! Ха-ха-ха! — судорожно засмеялся он. — А остановили ли бы вы внимание на нем, если б он был не граф? Делайте,
как хотите! — с досадой махнул он рукой. — Ведь… «что мне за дело»? — возразил он ее словами. — Я вижу, что он, этот homme distingue, изящным разговором, полным ума, новизны, какого-то трепета, уже тронул, пошевелил и… и… да, да?
Но ни ревности, ни боли он не чувствовал и только трепетал от красоты
как будто перерожденной, новой для него женщины. Он любовался уже их любовью и радовался их
радостью, томясь жаждой превратить и то и другое в образы и звуки. В нем умер любовник и ожил бескорыстный артист.
Она обняла его раза три. Слезы навернулись у ней и у него. В этих объятиях, в голосе, в этой вдруг охватившей ее
радости — точно
как будто обдало ее солнечное сияние — было столько нежности, любви, теплоты!
— Что смеешься! Я дело говорю.
Какая бы
радость бабушке! Тогда бы не стал дарить кружев да серебра: понадобилось бы самому…
Она,
как случается с детьми от сильной
радости, забыла поблагодарить Райского.
Не все, конечно, знает Вера в игре или борьбе сердечных движений, но, однако же, она,
как по всему видно, понимает, что там таится целая область
радостей, горя, что ум, самолюбие, стыдливость, нега участвуют в этом вихре и волнуют человека. Инстинкт у ней шел далеко впереди опыта.
«О чем молится? — думал он в страхе. — Просит
радости или слагает горе у креста, или внезапно застиг ее тут порыв бескорыстного излияния души перед всеутешительным духом? Но
какие излияния: души, испытующей силы в борьбе, или благодарной, плачущей за луч счастья!..»
Он перебирал каждый ее шаг,
как судебный следователь, и то дрожал от
радости, то впадал в уныние и выходил из омута этого анализа ни безнадежнее, ни увереннее, чем был прежде, а все с той же мучительной неизвестностью,
как купающийся человек, который, думая, что нырнул далеко, выплывает опять на прежнем месте.
Он только что коснется покрывала,
как она ускользнет, уйдет дальше. Он блаженствовал и мучился двойными
радостями и муками, и человека и художника, не зная сам, где является один, когда исчезает другой и когда оба смешиваются.
«Слезами и сердцем, а не пером благодарю вас, милый, милый брат, — получил он ответ с той стороны, — не мне награждать за это: небо наградит за меня! Моя благодарность — пожатие руки и долгий, долгий взгляд признательности!
Как обрадовался вашим подаркам бедный изгнанник! он все „смеется“ с
радости и оделся в обновки. А из денег сейчас же заплатил за три месяца долгу хозяйке и отдал за месяц вперед. И только на три рубля осмелился купить сигар, которыми не лакомился давно, а это — его страсть…»
— Что? разве вам не сказали? Ушла коза-то! Я обрадовался, когда услыхал, шел поздравить его, гляжу — а на нем лица нет! Глаза помутились, никого не узнаёт. Чуть горячка не сделалась, теперь, кажется, проходит. Чем бы плакать от
радости, урод убивается горем! Я лекаря было привел, он прогнал, а сам ходит,
как шальной… Теперь он спит, не мешайте. Я уйду домой, а вы останьтесь, чтоб он чего не натворил над собой в припадке тупоумной меланхолии. Никого не слушает — я уж хотел побить его…
— Ты колдунья, Вера. Да, сию минуту я упрекал тебя, что ты не оставила даже слова! — говорил он растерянный, и от страха, и от неожиданной
радости, которая вдруг охватила его. — Да
как же это ты!.. В доме все говорили, что ты уехала вчера…
— Брат! вы великодушны, Вера не забудет этого! — сказала она и, взвизгнув от
радости,
как освобожденная из клетки птица, бросилась в кусты.
Но в этой тишине отсутствовала беспечность.
Как на природу внешнюю, так и на людей легла будто осень. Все были задумчивы, сосредоточенны, молчаливы, от всех отдавало холодом, слетели и с людей,
как листья с деревьев, улыбки, смех,
радости. Мучительные скорби миновали, но колорит и тоны прежней жизни изменились.
Вера с
радостью слушала Райского; у ней появился даже румянец. Самая торопливость его передать ей счастливое впечатление,
какое сделал на него «медведь» и его берлога, теплый колорит, в который Райский окрасил фигуру Тушина, осмыслив его своим метким анализом, яркая картина быта, хозяйства, нравов лесного угла, всей местности — все это почти увлекло и Веру.
— Не это помешает мне писать роман, — сказал он, вздохнув печально, — а другое… например… цензура! Да, цензура помешает! — почти с
радостью произнес он,
как будто нашел счастливую находку. — А еще что?