Неточные совпадения
Когда затихшего наконец
ребенка опустили
в глубокую кроватку и няня, поправив подушку, отошла от него, Алексей Александрович встал и,
с трудом ступая на цыпочки, подошел к
ребенку.
С минуту он молчал и
с тем же унылым лицом смотрел на
ребенка; но вдруг улыбка, двинув его волоса и кожу на лбу, выступила ему на лицо, и он так же тихо вышел из
комнаты.
Приехав
в Петербург, Вронский
с Анной остановились
в одной из лучших гостиниц. Вронский отдельно,
в нижнем этаже, Анна наверху
с ребенком, кормилицей и девушкой,
в большом отделении, состоящем из четырех
комнат.
Маленькая горенка
с маленькими окнами, не отворявшимися ни
в зиму, ни
в лето, отец, больной человек,
в длинном сюртуке на мерлушках и
в вязаных хлопанцах, надетых на босую ногу, беспрестанно вздыхавший, ходя по
комнате, и плевавший
в стоявшую
в углу песочницу, вечное сиденье на лавке,
с пером
в руках, чернилами на пальцах и даже на губах, вечная пропись перед глазами: «не лги, послушествуй старшим и носи добродетель
в сердце»; вечный шарк и шлепанье по
комнате хлопанцев, знакомый, но всегда суровый голос: «опять задурил!», отзывавшийся
в то время, когда
ребенок, наскуча однообразием труда, приделывал к букве какую-нибудь кавыку или хвост; и вечно знакомое, всегда неприятное чувство, когда вслед за сими словами краюшка уха его скручивалась очень больно ногтями длинных протянувшихся сзади пальцев: вот бедная картина первоначального его детства, о котором едва сохранил он бледную память.
— Только уж не сегодня, пожалуйста, не сегодня! — бормотала она
с замиранием сердца, точно кого-то упрашивая, как
ребенок в испуге. — Господи! Ко мне…
в эту
комнату… он увидит… о господи!
Глафира Исаевна брала гитару или другой инструмент, похожий на утку
с длинной, уродливо прямо вытянутой шеей; отчаянно звенели струны, Клим находил эту музыку злой, как все, что делала Глафира Варавка. Иногда она вдруг начинала петь густым голосом,
в нос и тоже злобно. Слова ее песен были странно изломаны, связь их непонятна, и от этого воющего пения
в комнате становилось еще сумрачней, неуютней.
Дети, забившись на диван, слушали молча и покорно, но Лидия шептала виновато...
Он охотно останавливал глаза на ее полной шее и круглых локтях, когда отворялась дверь к ней
в комнату, и даже, когда она долго не отворялась, он потихоньку ногой отворял ее сам и шутил
с ней, играл
с детьми.
Чуть он вздремнет, падал стул
в комнате, так, сам собою, или
с шумом разбивалась старая, негодная посуда
в соседней
комнате, а не то зашумят
дети — хоть вон беги! Если это не поможет, раздавался ее кроткий голос: она звала его и спрашивала о чем-нибудь.
Все замолкло на минуту, хозяйка вышла на кухню посмотреть, готов ли кофе.
Дети присмирели.
В комнате послышалось храпенье, сначала тихое, как под сурдиной, потом громче, и когда Агафья Матвеевна появилась
с дымящимся кофейником, ее поразило храпенье, как
в ямской избе.
Когда утром убирали со стола кофе,
в комнату вваливалась здоровая баба,
с необъятными красными щеками и вечно смеющимся — хоть бей ее — ртом: это нянька внучек, Верочки и Марфеньки. За ней входила лет двенадцати девчонка, ее помощница. Приводили
детей завтракать
в комнату к бабушке.
— Или идиотка; впрочем, я думаю, что и сумасшедшая. У нее был
ребенок от князя Сергея Петровича (по сумасшествию, а не по любви; это — один из подлейших поступков князя Сергея Петровича);
ребенок теперь здесь,
в той
комнате, и я давно хотел тебе показать его. Князь Сергей Петрович не смел сюда приходить и смотреть на
ребенка; это был мой
с ним уговор еще за границей. Я взял его к себе,
с позволения твоей мамы.
С позволения твоей мамы хотел тогда и жениться на этой… несчастной…
Квартира эта и прежде всегда была под надзором Татьяны Павловны, и
в ней помещалась нянька
с ребенком (а теперь и Настасья Егоровна); но всегда была и
комната для Версилова, именно — первая, входная, довольно просторная и довольно хорошо и мягко меблированная, вроде кабинета для книжных и письменных занятий.
Лиза,
дети, работа, о, как мы мечтали обо всем этом
с нею, здесь мечтали, вот тут,
в этих
комнатах, и что же? я
в то же время думал об Ахмаковой, не любя этой особы вовсе, и о возможности светского, богатого брака!
