Неточные совпадения
—
Ты никогда ничего не знаешь. Там, в корзине, посмотри! Или не завалилось ли за диван? Вот спинка-то у дивана до сих пор непочинена;
что б
тебе призвать столяра
да починить? Ведь
ты же изломал. Ни о
чем не подумаешь!
—
Да полно
тебе, Михей Андреич, какой
ты неугомонный! Ну,
что ты его трогаешь? — сказал Обломов. — Давай, Захар,
что нужно!
— Ну, я пойду, — сказал Тарантьев, надевая шляпу, — а к пяти часам буду: мне надо кое-куда зайти: обещали место в питейной конторе, так велели понаведаться…
Да вот
что, Илья Ильич: не наймешь ли
ты коляску сегодня, в Екатерингоф ехать? И меня бы взял.
— Поди
ты! Я всегда вперед отдаю. Нет, тут хотят другую квартиру отделывать…
Да постой! Куда
ты? Научи,
что делать: торопят, через неделю чтоб съехали…
— Случается, забегают с островов,
да тебе что до этого за дело?
— Постой, постой! Куда
ты? — остановил его Обломов. — У меня еще есть дело, поважнее. Посмотри, какое я письмо от старосты получил,
да реши,
что мне делать.
— Шампанское за отыскание квартиры: ведь я
тебя облагодетельствовал, а
ты не чувствуешь этого, споришь еще;
ты неблагодарен! Поди-ка сыщи сам квартиру!
Да что квартира? Главное, спокойствие-то какое
тебе будет: все равно как у родной сестры. Двое ребятишек, холостой брат, я всякий день буду заходить…
Я слышал,
что в наших местах, в Шумиловой вотчине, прошлогодним урожаем все долги уплатили, а у
тебя вдруг засуха
да неурожай.
— Эх,
ты! Не знаешь ничего.
Да все мошенники натурально пишут — уж это
ты мне поверь! Вот, например, — продолжал он, указывая на Алексеева, — сидит честная душа, овца овцой, а напишет ли он натурально? — Никогда. А родственник его, даром
что свинья и бестия, тот напишет. И
ты не напишешь натурально! Стало быть, староста твой уж потому бестия,
что ловко и натурально написал. Видишь ведь, как прибрал слово к слову: «Водворить на место жительства».
— Теперь мне еще рано ехать, — отвечал Илья Ильич, — прежде дай кончить план преобразований, которые я намерен ввести в имение…
Да знаешь ли
что, Михей Андреич? — вдруг сказал Обломов. — Съезди-ка
ты. Дело
ты знаешь, места
тебе тоже известны; а я бы не пожалел издержек.
— И ему напиши, попроси хорошенько: «Сделаете, дескать, мне этим кровное одолжение и обяжете как христианин, как приятель и как сосед».
Да приложи к письму какой-нибудь петербургский гостинец… сигар,
что ли. Вот
ты как поступи, а то ничего не смыслишь. Пропащий человек! У меня наплясался бы староста: я бы ему дал! Когда туда почта?
— Теперь, теперь! Еще у меня поважнее есть дело.
Ты думаешь,
что это дрова рубить? тяп
да ляп? Вон, — говорил Обломов, поворачивая сухое перо в чернильнице, — и чернил-то нет! Как я стану писать?
— Отчего не переехать!
Ты так легко судишь об этом! — говорил Обломов, оборачиваясь с креслами к Захару. —
Да ты вникнул ли хорошенько,
что значит переехать — а? Верно, не вникнул?
Хочешь сесть,
да не на
что; до
чего ни дотронулся — выпачкался, все в пыли; вымыться нечем, и ходи вон с этакими руками, как у
тебя…
— Ну вот, шутка! — говорил Илья Ильич. — А как дико жить сначала на новой квартире! Скоро ли привыкнешь?
Да я ночей пять не усну на новом месте; меня тоска загрызет, как встану
да увижу вон вместо этой вывески токаря другое что-нибудь, напротив, или вон ежели из окна не выглянет эта стриженая старуха перед обедом, так мне и скучно… Видишь ли
ты там теперь, до
чего доводил барина — а? — спросил с упреком Илья Ильич.
—
Чем? — повторил Обломов. —
Да ты подумал ли,
что такое другой?
— Другой — кого
ты разумеешь — есть голь окаянная, грубый, необразованный человек, живет грязно, бедно, на чердаке; он и выспится себе на войлоке где-нибудь на дворе.
Что этакому сделается? Ничего. Трескает-то он картофель
да селедку. Нужда мечет его из угла в угол, он и бегает день-деньской. Он, пожалуй, и переедет на новую квартиру. Вон, Лягаев, возьмет линейку под мышку
да две рубашки в носовой платок и идет… «Куда, мол,
ты?» — «Переезжаю», — говорит. Вот это так «другой»! А я, по-твоему, «другой» — а?
