Неточные совпадения
—
Вы ничего не говорите, так что ж тут стоять-то даром? — захрипел Захар, за неимением другого голоса, который, по словам его, он потерял
на охоте с собаками, когда ездил с старым барином и когда ему дунуло будто сильным ветром в горло.
— Чего
вам? — сказал он, придерживаясь одной рукой за дверь кабинета и глядя
на Обломова, в знак неблаговоления, до того стороной, что ему приходилось видеть барина вполглаза, а барину видна была только одна необъятная бакенбарда, из которой так и ждешь, что вылетят две-три птицы.
— Где платок? Нету платка! — говорил Захар, разводя руками и озираясь во все углы. — Да вон он, — вдруг сердито захрипел он, — под
вами! Вон конец торчит. Сами лежите
на нем, а спрашиваете платка!
— А где немцы сору возьмут, — вдруг возразил Захар. —
Вы поглядите-ка, как они живут! Вся семья целую неделю кость гложет. Сюртук с плеч отца переходит
на сына, а с сына опять
на отца.
На жене и дочерях платьишки коротенькие: всё поджимают под себя ноги, как гусыни… Где им сору взять? У них нет этого вот, как у нас, чтоб в шкапах лежала по годам куча старого изношенного платья или набрался целый угол корок хлеба за зиму… У них и корка зря не валяется: наделают сухариков да с пивом и выпьют!
— Конечно,
вы; все дома сидите: как при
вас станешь убирать? Уйдите
на целый день, так и уберу.
—
Вы никому не скажете — честное слово? — продолжал Волков, садясь к нему
на диван.
— Не могу: я у князя Тюменева обедаю; там будут все Горюновы и она, она… Лиденька, — прибавил он шепотом. — Что это
вы оставили князя? Какой веселый дом!
На какую ногу поставлен! А дача! Утонула в цветах! Галерею пристроили, gothique. [в готическом стиле (фр.).] Летом, говорят, будут танцы, живые картины.
Вы будете бывать?
— А новые lacets! [шнурки (фр.).] Видите, как отлично стягивает: не мучишься над пуговкой два часа; потянул шнурочек — и готово. Это только что из Парижа. Хотите, привезу
вам на пробу пару?
— О торговле, об эманципации женщин, о прекрасных апрельских днях, какие выпали нам
на долю, и о вновь изобретенном составе против пожаров. Как это
вы не читаете? Ведь тут наша вседневная жизнь. А пуще всего я ратую за реальное направление в литературе.
— Из чего же они бьются: из потехи, что ли, что вот кого-де ни возьмем, а верно и выйдет? А жизни-то и нет ни в чем: нет понимания ее и сочувствия, нет того, что там у
вас называется гуманитетом. Одно самолюбие только. Изображают-то они воров, падших женщин, точно ловят их
на улице да отводят в тюрьму. В их рассказе слышны не «невидимые слезы», а один только видимый, грубый смех, злость…
— Что ж еще нужно? И прекрасно,
вы сами высказались: это кипучая злость — желчное гонение
на порок, смех презрения над падшим человеком… тут все!
Любите его, помните в нем самого себя и обращайтесь с ним, как с собой, — тогда я стану
вас читать и склоню перед
вами голову… — сказал он, улегшись опять покойно
на диване.
— Что за рано! Они просили в двенадцать часов; отобедаем пораньше, часа в два, да и
на гулянье. Едемте же скорей! Велеть
вам одеваться давать?
—
На небе ни облачка, а
вы выдумали дождь. Пасмурно оттого, что у
вас окошки-то с которых пор не мыты? Грязи-то, грязи
на них! Зги Божией не видно, да и одна штора почти совсем опущена.
— А коли хорошо тут, так зачем и хотеть в другое место? Останьтесь-ка лучше у меня
на целый день, отобедайте, а там вечером — Бог с
вами!.. Да, я и забыл: куда мне ехать! Тарантьев обедать придет: сегодня суббота.
— Вот
вы этак все
на меня!.. — Ну, ну, поди, поди! — в одно и то же время закричали друг
на друга Обломов и Захар. Захар ушел, а Обломов начал читать письмо, писанное точно квасом,
на серой бумаге, с печатью из бурого сургуча. Огромные бледные буквы тянулись в торжественной процессии, не касаясь друг друга, по отвесной линии, от верхнего угла к нижнему. Шествие иногда нарушалось бледно-чернильным большим пятном.
— А? — продолжал он. — Каково
вам покажется: предлагает «тысящи яко две помене»! Сколько же это останется? Сколько бишь я прошлый год получил? — спросил он, глядя
на Алексеева. — Я не говорил
вам тогда?
— Да
вы слышите, что он пишет? Чем бы денег прислать, утешить как-нибудь, а он, как
на смех, только неприятности делает мне! И ведь всякий год! Вот я теперь сам не свой! «Тысящи яко две помене»!
— Ну, что бы
вы сделали
на моем месте? — спросил Обломов, глядя вопросительно
на Алексеева, с сладкой надеждой, авось не выдумает ли, чем бы успокоить.
— А
вы заведите-ка прежде своего Захара, да и лайтесь тогда! — заговорил Захар, войдя в комнату и злобно поглядывая
на Тарантьева. — Вон натоптали как, словно разносчик! — прибавил он.
— Ну, там как хотите. Мое дело только остеречь
вас. Страстей тоже надо беречься: они вредят леченью. Надо стараться развлекать себя верховой ездой, танцами, умеренными движениями
на чистом воздухе, приятными разговорами, особенно с дамами, чтоб сердце билось слегка и только от приятных ощущений.
