Неточные совпадения
Был ему по сердцу один человек: тот тоже не давал ему покоя; он любил
и новости,
и свет,
и науку,
и всю жизнь, но как-то
глубже, искреннее —
и Обломов хотя был ласков со
всеми, но любил искренно его одного, верил ему одному, может быть потому, что рос, учился
и жил с ним вместе. Это Андрей Иванович Штольц.
«Ведь
и я бы мог
все это… — думалось ему, — ведь я умею, кажется,
и писать; писывал, бывало, не то что письма,
и помудренее этого! Куда же
все это делось?
И переехать что за штука? Стоит захотеть! „Другой“
и халата никогда не надевает, — прибавилось еще к характеристике другого; — „другой“… — тут он зевнул… — почти не спит… „другой“ тешится жизнью, везде бывает,
все видит, до
всего ему дело… А я! я… не „другой“!» — уже с грустью сказал он
и впал в
глубокую думу. Он даже высвободил голову из-под одеяла.
Между собеседниками по большей части царствует
глубокое молчание:
все видятся ежедневно друг с другом; умственные сокровища взаимно исчерпаны
и изведаны, а новостей извне получается мало.
В доме воцарилась
глубокая тишина; людям не велено было топать
и шуметь. «Барин пишет!» — говорили
все таким робко-почтительным голосом, каким говорят, когда в доме есть покойник.
Притом их связывало детство
и школа — две сильные пружины, потом русские, добрые, жирные ласки, обильно расточаемые в семействе Обломова на немецкого мальчика, потом роль сильного, которую Штольц занимал при Обломове
и в физическом
и в нравственном отношении, а наконец,
и более
всего, в основании натуры Обломова лежало чистое, светлое
и доброе начало, исполненное
глубокой симпатии ко
всему, что хорошо
и что только отверзалось
и откликалось на зов этого простого, нехитрого, вечно доверчивого сердца.
Эти два часа
и следующие три-четыре дня, много неделя, сделали на нее
глубокое действие, двинули ее далеко вперед. Только женщины способны к такой быстроте расцветания сил, развития
всех сторон души.
Она
все колола его легкими сарказмами за праздно убитые годы, изрекала суровый приговор, казнила его апатию
глубже, действительнее, нежели Штольц; потом, по мере сближения с ним, от сарказмов над вялым
и дряблым существованием Обломова она перешла к деспотическому проявлению воли, отважно напомнила ему цель жизни
и обязанностей
и строго требовала движения, беспрестанно вызывала наружу его ум, то запутывая его в тонкий, жизненный, знакомый ей вопрос, то сама шла к нему с вопросом о чем-нибудь неясном, не доступном ей.
Вся эта драпировка скрывает обыкновенно умысел
глубже пустить корни на почве чувства, а я хочу истребить
и в вас
и в себе семена его.
Он никогда не вникал ясно в то, как много
весит слово добра, правды, чистоты, брошенное в поток людских речей, какой
глубокий извив прорывает оно; не думал, что сказанное бодро
и громко, без краски ложного стыда, а с мужеством, оно не потонет в безобразных криках светских сатиров, а погрузится, как перл, в пучину общественной жизни,
и всегда найдется для него раковина.
Потом он задумывался, задумывался
все глубже. Он чувствовал, что светлый, безоблачный праздник любви отошел, что любовь в самом деле становилась долгом, что она мешалась со
всею жизнью, входила в состав ее обычных отправлений
и начинала линять, терять радужные краски.
Зато в положенные дни он жил, как летом, заслушивался ее пения или глядел ей в глаза; а при свидетелях довольно было ему одного ее взгляда, равнодушного для
всех, но
глубокого и знаменательного для него.
— Ты засыпал бы с каждым днем
все глубже — не правда ли? А я? Ты видишь, какая я? Я не состареюсь, не устану жить никогда. А с тобой мы стали бы жить изо дня в день, ждать Рождества, потом Масленицы, ездить в гости, танцевать
и не думать ни о чем; ложились бы спать
и благодарили Бога, что день скоро прошел, а утром просыпались бы с желанием, чтоб сегодня походило на вчера… вот наше будущее — да? Разве это жизнь? Я зачахну, умру… за что, Илья? Будешь ли ты счастлив…
Как он тревожился, когда, за небрежное объяснение, взгляд ее становился сух, суров, брови сжимались
и по лицу разливалась тень безмолвного, но
глубокого неудовольствия.