Ты, может быть, думаешь, глядя, как я иногда покроюсь совсем одеялом с головой,
что я лежу как пень
да сплю; нет, не сплю я, а думаю все крепкую думу, чтоб крестьяне не потерпели ни в
чем нужды, чтоб не позавидовали чужим, чтоб не плакались на меня Господу Богу на Страшном суде, а молились бы
да поминали меня добром.
— Ах
ты, Господи,
что за ребенок, за юла за такая!
Да посидишь ли
ты смирно, сударь? Стыдно! — говорила нянька.
— Ну иди, иди! — отвечал барин. —
Да смотри, не пролей молоко-то. — А
ты, Захарка, постреленок, куда опять бежишь? — кричал потом. — Вот я
тебе дам бегать! Уж я вижу,
что ты это в третий раз бежишь. Пошел назад, в прихожую!
— А! Э! Вот от кого! — поднялось со всех сторон. —
Да как это он еще жив по сю пору? Поди
ты, еще не умер! Ну, слава Богу!
Что он пишет?
— Какой дурак, братцы, — сказала Татьяна, — так этакого поискать!
Чего,
чего не надарит ей? Она разрядится, точно пава, и ходит так важно; а кабы кто посмотрел, какие юбки
да какие чулки носит, так срам посмотреть! Шеи по две недели не моет, а лицо мажет… Иной раз согрешишь, право, подумаешь: «Ах
ты, убогая! надела бы
ты платок на голову,
да шла бы в монастырь, на богомолье…»
— Ну, коли еще ругает, так это славный барин! — флегматически говорил все тот же лакей. — Другой хуже, как не ругается: глядит, глядит,
да вдруг
тебя за волосы поймает, а
ты еще не смекнул, за
что!
— Ну, это
что? — говорил все тот же лакей. — Коли ругается, так это слава Богу, дай Бог такому здоровья… А как все молчит;
ты идешь мимо, а он глядит, глядит,
да и вцепится, вон как тот, у которого я жил. А ругается, так ничего…
— Вот, вот этак же, ни дать ни взять, бывало, мой прежний барин, — начал опять тот же лакей,
что все перебивал Захара, —
ты, бывало, думаешь, как бы повеселиться, а он вдруг, словно угадает,
что ты думал, идет мимо,
да и ухватит вот этак, вот как Матвей Мосеич Андрюшку. А это
что, коли только ругается! Велика важность: «лысым чертом» выругает!
—
Что это на
тебе один чулок нитяный, а другой бумажный? — вдруг заметил он, показывая на ноги Обломова. —
Да и рубашка наизнанку надета?
— Нет,
что из дворян делать мастеровых! — сухо перебил Обломов. —
Да и кроме детей, где же вдвоем? Это только так говорится, с женой вдвоем, а в самом-то деле только женился, тут наползет к
тебе каких-то баб в дом. Загляни в любое семейство: родственницы, не родственницы и не экономки; если не живут, так ходят каждый день кофе пить, обедать… Как же прокормить с тремя стами душ такой пансион?
—
Ты любишь эту арию? Я очень рад: ее прекрасно поет Ольга Ильинская. Я познакомлю
тебя — вот голос, вот пение!
Да и сама она
что за очаровательное дитя! Впрочем, может быть, я пристрастно сужу: у меня к ней слабость… Однако ж не отвлекайся, не отвлекайся, — прибавил Штольц, — рассказывай!
—
Ты сказал давеча,
что у меня лицо не совсем свежо, измято, — продолжал Обломов, —
да, я дряблый, ветхий, изношенный кафтан, но не от климата, не от трудов, а от того,
что двенадцать лет во мне был заперт свет, который искал выхода, но только жег свою тюрьму, не вырвался на волю и угас. Итак, двенадцать лет, милый мой Андрей, прошло: не хотелось уж мне просыпаться больше.
— На вот, выколоти-ко ковер, — хрипел он повелительно, или: —
Ты бы перебрала вон,
что там в углу навалено,
да лишнее вынесла бы в кухню, — говорил он.
—
Что ж
тебе так странно? Поеду,
да и конец… У меня и паспорт готов, — сказал Обломов.
—
Да, кажется,
ты угадала…
Что ж?
—
Да,
да, хорошо… Ах, вот
что я хотел
тебе сказать, — вдруг вспомнил Обломов, — сходи, пожалуйста, в палату, нужно доверенность засвидетельствовать…
— Все! — сказал Обломов. —
Ты мастер равнять меня с другими
да со всеми! Это быть не может! И нет, и не было! Свадьба — обыкновенное дело: слышите?
Что такое свадьба?
—
Ты забыл, сколько беготни, суматохи и у жениха и у невесты. А кто у меня,
ты,
что ли, будешь бегать по портным, по сапожникам, к мебельщику? Один я не разорвусь на все стороны. Все в городе узнают. «Обломов женится — вы слышали?» — «Ужели? На ком? Кто такая? Когда свадьба?» — говорил Обломов разными голосами. — Только и разговора!
Да я измучусь, слягу от одного этого, а
ты выдумал: свадьба!
