Неточные совпадения
Лежанье у Ильи Ильича
не было ни необходимостью, как у больного или как у человека, который хочет спать, ни случайностью, как у того,
кто устал, ни наслаждением, как у лентяя: это было его нормальным состоянием.
— А
кто его знает, где платок? — ворчал он, обходя вокруг комнату и ощупывая каждый стул, хотя и так можно было видеть, что на стульях ничего
не лежит.
— Уж кто-то и пришел! — сказал Обломов, кутаясь в халат. — А я еще
не вставал — срам, да и только!
Кто бы это так рано?
— В самом деле
не видать книг у вас! — сказал Пенкин. — Но, умоляю вас, прочтите одну вещь; готовится великолепная, можно сказать, поэма: «Любовь взяточника к падшей женщине». Я
не могу вам сказать,
кто автор: это еще секрет.
Тарантьев был человек ума бойкого и хитрого; никто лучше его
не рассудит какого-нибудь общего житейского вопроса или юридического запутанного дела: он сейчас построит теорию действий в том или другом случае и очень тонко подведет доказательства, а в заключение еще почти всегда нагрубит тому,
кто с ним о чем-нибудь посоветуется.
Он был взяточник в душе, по теории, ухитрялся брать взятки, за неимением дел и просителей, с сослуживцев, с приятелей, Бог знает как и за что — заставлял, где и
кого только мог, то хитростью, то назойливостью, угощать себя, требовал от всех незаслуженного уважения, был придирчив. Его никогда
не смущал стыд за поношенное платье, но он
не чужд был тревоги, если в перспективе дня
не было у него громадного обеда, с приличным количеством вина и водки.
Есть еще сибариты, которым необходимы такие дополнения в жизни: им скучно без лишнего на свете.
Кто подаст куда-то запропастившуюся табакерку или поднимет упавший на пол платок?
Кому можно пожаловаться на головную боль с правом на участие, рассказать дурной сон и потребовать истолкования?
Кто почитает книжку на сон грядущий и поможет заснуть? А иногда такой пролетарий посылается в ближайший город за покупкой, поможет по хозяйству —
не самим же мыкаться!
— Видишь, и сам
не знаешь! А там, подумай: ты будешь жить у кумы моей, благородной женщины, в покое, тихо; никто тебя
не тронет; ни шуму, ни гаму, чисто, опрятно. Посмотри-ка, ведь ты живешь точно на постоялом дворе, а еще барин, помещик! А там чистота, тишина; есть с
кем и слово перемолвить, как соскучишься. Кроме меня, к тебе и ходить никто
не будет. Двое ребятишек — играй с ними, сколько хочешь! Чего тебе? А выгода-то, выгода какая. Ты что здесь платишь?
— А
кого я назначу? Почем я знаю мужиков? Другой, может быть, хуже будет. Я двенадцать лет
не был там.
— Врешь, пиши: с двенадцатью человеками детей; оно проскользнет мимо ушей, справок наводить
не станут, зато будет «натурально»… Губернатор письмо передаст секретарю, а ты напишешь в то же время и ему, разумеется, со вложением, — тот и сделает распоряжение. Да попроси соседей:
кто у тебя там?
— А я, — продолжал Обломов голосом оскорбленного и
не оцененного по достоинству человека, — еще забочусь день и ночь, тружусь, иногда голова горит, сердце замирает, по ночам
не спишь, ворочаешься, все думаешь, как бы лучше… а о
ком?
А если
кто от старости или от какой-нибудь застарелой болезни и почил вечным сном, то там долго после того
не могли надивиться такому необыкновенному случаю.
Илья Ильич заглянул в людскую: в людской все легли вповалку, по лавкам, по полу и в сенях, предоставив ребятишек самим себе; ребятишки ползают по двору и роются в песке. И собаки далеко залезли в конуры, благо
не на
кого было лаять.
Вскоре из кухни торопливо пронес человек, нагибаясь от тяжести, огромный самовар. Начали собираться к чаю: у
кого лицо измято и глаза заплыли слезами; тот належал себе красное пятно на щеке и висках; третий говорит со сна
не своим голосом. Все это сопит, охает, зевает, почесывает голову и разминается, едва приходя в себя.
Она повествует ему о подвигах наших Ахиллов и Улиссов, об удали Ильи Муромца, Добрыни Никитича, Алеши Поповича, о Полкане-богатыре, о Калечище прохожем, о том, как они странствовали по Руси, побивали несметные полчища басурманов, как состязались в том,
кто одним духом выпьет чару зелена вина и
не крякнет; потом говорила о злых разбойниках, о спящих царевнах, окаменелых городах и людях; наконец, переходила к нашей демонологии, к мертвецам, к чудовищам и к оборотням.