— Потом от чтения, писанья — Боже
вас сохрани! Наймите виллу, окнами
на юг, побольше цветов, чтоб около были музыка да женщины…
— Наконец, — заключил доктор, — к зиме поезжайте в Париж и там, в вихре жизни, развлекайтесь, не задумывайтесь: из театра
на бал, в маскарад, за город, с визитами, чтоб около
вас друзья, шум, смех…
— Христос с
вами! Живите
на здоровье! Кто
вам зла желает? — ворчал Захар в совершенном смущении от трагического оборота, который начинала принимать речь.
— Что ж, хоть бы и уйти? — заметил Захар. — Отчего же и не отлучиться
на целый день? Ведь нездорово сидеть дома. Вон
вы какие нехорошие стали! Прежде
вы были как огурчик, а теперь, как сидите, Бог знает
на что похожи. Походили бы по улицам, посмотрели бы
на народ или
на другое что…
— Вот у
вас все так: можно и не мести, и пыли не стирать, и ковров не выколачивать. А
на новой квартире, — продолжал Илья Ильич, увлекаясь сам живо представившейся ему картиной переезда, — дня в три не разберутся, все не
на своем месте: картины у стен,
на полу, галоши
на постели, сапоги в одном узле с чаем да с помадой. То, глядишь, ножка у кресла сломана, то стекло
на картине разбито или диван в пятнах. Чего ни спросишь, — нет, никто не знает — где, или потеряно, или забыто
на старой квартире: беги туда…
— Нездешний, так и не замайте! — говорили старики, сидя
на завалинке и положив локти
на коленки. — Пусть его себе! И ходить не по что было
вам!
— Что ж
вы не накрываете
на стол? — с удивлением и досадой спросил Обломов. — Нет, чтоб подумать о господах? Ну, чего стоите? Скорей, водки!
— Я и то не брал.
На что, мол, нам письмо-то, — нам не надо. Нам, мол, не наказывали писем брать — я не смею: подите
вы, с письмом-то! Да пошел больно ругаться солдат-то: хотел начальству жаловаться; я и взял.
— Зачем? Куда? А Васька, а Ванька, а Захарка
на что? Эй! Васька! Ванька! Захарка! Чего
вы смотрите, разини? Вот я
вас!..
— А, Захар Трофимыч: добро пожаловать! Давно
вас не видно! — заговорили
на разные голоса кучера, лакеи, бабы и мальчишки у ворот.
— А вы-то с барином голь проклятая, жиды, хуже немца! — говорил он. — Дедушка-то, я знаю, кто у
вас был: приказчик с толкучего. Вчера гости-то вышли от
вас вечером, так я подумал, не мошенники ли какие забрались в дом: жалость смотреть! Мать тоже
на толкучем торговала крадеными да изношенными платьями.
— А
вы тут все мерзавцы, сколько
вас ни
на есть! — скороговоркой сказал он, окинув всех односторонним взглядом. — Дадут тебе чужое платье драть! Я пойду барину скажу! — прибавил он и быстро пошел домой.
— Ну, давай как есть. Мои чемодан внеси в гостиную; я у
вас остановлюсь. Я сейчас оденусь, и ты будь готов, Илья. Мы пообедаем где-нибудь
на ходу, потом поедем дома в два, три, и…
— Вот
вы сами смотрите
на меня теперь как-то странно… — сказала она.
— Да полноте, мсьё Обломов, теперь как
вы сами смотрите
на меня! — говорила она, застенчиво отворачивая голову, но любопытство превозмогало, и она не сводила глаз с его лица…
— Не смотрите же
на меня так странно, — сказала она, — мне тоже неловко… И
вы, верно, хотите добыть что-нибудь из моей души…
И если б
вы после этого ушли, не сказав мне ни слова, если б
на лице у
вас я не заметила ничего… я бы, кажется, захворала… да, точно, это самолюбие! — решительно заключила она.
— А
вы разве заметили у меня что-нибудь
на лице? — спросил он.
— Можно мне с
вами? — спросил он вдруг, кинув
на нее пытливый взгляд.
— А
вы любите, чтоб в комнатах чисто было? — спросила она, лукаво поглядывая
на него. — Не терпите сору?
— Вот, посмотрите, барин, котеночка от соседей принесли; не надо ли?
Вы спрашивали вчера, — сказала Анисья, думая развлечь его, и положила ему котенка
на колени.
— Я сказал, что
вы хотите переехать
на Выборгскую сторону, — заключил Захар.
Он хотел было спросить: «Почему
вы это думали?», но взглянул
на нее и не спросил.
—
Вы до сих пор не знаете, где цель вашей жизни? — спросила она, остановясь. — Я не верю:
вы клевещете
на себя; иначе бы
вы не стоили жизни…
—
Вы не переедете
на Выборгскую сторону? — спросила она, когда он уходил домой.
— Вот когда заиграют все силы в вашем организме, тогда заиграет жизнь и вокруг
вас, и
вы увидите то,
на что закрыты у
вас глаза теперь, услышите, чего не слыхать
вам: заиграет музыка нерв, услышите шум сфер, будете прислушиваться к росту травы. Погодите, не торопитесь, придет само! — грозил он.
— Ольга, Ольга! Ах, да
вы там! — сказал он и полез
на гору.
— Ух! Охота же
вам прятаться
на горе! — Он сел подле нее. — Чтоб помучить меня,
вы и сами мучитесь.
— Влюблена, нет… я не люблю этого: я
вас люблю! — сказала она и поглядела
на него долго, как будто поверяла и себя, точно ли она любит.