Рагожинские приехали одни, без
детей, —
детей у них было двое: мальчик и девочка, — и остановились
в лучшем номере лучшей гостиницы. Наталья Ивановна тотчас же поехала на старую квартиру матери, но, не найдя там брата и узнав от Аграфены Петровны, что он переехал
в меблированные
комнаты, поехала туда. Грязный служитель, встретив ее
в темном,
с тяжелым запахом, днем освещавшемся коридоре, объявил ей, что князя нет дома.
У него
в городе громадная практика, некогда вздохнуть, и уже есть имение и два дома
в городе, и он облюбовывает себе еще третий, повыгоднее, и когда ему
в Обществе взаимного кредита говорят про какой-нибудь дом, назначенный к торгам, то он без церемонии идет
в этот дом и, проходя через все
комнаты, не обращая внимания на неодетых женщин и
детей, которые глядят на него
с изумлением и страхом, тычет во все двери палкой и говорит...
— Стойте, — перебил вдруг Митя и
с каким-то неудержимым чувством произнес, обращаясь ко всем
в комнате: — Господа, все мы жестоки, все мы изверги, все плакать заставляем людей, матерей и грудных
детей, но из всех — пусть уж так будет решено теперь — из всех я самый подлый гад!
В доме вдовы Красоткиной, чрез сени от квартиры, которую занимала она сама, отдавалась еще одна и единственная
в доме квартирка из двух маленьких
комнат внаймы, и занимала ее докторша
с двумя малолетними
детьми.
В одной
комнате помещаются женщины
с детьми,
в других — мужчины и гости.
Марья Алексевна вошла
в комнату и
в порыве чувства хотела благословить милых
детей без формальности, то есть без Павла Константиныча, потом позвать его и благословить парадно. Сторешников разбил половину ее радости, объяснив ей
с поцелуями, что Вера Павловна, хотя и не согласилась, но и не отказала, а отложила ответ. Плохо, но все-таки хорошо сравнительно
с тем, что было.
— Милое
дитя мое, вы удивляетесь и смущаетесь, видя человека, при котором были вчера так оскорбляемы, который, вероятно, и сам участвовал
в оскорблениях. Мой муж легкомыслен, но он все-таки лучше других повес. Вы его извините для меня, я приехала к вам
с добрыми намерениями. Уроки моей племяннице — только предлог; но надобно поддержать его. Вы сыграете что-нибудь, — покороче, — мы пойдем
в вашу
комнату и переговорим. Слушайте меня,
дитя мое.
— Милое
дитя мое, — сказала Жюли, вошедши
в комнату Верочки: — ваша мать очень дурная женщина. Но чтобы мне знать, как говорить
с вами, прошу вас, расскажите, как и зачем вы были вчера
в театре? Я уже знаю все это от мужа, но из вашего рассказа я узнаю ваш характер. Не опасайтесь меня. — Выслушавши Верочку, она сказала: — Да,
с вами можно говорить, вы имеете характер, — и
в самых осторожных, деликатных выражениях рассказала ей о вчерашнем пари; на это Верочка отвечала рассказом о предложении кататься.
«Где другие? — говорит светлая царица, — они везде; многие
в театре, одни актерами, другие музыкантами, третьи зрителями, как нравится кому; иные рассеялись по аудиториям, музеям, сидят
в библиотеке; иные
в аллеях сада, иные
в своих
комнатах или чтобы отдохнуть наедине, или
с своими
детьми, но больше, больше всего — это моя тайна.
В деревнях и маленьких городках у станционных смотрителей есть
комната для проезжих.
В больших городах все останавливаются
в гостиницах, и у смотрителей нет ничего для проезжающих. Меня привели
в почтовую канцелярию. Станционный смотритель показал мне свою
комнату;
в ней были
дети и женщины, больной старик не сходил
с постели, — мне решительно не было угла переодеться. Я написал письмо к жандармскому генералу и просил его отвести
комнату где-нибудь, для того чтоб обогреться и высушить платье.
Сверх дня рождения, именин и других праздников, самый торжественный сбор родственников и близких
в доме княжны был накануне Нового года. Княжна
в этот день поднимала Иверскую божию матерь.
С пением носили монахи и священники образ по всем
комнатам. Княжна первая, крестясь, проходила под него, за ней все гости, слуги, служанки, старики,
дети. После этого все поздравляли ее
с наступающим Новым годом и дарили ей всякие безделицы, как дарят
детям. Она ими играла несколько дней, потом сама раздаривала.
Мы
с ней сели у окна, разговор не шел; мы были похожи на
детей, посаженных за вину
в пустую
комнату.