И ему надо было положить двои, трои сутки тончайшей игры ума, даже лукавства, огня
и все свое уменье обходиться с женщинами, чтоб вызвать,
и то с трудом, мало-помалу, из сердца Ольги зарю ясности на лицо, кротость примирения во взгляд
и в улыбку.
Положим, это было бы физически
и возможно, но ей морально невозможен отъезд: сначала она пользовалась только прежними правами дружбы
и находила в Штольце, как
и давно, то игривого, остроумного, насмешливого собеседника, то верного
и глубокого наблюдателя явлений жизни —
всего, что случалось с ними или проносилось мимо их, что их занимало.
— Мучились! Это страшное слово, — почти шепотом произнес он, — это Дантово: «Оставь надежду навсегда». Мне больше
и говорить нечего: тут
все! Но благодарю
и за то, — прибавил он с
глубоким вздохом, — я вышел из хаоса, из тьмы
и знаю, по крайней мере, что мне делать. Одно спасенье — бежать скорей!
Не видала она себя в этом сне завернутою в газы
и блонды на два часа
и потом в будничные тряпки на
всю жизнь. Не снился ей ни праздничный пир, ни огни, ни веселые клики; ей снилось счастье, но такое простое, такое неукрашенное, что она еще раз, без трепета гордости,
и только с
глубоким умилением прошептала: «Я его невеста!»
Нет ее горячего дыхания, нет светлых лучей
и голубой ночи; через годы
все казалось играми детства перед той далекой любовью, которую восприняла на себя
глубокая и грозная жизнь. Там не слыхать поцелуев
и смеха, ни трепетно-задумчивых бесед в боскете, среди цветов, на празднике природы
и жизни…
Все «поблекло
и отошло».
С летами она понимала свое прошедшее
все больше
и яснее
и таила
все глубже, становилась
все молчаливее
и сосредоточеннее. На
всю жизнь ее разлились лучи, тихий свет от пролетевших, как одно мгновение, семи лет,
и нечего было ей желать больше, некуда идти.
Неточные совпадения
И началась тут промеж глуповцев радость
и бодренье великое.
Все чувствовали, что тяжесть спала с сердец
и что отныне ничего другого не остается, как благоденствовать. С бригадиром во главе двинулись граждане навстречу пожару, в несколько часов сломали целую улицу домов
и окопали пожарище со стороны города
глубокою канавой. На другой день пожар уничтожился сам собою вследствие недостатка питания.
Он чувствовал, что он
глубже, чем когда-нибудь, вникал теперь в это усложнение
и что в голове его нарождалась — он без самообольщения мог сказать — капитальная мысль, долженствующая распутать
всё это дело, возвысить его в служебной карьере, уронить его врагов
и потому принести величайшую пользу государству.
Грушницкий не вынес этого удара; как
все мальчики, он имеет претензию быть стариком; он думает, что на его лице
глубокие следы страстей заменяют отпечаток лет. Он на меня бросил бешеный взгляд, топнул ногою
и отошел прочь.
Солнце едва выказалось из-за зеленых вершин,
и слияние первой теплоты его лучей с умирающей прохладой ночи наводило на
все чувства какое-то сладкое томление; в ущелье не проникал еще радостный луч молодого дня; он золотил только верхи утесов, висящих с обеих сторон над нами; густолиственные кусты, растущие в их
глубоких трещинах, при малейшем дыхании ветра осыпали нас серебряным дождем.
У всякого есть свой задор: у одного задор обратился на борзых собак; другому кажется, что он сильный любитель музыки
и удивительно чувствует
все глубокие места в ней; третий мастер лихо пообедать; четвертый сыграть роль хоть одним вершком повыше той, которая ему назначена; пятый, с желанием более ограниченным, спит
и грезит о том, как бы пройтиться на гулянье с флигель-адъютантом, напоказ своим приятелям, знакомым
и даже незнакомым; шестой уже одарен такою рукою, которая чувствует желание сверхъестественное заломить угол какому-нибудь бубновому тузу или двойке, тогда как рука седьмого так
и лезет произвести где-нибудь порядок, подобраться поближе к личности станционного смотрителя или ямщиков, — словом, у всякого есть свое, но у Манилова ничего не было.