—
Да,
да, милая Ольга, — говорил он, пожимая ей обе руки, — и тем строже нам надо быть, тем осмотрительнее на каждом шагу. Я хочу с гордостью вести
тебя под руку по этой самой аллее, всенародно, а не тайком, чтоб взгляды склонялись перед
тобой с уважением, а не устремлялись на
тебя смело и лукаво, чтоб ни в чьей голове не смело родиться подозрение,
что ты, гордая девушка, могла, очертя голову, забыв стыд и воспитание, увлечься и нарушить долг…
— Он женится! Хочешь об заклад,
что не женится? — возразил он. —
Да ему Захар и спать-то помогает, а то жениться! Доселе я ему все благодетельствовал: ведь без меня, братец
ты мой, он бы с голоду умер или в тюрьму попал. Надзиратель придет, хозяин домовый что-нибудь спросит, так ведь ни в зуб толкнуть — все я! Ничего не смыслит…
—
Да; ma tante уехала в Царское Село; звала меня с собой. Мы будем обедать почти одни: Марья Семеновна только придет; иначе бы я не могла принять
тебя. Сегодня
ты не можешь объясниться. Как это все скучно! Зато завтра… — прибавила она и улыбнулась. — А
что, если б я сегодня уехала в Царское Село? — спросила она шутливо.
— Между тем поверенный этот управлял большим имением, — продолжал он, —
да помещик отослал его именно потому,
что заикается. Я дам ему доверенность, передам планы: он распорядится закупкой материалов для постройки дома, соберет оброк, продаст хлеб, привезет деньги, и тогда… Как я рад, милая Ольга, — сказал он, целуя у ней руку, —
что мне не нужно покидать
тебя! Я бы не вынес разлуки; без
тебя в деревне, одному… это ужас! Но только теперь нам надо быть очень осторожными.
—
Ты засыпал бы с каждым днем все глубже — не правда ли? А я?
Ты видишь, какая я? Я не состареюсь, не устану жить никогда. А с
тобой мы стали бы жить изо дня в день, ждать Рождества, потом Масленицы, ездить в гости, танцевать и не думать ни о
чем; ложились бы спать и благодарили Бога,
что день скоро прошел, а утром просыпались бы с желанием, чтоб сегодня походило на вчера… вот наше будущее —
да? Разве это жизнь? Я зачахну, умру… за
что, Илья? Будешь ли
ты счастлив…
Ты кроток, честен, Илья;
ты нежен… голубь;
ты прячешь голову под крыло — и ничего не хочешь больше;
ты готов всю жизнь проворковать под кровлей…
да я не такая: мне мало этого, мне нужно чего-то еще, а
чего — не знаю!
—
Да ничего и не надо. Ну,
что тебе нужно?
— Э, полно! Человек создан сам устроивать себя и даже менять свою природу, а он отрастил брюхо
да и думает,
что природа послала ему эту ношу! У
тебя были крылья,
да ты отвязал их.
— Погоди, дай еще подумать.
Да, тут нечего уничтожить, тут закон. Так и быть, кум, скажу, и то потому,
что ты нужен; без
тебя неловко. А то, видит Бог, не сказал бы; не такое дело, чтоб другая душа знала.
— Ну, вот он к сестре-то больно часто повадился ходить. Намедни часу до первого засиделся, столкнулся со мной в прихожей и будто не видал. Так вот, поглядим еще,
что будет,
да и того…
Ты стороной и поговори с ним,
что бесчестье в доме заводить нехорошо,
что она вдова: скажи,
что уж об этом узнали;
что теперь ей не выйти замуж;
что жених присватывался, богатый купец, а теперь прослышал, дескать,
что он по вечерам сидит у нее, не хочет.
— То-то само! Сидел бы дома
да твердил уроки,
чем бегать по улицам! Вот когда Илья Ильич опять скажет,
что ты по-французски плохо учишься, — я и сапоги сниму: поневоле будешь сидеть за книжкой!
— А одеяло, а занавески… — начал Штольц, — тоже привычка? Жаль переменить эти тряпки? Помилуй, неужели
ты можешь спать на этой постели?
Да что с
тобой?
—
Да выпей, Андрей, право, выпей: славная водка! Ольга Сергевна
тебе этакой не сделает! — говорил он нетвердо. — Она споет Casta diva, а водки сделать не умеет так! И пирога такого с цыплятами и грибами не сделает! Так пекли только, бывало, в Обломовке
да вот здесь! И
что еще хорошо, так это то,
что не повар: тот Бог знает какими руками заправляет пирог, а Агафья Матвевна — сама опрятность!
— Нет,
ты вот теперь лжешь,
да неискусно.
Что у
тебя?
Что с
тобой, Илья? А! Так вот
что значит баранина, кислое вино! У
тебя денег нет! Куда ж
ты деваешь?
— На вот, я
тебе подарю, не хочешь ли? — прибавил он. —
Что с нее взять? Дом,
что ли, с огородишком? И тысячи не дадут: он весь разваливается.
Да что я, нехристь,
что ли, какой? По миру ее пустить с ребятишками?