Неточные совпадения
Он охотно останавливал глаза на ее полной шее и круглых локтях, когда отворялась дверь к ней
в комнату, и даже, когда она долго не отворялась, он потихоньку ногой отворял ее сам и шутил
с ней, играл
с детьми.
Чуть он вздремнет, падал стул
в комнате, так, сам собою, или
с шумом разбивалась старая, негодная посуда
в соседней
комнате, а не то зашумят
дети — хоть вон беги! Если это не поможет, раздавался ее кроткий голос: она звала его и спрашивала о чем-нибудь.
Все замолкло на минуту, хозяйка вышла на кухню посмотреть, готов ли кофе.
Дети присмирели.
В комнате послышалось храпенье, сначала тихое, как под сурдиной, потом громче, и когда Агафья Матвеевна появилась
с дымящимся кофейником, ее поразило храпенье, как
в ямской избе.
Старик-муж ревнует и мучает Машу. Он никуда, даже в лавку, не выпускает её; Маша сидит
в комнате с детьми и, не спросясь у старика, не может выйти даже на двор. Детей старик кому-то отдал и живёт один с Машей. Он издевается над нею за то, что первая жена обманывала его… и дети — оба — не от него. Маша уже дважды убегала от него, но полиция возвращала её мужу, а он её щипал за это и голодом морил.
Неточные совпадения
Когда затихшего наконец
ребенка опустили
в глубокую кроватку и няня, поправив подушку, отошла от него, Алексей Александрович встал и,
с трудом ступая на цыпочки, подошел к
ребенку.
С минуту он молчал и
с тем же унылым лицом смотрел на
ребенка; но вдруг улыбка, двинув его волоса и кожу на лбу, выступила ему на лицо, и он так же тихо вышел из
комнаты.
Приехав
в Петербург, Вронский
с Анной остановились
в одной из лучших гостиниц. Вронский отдельно,
в нижнем этаже, Анна наверху
с ребенком, кормилицей и девушкой,
в большом отделении, состоящем из четырех
комнат.
Маленькая горенка
с маленькими окнами, не отворявшимися ни
в зиму, ни
в лето, отец, больной человек,
в длинном сюртуке на мерлушках и
в вязаных хлопанцах, надетых на босую ногу, беспрестанно вздыхавший, ходя по
комнате, и плевавший
в стоявшую
в углу песочницу, вечное сиденье на лавке,
с пером
в руках, чернилами на пальцах и даже на губах, вечная пропись перед глазами: «не лги, послушествуй старшим и носи добродетель
в сердце»; вечный шарк и шлепанье по
комнате хлопанцев, знакомый, но всегда суровый голос: «опять задурил!», отзывавшийся
в то время, когда
ребенок, наскуча однообразием труда, приделывал к букве какую-нибудь кавыку или хвост; и вечно знакомое, всегда неприятное чувство, когда вслед за сими словами краюшка уха его скручивалась очень больно ногтями длинных протянувшихся сзади пальцев: вот бедная картина первоначального его детства, о котором едва сохранил он бледную память.
— Только уж не сегодня, пожалуйста, не сегодня! — бормотала она
с замиранием сердца, точно кого-то упрашивая, как
ребенок в испуге. — Господи! Ко мне…
в эту
комнату… он увидит… о господи!
Глафира Исаевна брала гитару или другой инструмент, похожий на утку
с длинной, уродливо прямо вытянутой шеей; отчаянно звенели струны, Клим находил эту музыку злой, как все, что делала Глафира Варавка. Иногда она вдруг начинала петь густым голосом,
в нос и тоже злобно. Слова ее песен были странно изломаны, связь их непонятна, и от этого воющего пения
в комнате становилось еще сумрачней, неуютней.
Дети, забившись на диван, слушали молча и покорно, но Лидия шептала виновато: