Неточные совпадения
Она была отличнейшая женщина по сердцу, но далее своего уголка ничего знать не хотела, и там в тиши, среди садов и рощ, среди семейных и хозяйственных хлопот маленького размера, провел Райский несколько лет, а чуть подрос, опекун
поместил его в гимназию, где окончательно изгладились из памяти мальчика все родовые предания фамилии о прежнем богатстве и родстве с
другими старыми домами.
Потом осмотрел каждого ученика и
заметил все особенности: у одного лоб и виски вогнуты внутрь головы, у
другого мордастое лицо далеко выпятилось вперед, там вон у двоих, у одного справа, у
другого слева, на лбу волосы растут вихорком и т. д., всех
заметил и изучил, как кто смотрит.
— Да, читал и аккомпанировал мне на скрипке: он был странен, иногда задумается и молчит полчаса, так что вздрогнет, когда я назову его по имени, смотрит на меня очень странно… как иногда вы смотрите, или сядет так близко, что испугает меня. Но мне не было… досадно на него… Я привыкла к этим странностям; он раз положил свою руку на мою: мне было очень неловко. Но он не
замечал сам, что делает, — и я не отняла руки. Даже однажды… когда он не пришел на музыку, на
другой день я встретила его очень холодно…
Пришло время расставаться, товарищи постепенно уезжали один за
другим. Леонтий оглядывался с беспокойством,
замечал пустоту и тосковал, не зная, по непрактичности своей, что с собой делать, куда деваться.
Он не
заметил, что Ульяна Андреевна подставила
другую полную миску, с тем же рисом. Он продолжал машинально доставать ложкой рис и класть в рот.
Но, однако ж, пошел и ходил часто. Она не гуляла с ним по темной аллее, не пряталась в беседку, и неразговорчив он был, не дарил он ее, но и не ревновал, не делал сцен, ничего, что делали
другие, по самой простой причине: он не видал, не
замечал и не подозревал ничего, что делала она, что делали
другие, что делалось вокруг.
Райскому нравилась эта простота форм жизни, эта определенная, тесная рама, в которой приютился человек и пятьдесят — шестьдесят лет живет повторениями, не
замечая их и все ожидая, что завтра, послезавтра, на следующий год случится что-нибудь
другое, чего еще не было, любопытное, радостное.
— Так? Угадала? — говорила она. — Я еще в первый раз
заметила, que nous nous entendons! [что мы понимаем
друг друга! (фр.)] Эти два взгляда — помните? Voilà, voilà, tenez… [Вот, вот… (фр.).] этот самый! о, я угадываю его…
— Нет, — начал он, — есть ли кто-нибудь, с кем бы вы могли стать вон там, на краю утеса, или сесть в чаще этих кустов — там и скамья есть — и просидеть утро или вечер, или всю ночь, и не
заметить времени, проговорить без умолку или промолчать полдня, только чувствуя счастье — понимать
друг друга, и понимать не только слова, но знать, о чем молчит
другой, и чтоб он умел читать в этом вашем бездонном взгляде вашу душу, шепот сердца… вот что!
— Вот видите: мне хочется пройти с Марфенькой практически историю литературы и искусства. Не пугайтесь, — поспешил он прибавить,
заметив, что у ней на лице показался какой-то туман, — курс весь будет состоять в чтении и разговорах… Мы будем читать все, старое и новое, свое и чужое, — передавать
друг другу впечатления, спорить… Это займет меня, может быть, и вас. Вы любите искусство?
Он
заметил только, что этот смотритель не смотрел за своей дочерью, потому что головка, как он увидел потом, улыбалась и
другим прохожим.
А у Веры именно такие глаза: она бросит всего один взгляд на толпу, в церкви, на улице, и сейчас увидит, кого ей нужно, также одним взглядом и на Волге она
заметит и судно, и лодку в
другом месте, и пасущихся лошадей на острове, и бурлаков на барке, и чайку, и дымок из трубы в дальней деревушке. И ум, кажется, у ней был такой же быстрый, ничего не пропускающий, как глаза.
Он так торжественно дал слово работать над собой, быть
другом в простом смысле слова. Взял две недели сроку! Боже! что делать! какую глупую муку нажил, без любви, без страсти: только одни какие-то добровольные страдания, без наслаждений! И вдруг окажется, что он, небрежный, свободный и гордый (он думал, что он гордый!), любит ее, что даже у него это и «по роже видно», как по-своему, цинически
заметил это проницательная шельма, Марк!
— Вы хотите, чтоб я поступил, как послушный благонравный мальчик, то есть съездил бы к тебе, маменька, и спросил твоего благословения, потом обратился бы к вам, Татьяна Марковна, и просил бы быть истолковательницей моих чувств, потом через вас получил бы да и при свидетелях выслушал бы признание невесты, с глупой рожей поцеловал бы у ней руку, и оба, не
смея взглянуть
друг на
друга, играли бы комедию, любя с позволения старших…
Она употребила
другой маневр: сказала мужу, что
друг его знать ее не хочет, не
замечает, как будто она была мебель в доме, пренебрегает ею, что это ей очень обидно и что виноват во всем муж, который не умеет привлечь в дом порядочных людей и заставить уважать жену.
