Неточные совпадения
— Нет, тысяч семь дохода; это ее карманные деньги. А то
все от теток. Но пора! — сказал Райский. — Мне хочется до обеда
еще по Невскому пройтись.
— Молчи, пожалуйста! — с суеверным страхом остановил его Аянов, —
еще накличешь что-нибудь! А у меня один геморрой чего-нибудь да стоит! Доктора только и знают, что вон отсюда шлют: далась им эта сидячая жизнь —
все беды в ней видят! Да воздух
еще: чего лучше этого воздуха? — Он с удовольствием нюхнул воздух. — Я теперь выбрал подобрее эскулапа: тот хочет летом кислым молоком лечить меня: у меня ведь закрытый… ты знаешь? Так ты от скуки ходишь к своей кузине?
— Да, Софья Николаевна красавица, да
еще богатая невеста: женись, и конец
всему.
У него, взамен наслаждений, которыми он пользоваться не мог, явилось старческое тщеславие иметь вид шалуна, и он стал вознаграждать себя за верность в супружестве сумасбродными связями, на которые быстро ушли
все наличные деньги, брильянты жены, наконец и большая часть приданого дочери. На недвижимое имение, и без того заложенное им
еще до женитьбы, наросли значительные долги.
Никто лучше его не был одет, и теперь
еще, в старости, он дает законы вкуса портному;
все на нем сидит отлично, ходит он бодро, благородно, говорит с уверенностью и никогда не выходит из себя. Судит обо
всем часто наперекор логике, но владеет софизмом с необыкновенною ловкостью.
Он с наслаждением и завистью припоминал анекдоты времен революции, как один знатный повеса разбил там чашку в магазине и в ответ на упреки купца перебил и переломал
еще множество вещей и заплатил за
весь магазин; как другой перекупил у короля дачу и подарил танцовщице. Оканчивал он рассказы вздохом сожаления о прошлом.
Кроме томительного ожидания третьей звезды, у него было
еще постоянное дело, постоянное стремление, забота, куда уходили его напряженное внимание, соображения,
вся его тактика, с тех пор как он промотался, — это извлекать из обеих своих старших сестер, пожилых девушек, теток Софьи, денежные средства на шалости.
Дальнейшее развитие, занятия и направление
еще более отвели Райского от
всех преданий старины.
— К осени; а на лето мы ее возьмем на дачу. Да: она очень мила, похорошела, только
еще смешна… и
все они пресмешные…
— Чего же
еще: у меня
все есть, и ничего мне не надо…
Есть у меня
еще бабушка в другом уголке — там какой-то клочок земли есть: в их руках
все же лучше, нежели в моих.
— Да, это mauvais genre! [дурной тон! (фр.)] Ведь при вас даже неловко сказать «мужик» или «баба», да
еще беременная… Ведь «хороший тон» не велит человеку быть самим собой… Надо стереть с себя
все свое и походить на
всех!
— Ах, только не у
всех, нет, нет! И если вы не любили и
еще полюбите когда-нибудь, тогда что будет с вами, с этой скучной комнатой? Цветы не будут стоять так симметрично в вазах, и
все здесь заговорит о любви.
— Я вспомнила в самом деле одну глупость и когда-нибудь расскажу вам. Я была
еще девочкой. Вы увидите, что и у меня были и слезы, и трепет, и краска… et tout се que vous aimez tant! [и
все, что вы так любите! (фр.)] Но расскажу с тем, чтобы вы больше о любви, о страстях, о стонах и воплях не говорили. А теперь пойдемте к тетушкам.
Нравственное лицо его было
еще неуловимее. Бывали какие-то периоды, когда он «обнимал, по его выражению,
весь мир», когда чарующею мягкостью открывал доступ к сердцу, и те, кому случалось попадать на эти минуты, говорили, что добрее, любезнее его нет.
Он услышит оркестр, затвердит то, что увлекло его, и повторяет мотивы, упиваясь удивлением барышень: он был первый; лучше
всех; немец говорит, что способности у него быстрые, удивительные, но лень
еще удивительнее.
Кофей, чай, булки, завтрак, обед —
все это опрокинулось на студента,
еще стыдливого, робкого, нежного юношу, с аппетитом ранней молодости; и
всему он сделал честь. А бабушка почти не сводила глаз с него.
Не то так принимала сама визиты, любила пуще
всего угощать завтраками и обедами гостей.