К концу обеда дедушка слегка совеет и даже начинает дремать. Но вот пирожное съедено, стулья
с шумом отодвигаются. Дедушка, выполнивши обряд послеобеденного целованья (матушка и все
дети подходят к его руке), отправляется
в свою
комнату и укладывается на отдых.
Хотя
в нашем доме было достаточно
комнат, больших, светлых и
с обильным содержанием воздуха, но это были
комнаты парадные;
дети же постоянно теснились: днем —
в небольшой классной
комнате, а ночью —
в общей детской, тоже маленькой,
с низким потолком и
в зимнее время вдобавок жарко натопленной.
Тем не менее, как женщина изобретательная, она нашлась и тут. Вспомнила, что от старших
детей остались книжки, тетрадки, а
в том числе и прописи, и немедленно перебрала весь учебный хлам. Отыскав прописи, она сама разлиновала тетрадку и, усадив меня за стол
в смежной
комнате с своей спальней, указала, насколько могла, как следует держать
в руках перо.
Усадьбу ее, даже по наружному виду, нельзя было назвать господской; это была просторная изба, разделенная на две половины, из которых
в одной, «черной», помещалась стряпущая и дворовые, а
в другой, «чистой», состоявшей из двух
комнат, жила она
с детьми.
Но вот гости
с шумом отодвигают стулья и направляются
в гостиную, где уже готов десерт: моченые яблоки, финики, изюм, смоква, разнообразное варенье и проч. Но солидные гости и сами хозяева не прикасаются к сластям и скрываются на антресоли, чтобы отдохнуть часика два вдали от шума. Внизу,
в парадных
комнатах, остаются только молодые люди, гувернантки и
дети. Начинается детская кутерьма.
Ровно
в девять часов
в той же гостиной подают завтрак. Нынче завтрак обязателен и представляет подобие обеда, а во время оно завтракать давали почти исключительно при гостях, причем ограничивались тем, что ставили на стол поднос, уставленный закусками и эфемерной едой, вроде сочней, печенки и т. п. Матушка усердно потчует деда и ревниво смотрит, чтоб
дети не помногу брали.
В то время она накладывает на тарелку целую гору всякой всячины и исчезает
с нею из
комнаты.
Мы,
дети, беспечно рассматривали эту виньетку, но истинное значение ее поняли только на следующее утро, когда отец велел поднять нас
с постели и привести
в его
комнату.
Но через некоторое время мы,
дети, стали замечать, что наша жизнерадостная тетка часто приходит
с заплаканными глазами, запирается
с моей матерью
в комнате, что-то ей рассказывает и плачет.
— Вы никогда не думали, славяночка, что все окружающее вас есть замаскированная ложь? Да… Чтобы вот вы
с Дидей сидели
в такой
комнате, пользовались тюремным надзором мисс Дудль, наконец моими медицинскими советами, завтраками, пользовались свежим бельем, — одним словом, всем комфортом и удобством так называемого культурного существования, — да, для всего этого нужно было пустить по миру тысячи людей. Чтобы Дидя и вы вели настоящий образ жизни, нужно было сделать тысячи
детей нищими.
Устенька
в отчаянии уходила
в комнату мисс Дудль, чтоб отвести душу. Она только теперь
в полную меру оценила эту простую, но твердую женщину, которая
в каждый данный момент знала, как она должна поступить. Мисс Дудль совсем сжилась
с семьей Стабровских и рассчитывала, что,
в случае смерти старика, перейдет к Диде, у которой могли быть свои
дети. Но получилось другое: деревянную англичанку без всякой причины возненавидел пан Казимир, а Дидя, по своей привычке, и не думала ее защищать.
Мать сидела
с работой
в другой
комнате на диване и, притаив дыхание, смотрела на него, любуясь каждым его движением, каждою сменою выражения на нервном лице
ребенка.
Но
дитя не поворачивало головы за светлым лучом, проникавшим
в комнату вместе
с веселым щебетаньем птиц и
с шелестом зеленых буков, которые покачивались у самых окон
в густом деревенском саду.
Мать была умна и потому сумела победить
в себе непосредственное побуждение, заставлявшее ее кидаться сломя голову при каждом жалобном крике
ребенка. Спустя несколько месяцев после этого разговора мальчик свободно и быстро ползал по
комнатам, настораживая слух навстречу всякому звуку и,
с какою-то необычною
в других
детях живостью, ощупывал всякий предмет, попадавший
в руки.