В Обломовке верили всему: и оборотням и мертвецам. Расскажут ли им, что копна сена разгуливала по полю, — они
не задумаются и поверят; пропустит ли кто-нибудь слух, что вот это
не баран, а что-то другое, или что такая-то Марфа или Степанида — ведьма, они будут бояться и барана и Марфы: им и в голову
не придет спросить, отчего баран стал
не бараном, а Марфа сделалась ведьмой, да еще накинутся и на того,
кто бы вздумал усомниться в этом, — так сильна вера в чудесное в Обломовке!
Ему представлялись даже знакомые лица и мины их при разных обрядах, их заботливость и суета. Дайте им какое хотите щекотливое сватовство, какую хотите торжественную свадьбу или именины — справят по всем правилам, без малейшего упущения.
Кого где посадить, что и как подать,
кому с
кем ехать в церемонии, примету ли соблюсти — во всем этом никто никогда
не делал ни малейшей ошибки в Обломовке.
Кто-то напомнил ему, что вот кстати бы уж и ворота исправить, и крыльцо починить, а то, дескать, сквозь ступеньки
не только кошки, и свиньи пролезают в подвал.
—
Кто ж бы это гость? — скажет хозяйка. — Уж
не Настасья ли Фаддеевна? Ах, дай-то Господи! Да нет; она ближе праздника
не будет. То-то бы радости! То-то бы обнялись да наплакались с ней вдвоем! И к заутрене и к обедне бы вместе… Да куда мне за ней! Я даром что моложе, а
не выстоять мне столько!
— Все умрем,
кому когда — воля Божья! — возражает Пелагея Игнатьевна со вздохом. —
Кто умирает, а вот у Хлоповых так
не поспевают крестить: говорят, Анна Андреевна опять родила — уж это шестой.
Иногда приедет какая-нибудь Наталья Фаддеевна гостить на неделю, на две. Сначала старухи переберут весь околоток,
кто как живет,
кто что делает; они проникнут
не только в семейный быт, в закулисную жизнь, но в сокровенные помыслы и намерения каждого, влезут в душу, побранят, обсудят недостойных, всего более неверных мужей, потом пересчитают разные случаи: именины, крестины, родины,
кто чем угощал,
кого звал,
кого нет.
— Полно,
не распечатывай, Илья Иваныч, — с боязнью остановила его жена, —
кто его знает, какое оно там письмо-то? может быть, еще страшное, беда какая-нибудь. Вишь, ведь народ-то нынче какой стал! Завтра или послезавтра успеешь —
не уйдет оно от тебя.
— А! Э! Вот от
кого! — поднялось со всех сторон. — Да как это он еще жив по сю пору? Поди ты, еще
не умер! Ну, слава Богу! Что он пишет?
— Да, — заметит отец, — ученье-то
не свой брат: хоть
кого в бараний рог свернет!
Бесенок так и подмывает его: он крепится, крепится, наконец
не вытерпит, и вдруг, без картуза, зимой, прыг с крыльца на двор, оттуда за ворота, захватил в обе руки по
кому снега и мчится к куче мальчишек.
— Какой дурак, братцы, — сказала Татьяна, — так этакого поискать! Чего, чего
не надарит ей? Она разрядится, точно пава, и ходит так важно; а кабы
кто посмотрел, какие юбки да какие чулки носит, так срам посмотреть! Шеи по две недели
не моет, а лицо мажет… Иной раз согрешишь, право, подумаешь: «Ах ты, убогая! надела бы ты платок на голову, да шла бы в монастырь, на богомолье…»
— Как он смеет так говорить про моего барина? — возразил горячо Захар, указывая на кучера. — Да знает ли он,
кто мой барин-то? — с благоговением спросил он. — Да тебе, — говорил он, обращаясь к кучеру, — и во сне
не увидать такого барина: добрый, умница, красавец! А твой-то точно некормленая кляча! Срам посмотреть, как выезжаете со двора на бурой кобыле: точно нищие! Едите-то редьку с квасом. Вон на тебе армячишка, дыр-то
не сосчитаешь!..
— А вы-то с барином голь проклятая, жиды, хуже немца! — говорил он. — Дедушка-то, я знаю,
кто у вас был: приказчик с толкучего. Вчера гости-то вышли от вас вечером, так я подумал,
не мошенники ли какие забрались в дом: жалость смотреть! Мать тоже на толкучем торговала крадеными да изношенными платьями.
Захар остановился на дороге, быстро обернулся и,
не глядя на дворню, еще быстрее ринулся на улицу. Он дошел,
не оборачиваясь ни на
кого, до двери полпивной, которая была напротив; тут он обернулся, мрачно окинул взглядом все общество и еще мрачнее махнул всем рукой, чтоб шли за ним, и скрылся в дверях.
Кто только случайно и умышленно заглядывал в эту светлую, детскую душу — будь он мрачен, зол, — он уже
не мог отказать ему во взаимности или, если обстоятельства мешали сближению, то хоть в доброй и прочной памяти.
— Да пусть их! — беспечно сказал Штольц. —
Кому хорошо и выгодно на месте, тот
не уйдет; а если ему
не выгодно, то и тебе
не выгодно: зачем же его держать?