— Покорно благодарю. Кроме этого, вы ничего
другого в семинаристах не
заметили?
— Вам скучно жить мирно, бури хочется! А обещали мне и
другую жизнь, и чего-чего не обещали! Я была так счастлива, что даже дома
заметили экстаз. А вы опять за свое!
Тогда казалось ему, что он любил Веру такой любовью, какою никто
другой не любил ее, и сам
смело требовал от нее такой же любви и к себе, какой она не могла дать своему идолу, как бы страстно ни любила его, если этот идол не носил в груди таких же сил, такого же огня и, следовательно, такой же любви, какая была заключена в нем и рвалась к ней.
Если одна сторона не отвечает на страсть, она не будет напрасно увлекать
другую, или когда наступит охлаждение, она не поползет в темноте, отравляя изменой жизнь
другому, а
смело откроется и нанесет честно, как сама судьба, один явный и неизбежный удар — разлуку…
В
другие, напротив, минуты — казалось ему — являются также невидимо кем-то подготовляемые случаи, будто нечаянно отводящие от какого-нибудь рокового события, шага или увлечения, перешагнув чрез которые, человек перешагнул глубокую пропасть,
замечая ее уже тогда, когда она осталась позади.
— Вам, как брату и
другу ее, открою, — шептал он, — что я, вместе с Татьяной Марковной, пламенно желаю ей отличной и богатой партии, коей она вполне достойна: мы
замечаем, — еще тише зашептал он, — что достойнейший во всех отношениях кавалер, Иван Иванович Тушин — без ума от нее — как и следует быть…
— О, как больно здесь! — стонал он. — Вера-кошка! Вера-тряпка… слабонервная, слабосильная… из тех падших, жалких натур, которых поражает пошлая, чувственная страсть, — обыкновенно к какому-нибудь здоровому хаму!.. Пусть так — она свободна, но как она
смела ругаться над человеком, который имел неосторожность пристраститься к ней, над братом,
другом!.. — с яростью шипел он, — о, мщение, мщение!
— Как первую женщину в целом мире! Если б я
смел мечтать, что вы хоть отчасти разделяете это чувство… нет, это много, я не стою… если одобряете его, как я надеялся… если не любите
другого, то… будьте моей лесной царицей, моей женой, — и на земле не будет никого счастливее меня!.. Вот что хотел я сказать — и долго не
смел! Хотел отложить это до ваших именин, но не выдержал и приехал, чтобы сегодня в семейный праздник, в день рождения вашей сестры…
Она поручила свое дитя Марье Егоровне, матери жениха, а последнему довольно серьезно
заметила, чтобы он там, в деревне, соблюдал тонкое уважение к невесте и особенно при чужих людях, каких-нибудь соседях, воздерживался от той свободы, которою он пользовался при ней и своей матери, в обращении с Марфенькой, что
другие, пожалуй, перетолкуют иначе — словом, чтоб не бегал с ней там по рощам и садам, как здесь.
Она страдала за эти уродливости и от этих уродливостей, мешавших жить, чувствовала нередко цепи и готова бы была, ради правды, подать руку пылкому товарищу,
другу, пожалуй мужу, наконец… чем бы он ни был для нее, — и идти на борьбу против старых врагов, стирать ложь,
мести сор, освещать темные углы,
смело, не слушая старых, разбитых голосов, не только Тычковых, но и самой бабушки, там, где последняя безусловно опирается на старое, вопреки своему разуму, — вывести, если можно, и ее на
другую дорогу.
Между тем, отрицая в человеке человека — с душой, с правами на бессмертие, он проповедовал какую-то правду, какую-то честность, какие-то стремления к лучшему порядку, к благородным целям, не
замечая, что все это делалось ненужным при том, указываемом им, случайном порядке бытия, где люди, по его словам, толпятся, как мошки в жаркую погоду в огромном столбе, сталкиваются, мятутся, плодятся, питаются, греются и исчезают в бестолковом процессе жизни, чтоб завтра дать место
другому такому же столбу.
Все
другие муки глубоко хоронились у ней в душе. На очереди стояла страшная битва насмерть с новой бедой: что бабушка? Райский успел шепнуть ей, что будет говорить с Татьяной Марковной вечером, когда никого не будет, чтоб и из людей никто не
заметил впечатления, какое может произвести на нее эта откровенность.
Тут кончались его мечты, не
смея идти далее, потому что за этими и следовал естественный вопрос о том, что теперь будет с нею? Действительно ли кончилась ее драма? Не опомнился ли Марк, что он теряет, и не бросился ли догонять уходящее счастье? Не карабкается ли за нею со дна обрыва на высоту? Не оглянулась ли и она опять назад? Не подали ли они
друг другу руки навсегда, чтоб быть счастливыми, как он, Тушин, и как сама Вера понимают счастье?
Счастье их слишком молодо и эгоистически захватывало все вокруг. Они никого и ничего почти не
замечали, кроме себя. А вокруг были грустные или задумчивые лица. С полудня наконец и молодая чета оглянулась на
других и отрезвилась от эгоизма. Марфенька хмурилась и все льнула к брату. За завтраком никто ничего не ел, кроме Козлова, который задумчиво и грустно один съел машинально блюдо майонеза, вздыхая, глядя куда-то в неопределенное пространство.