Еще ни одного человека не выпустила от себя, сколько ни живет бабушка, не напичкав его чем-нибудь во всякую пору, утром и вечером.
Тит Никоныч любил беседовать с нею о том, что делается в свете, кто с кем воюет, за что; знал, отчего у нас хлеб дешев и что бы было, если б его можно было возить отвсюду за границу. Знал он
еще наизусть
все старинные дворянские домы,
всех полководцев, министров, их биографии; рассказывал, как одно море лежит выше другого; первый уведомит, что выдумали англичане или французы, и решит, полезно ли это или нет.
— А ты послушай: ведь это
все твое; я твой староста… — говорила она. Но он зевал, смотрел, какие это птицы прячутся в рожь, как летают стрекозы, срывал васильки и пристально разглядывал мужиков,
еще пристальнее слушал деревенскую тишину, смотрел на синее небо, каким оно далеким кажется здесь.
Об этом обрыве осталось печальное предание в Малиновке и во
всем околотке. Там, на дне его, среди кустов,
еще при жизни отца и матери Райского, убил за неверность жену и соперника, и тут же сам зарезался, один ревнивый муж, портной из города. Самоубийцу тут и зарыли, на месте преступления.
Райский нашел тысячи две томов и углубился в чтение заглавий. Тут были
все энциклопедисты и Расин с Корнелем, Монтескье, Макиавелли, Вольтер, древние классики во французском переводе и «Неистовый Орланд», и Сумароков с Державиным, и Вальтер Скотт, и знакомый «Освобожденный Иерусалим», и «Илиада» по-французски, и Оссиан в переводе Карамзина, Мармонтель и Шатобриан, и бесчисленные мемуары. Многие
еще не разрезаны: как видно, владетели, то есть отец и дед Бориса, не успели прочесть их.
—
Все равно: ведь ты учишься там. Чему? У опекуна учился, в гимназии учился: рисуешь, играешь на клавикордах — что
еще? А студенты выучат тебя только трубку курить, да, пожалуй, — Боже сохрани — вино пить. Ты бы в военную службу поступил, в гвардию.
На первой и второй являлись опять-таки «первые ученики», которые так смирно сидят на лекции, у которых
все записки есть, которые гордо и спокойно идут на экзамен и
еще более гордо и спокойно возвращаются с экзамена: это — будущие кандидаты.
Он хотел показать картину товарищам, но они сами красками
еще не писали, а
всё копировали с бюстов, нужды нет, что у самих бороды поросли.
Еще уверяли, что будто я… — она засмеялась, — язык показывала, когда рисую и пишу, и даже танцую — и оттого pas de grimaces раздавалось чаще
всего.
В истории знала только двенадцатый год, потому что mon oncle, prince Serge, [мой дядя, князь Серж (фр.).] служил в то время и делал кампанию, он рассказывал часто о нем; помнила, что была Екатерина Вторая,
еще революция, от которой бежал monsieur de Querney, [господин де Керни (фр.).] а остальное
все… там эти войны, греческие, римские, что-то про Фридриха Великого —
все это у меня путалось.
— До сих пор
все идет прекрасно. Что же вы делали
еще?
— И будете
еще жалеть, —
все шептал он, — что нечего больше отдать, что нет жертвы! Тогда пойдете и на улицу, в темную ночь, одни… если…
Он поглядел
еще несколько запыленных картин:
всё начатые и брошенные эскизы, потом подошел к печке, перебрал несколько рамок, останавливаясь на некоторых и, между прочим, на голове Гектора.
«Переделать портрет, — думал он. — Прав ли Кирилов?
Вся цель моя, задача, идея — красота! Я охвачен ею и хочу воплотить этот, овладевший мною, сияющий образ: если я поймал эту „правду“ красоты — чего
еще? Нет, Кирилов ищет красоту в небе, он аскет: я — на земле… Покажу портрет Софье: что она скажет? А потом уже переделаю… только не в блудницу!»
— Не бойтесь! Я сказал, что надежды могли бы разыграться от взаимности, а ее ведь… нет? — робко спросил он и пытливо взглянул на нее, чувствуя, что, при
всей безнадежности, надежда
еще не совсем испарилась из него, и тут же мысленно назвал себя дураком.