— Как
кто? Разве вы
не видите?
Только что Штольц уселся подле нее, как в комнате раздался ее смех, который был так звучен, так искренен и заразителен, что
кто ни послушает этого смеха, непременно засмеется сам,
не зная о причине.
Чувство неловкости, стыда, или «срама», как он выражался, который он наделал, мешало ему разобрать, что это за порыв был; и вообще, что такое для него Ольга? Уж он
не анализировал, что прибавилось у него к сердцу лишнее, какой-то комок, которого прежде
не было. В нем все чувства свернулись в один
ком — стыда.
А что сказать? Сделать суровую мину, посмотреть на него гордо или даже вовсе
не посмотреть, а надменно и сухо заметить, что она «никак
не ожидала от него такого поступка: за
кого он ее считает, что позволил себе такую дерзость?..». Так Сонечка в мазурке отвечала какому-то корнету, хотя сама из всех сил хлопотала, чтоб вскружить ему голову.
«И у него был порыв, увлечение; теперь он глаз
не кажет: ему стыдно; стало быть, это
не дерзость. А
кто виноват? — подумала еще. — Андрей Иваныч, конечно, потому что заставил ее петь».
«Боже мой! Да ведь я виновата: я попрошу у него прощения… А в чем? — спросила потом. — Что я скажу ему: мсьё Обломов, я виновата, я завлекала… Какой стыд! Это неправда! — сказала она, вспыхнув и топнув ногой. —
Кто смеет это подумать?.. Разве я знала, что выйдет? А если б этого
не было, если б
не вырвалось у него… что тогда?.. — спросила она. —
Не знаю…» — думала.
Она ни перед
кем никогда
не открывает сокровенных движений сердца, никому
не поверяет душевных тайн;
не увидишь около нее доброй приятельницы, старушки, с которой бы она шепталась за чашкой кофе. Только с бароном фон Лангвагеном часто остается она наедине; вечером он сидит иногда до полуночи, но почти всегда при Ольге; и то они все больше молчат, но молчат как-то значительно и умно, как будто что-то знают такое, чего другие
не знают, но и только.
Спрашивать ей было
не у
кого. У тетки? Но она скользит по подобным вопросам так легко и ловко, что Ольге никогда
не удалось свести ее отзывов в какую-нибудь сентенцию и зарубить в памяти. Штольца нет. У Обломова? Но это какая-то Галатея, с которой ей самой приходилось быть Пигмалионом.
«
Кто ж внушил ей это! — думал Обломов, глядя на нее чуть
не с благоговением. —
Не путем же опыта, истязаний, огня и дыма дошла она до этого ясного и простого понимания жизни и любви».
Вам нельзя, а мне можно и должно знать, где истина, где заблуждение, и на мне лежит обязанность предостеречь того,
кто еще
не успел узнать этого.
Мне с самого начала следовало бы строго сказать вам: «Вы ошиблись, перед вами
не тот,
кого вы ждали, о
ком мечтали.
«Да, да; но ведь этим надо было начать! — думал он опять в страхе. — Троекратное „люблю“, ветка сирени, признание — все это должно быть залогом счастья всей жизни и
не повторяться у чистой женщины. Что ж я?
Кто я?» — стучало, как молотком, ему в голову.
—
Кто ж скажет? У меня нет матери: она одна могла бы спросить меня, зачем я вижусь с тобой, и перед ней одной я заплакала бы в ответ и сказала бы, что я дурного ничего
не делаю и ты тоже. Она бы поверила.
Кто ж другой? — спросила она.
— Она никогда
не спросит. Если б я ушла совсем, она бы
не пошла искать и спрашивать меня, а я
не пришла бы больше сказать ей, где была и что делала.
Кто ж еще?
Гости приехали — и то
не отрада: заговорят, сколько
кто вина выкуривает на заводе, сколько
кто аршин сукна ставит в казну… Что ж это? Ужели то сулил он себе? Разве это жизнь?.. А между тем живут так, как будто в этом вся жизнь. И Андрею она нравится!
— Да вот долго нейдут что-то,
не видать, — сказала она монотонно, глядя на забор, отделявший улицу от двора. — Я знаю и шаги их; по деревянной мостовой слышно, как
кто идет. Здесь мало ходят…
—
Кто ж вам позволит? Уж
не спать ли вы собираетесь? — спрашивала она, строго поглядев ему попеременно в один глаз, потом в другой.
— Ты забыл, сколько беготни, суматохи и у жениха и у невесты. А
кто у меня, ты, что ли, будешь бегать по портным, по сапожникам, к мебельщику? Один я
не разорвусь на все стороны. Все в городе узнают. «Обломов женится — вы слышали?» — «Ужели? На
ком?
Кто такая? Когда свадьба?» — говорил Обломов разными голосами. — Только и разговора! Да я измучусь, слягу от одного этого, а ты выдумал: свадьба!
Я ни с
кем ничего
не говорю, все на кухне сижу.