Ребенок родился
в богатой семье Юго-западного края,
в глухую полночь. Молодая мать лежала
в глубоком забытьи, но, когда
в комнате раздался первый крик новорожденного, тихий и жалобный, она заметалась
с закрытыми глазами
в своей постели. Ее губы шептали что-то, и на бледном лице
с мягкими, почти детскими еще чертами появилась гримаса нетерпеливого страдания, как у балованного
ребенка, испытывающего непривычное горе.
Приехал доктор. Взяв
ребенка на руки, он перенес и уложил его поближе к окну. Быстро отдернув занавеску, он пропустил
в комнату луч яркого света и наклонился над мальчиком
с своими инструментами. Петр сидел тут же
с опущенной головой, все такой же подавленный и безучастный. Казалось, он не придавал действиям доктора ни малейшего значения, предвидя вперед результаты.
Когда
в комнате бывало тихо и смена разнообразных звуков не развлекала его внимания,
ребенок, казалось, думал о чем-то
с недоумелым и удивленным выражением на красивом и не по-детски серьезном лице.
Кто смотрел на него, как он уверенно выступал
в комнатах, поворачивая именно там, где надо, и свободно разыскивая нужные ему предметы, тот мог бы подумать, если это был незнакомый человек, что перед ним не слепой, а только странно сосредоточенный
ребенок с задумчивыми и глядевшими
в неопределенную даль глазами.
На столе горел такой же железный ночник
с сальною свечкой, как и
в той
комнате, а на кровати пищал крошечный
ребенок, всего, может быть, трехнедельный, судя по крику; его «переменяла», то есть перепеленывала, больная и бледная женщина, кажется, молодая,
в сильном неглиже и, может быть, только что начинавшая вставать после родов; но
ребенок не унимался и кричал,
в ожидании тощей груди.
Но вдруг, всё еще как бы не
в силах добыть контенансу, оборотился и, ни
с того, ни
с сего, набросился сначала на девушку
в трауре, державшую на руках
ребенка, так что та даже несколько отшатнулась от неожиданности, но тотчас же, оставив ее, накинулся на тринадцатилетнюю девочку, торчавшую на пороге
в следующую
комнату и продолжавшую улыбаться остатками еще недавнего смеха.
В эту минуту из
комнат вышла на террасу Вера, по своему обыкновению,
с ребенком на руках. Лебедев, извивавшийся около стульев и решительно не знавший, куда девать себя, но ужасно не хотевший уйти, вдруг набросился на Веру, замахал на нее руками, гоня прочь
с террасы, и даже, забывшись, затопал ногами.
Поверьте, — продолжала она, тихонько поднимаясь
с полу и садясь на самый край кресла, — я часто думала о смерти, и я бы нашла
в себе довольно мужества, чтобы лишить себя жизни — ах, жизнь теперь для меня несносное бремя! — но мысль о моей дочери, о моей Адочке меня останавливала; она здесь, она спит
в соседней
комнате, бедный
ребенок!
Бывало, сидит он
в уголку
с своими «Эмблемами» — сидит… сидит;
в низкой
комнате пахнет гераниумом, тускло горит одна сальная свечка, сверчок трещит однообразно, словно скучает, маленькие стенные часы торопливо чикают на стене, мышь украдкой скребется и грызет за обоями, а три старые девы, словно Парки, молча и быстро шевелят спицами, тени от рук их то бегают, то странно дрожат
в полутьме, и странные, также полутемные мысли роятся
в голове
ребенка.
Они прибежали
в контору. Через темный коридор Вася провел свою приятельницу к лестнице наверх, где помещался заводский архив. Нюрочка здесь никогда не бывала и остановилась
в нерешительности, но Вася уже тащил ее за руку по лестнице вверх.
Дети прошли какой-то темный коридор, где стояла поломанная мебель, и очутились, наконец,
в большой низкой
комнате, уставленной по стенам шкафами
с связками бумаг. Все здесь было покрыто толстым слоем пыли, как и следует быть настоящему архиву.
Присутствовавшие за ужином
дети совсем не слушали, что говорили большие. За день они так набегались, что засыпали сидя. У Нюрочки сладко слипались глаза, и Вася должен был ее щипать, чтобы она совсем не уснула. Груздев
с гордостью смотрел на своего молодца-наследника, а Анфиса Егоровна потихоньку вздыхала, вглядываясь
в Нюрочку. «Славная девочка, скромная да очестливая», — думала она матерински. Спать она увела Нюрочку
в свою
комнату.
Затем были еще две
комнаты для стола и для
детей, и, наконец, не
в счет покоев, шли девичья
с черного входа и передняя
с парадной лестницы.
«У! у! скотина жестокая!» — подумал Арапов, глядя на тщательную работу Бычкова, а тот как-будто услыхал это, тотчас же вышел за двери и, взяв
в другой
комнате своего
ребенка, запел
с ним...