— Вот — и слово дал! — беспокойно сказала бабушка. Она колебалась. — Имение отдает! Странный, необыкновенный человек! — повторяла она, — совсем пропащий! Да как ты жил, что делал, скажи на милость! Кто ты на сем свете есть?
Все люди как люди. А ты — кто! Вон
еще и бороду отпустил — сбрей, сбрей, не люблю!
«Нет, это
все надо переделать! — сказал он про себя… — Не дают свободы — любить. Какая грубость! А ведь добрые, нежные люди! Какой
еще туман, какое затмение в их головах!»
«Странный, необыкновенный человек! — думала она. —
Все ему нипочем, ничего в грош не ставит! Имение отдает, серьезные люди у него — дураки, себя несчастным называет! Погляжу
еще, что будет!»
— Что попадется: Тит Никоныч журналы носит, повести читаю. Иногда у Верочки возьму французскую книгу какую-нибудь. «Елену» недавно читала мисс Эджеворт,
еще «Джен Эйр»… Это очень хорошо… Я две ночи не спала:
все читала, не могла оторваться.
— Жалко Марию. Вот «Гулливеровы путешествия» нашла у вас в библиотеке и оставила у себя. Я их раз семь прочла. Забуду немного и опять прочту.
Еще «Кота Мура», «Братья Серапионы», «Песочный человек»: это больше
всего люблю.
«Да, долго
еще до прогресса! — думал Райский, слушая раздававшиеся ему вслед детские голоса и проходя в пятый раз по одним и тем же улицам и опять не встречая живой души. — Что за фигуры, что за нравы, какие явления!
Все,
все годятся в роман:
все эти штрихи, оттенки, обстановка — перлы для кисти! Каков-то Леонтий: изменился или
все тот же ученый, но недогадливый младенец? Он — тоже находка для художника!»
Вот и Райский мечтал быть артистом, и
все «носит
еще огонь в груди»,
все производит начатки, отрывки, мотивы, эскизы и широкие замыслы, а имя его
еще не громко, произведения не радуют света.
Этого
еще никогда ни с кем не случалось, кто приходил к ней. Даже и невпечатлительные молодые люди, и те остановят глаза прежде
всего на ней.
Она тихонько переменила третью, подложив
еще рису, и сама из-за двери другой комнаты наблюдала, как он ел, и зажимала платком рот, чтоб не расхохотаться вслух. Он
все ел.
—
Еще бы! Из нужды выручал, оттаскал за волосы
всего два раза…
Вся эта дрянь, мелочь, на которую рассыпался современный человек, исчезнет:
все это приготовительная работа, сбор и смесь
еще не осмысленного материала.
— В самом деле, я
еще в дорожном пальто, — сказал Райский. — Там надо бы вынуть из чемодана
все платье и белье… Надо позвать Егора.
Райскому нравилась эта простота форм жизни, эта определенная, тесная рама, в которой приютился человек и пятьдесят — шестьдесят лет живет повторениями, не замечая их и
все ожидая, что завтра, послезавтра, на следующий год случится что-нибудь другое, чего
еще не было, любопытное, радостное.
— Отчего? вот
еще новости! — сказал Райский. — Марфенька! я непременно сделаю твой портрет, непременно напишу роман, непременно познакомлюсь с Маркушкой, непременно проживу лето с вами и непременно воспитаю вас
всех трех, бабушку, тебя и… Верочку.
—
Все в родстве! — с омерзением сказала она. — Матрешка неразлучна с Егоркой, Машка — помнишь, за детьми ходила девчонка? — у Прохора в сарае живмя живет. Акулина с Никиткой, Татьяна с Васькой… Только Василиса да Яков и есть порядочные! Но те
все прячутся, стыд
еще есть: а Марина!..
Все это часто повторялось с ним, повторилось бы и теперь: он ждал и боялся этого. Но
еще в нем не изжили пока свой срок впечатления наивной среды, куда он попал. Ему
еще пока приятен был ласковый луч солнца, добрый взгляд бабушки, радушная услужливость дворни, рождающаяся нежная симпатия Марфеньки — особенно последнее.
Что же
еще? — прибавила она, глядя на него во
все глаза и думая, выросла ли она хоть немного в его глазах?
— Обрейте бороду! — сказала она, — вы будете
еще лучше. Кто это выдумал такую нелепую моду — бороды носить? У мужиков переняли! Ужели в Петербурге
все с бородами ходят?