Неточные совпадения
И началась тут промеж глуповцев радость
и бодренье великое.
Все чувствовали, что тяжесть спала с сердец
и что отныне ничего другого не остается, как благоденствовать. С бригадиром во главе двинулись граждане навстречу пожару, в несколько часов сломали целую улицу домов
и окопали пожарище со стороны города
глубокою канавой. На другой день пожар уничтожился сам собою вследствие недостатка питания.
Он чувствовал, что он
глубже, чем когда-нибудь, вникал теперь в это усложнение
и что в голове его нарождалась — он без самообольщения мог сказать — капитальная мысль, долженствующая распутать
всё это дело, возвысить его в служебной карьере, уронить его врагов
и потому принести величайшую пользу государству.
Грушницкий не вынес этого удара; как
все мальчики, он имеет претензию быть стариком; он думает, что на его лице
глубокие следы страстей заменяют отпечаток лет. Он на меня бросил бешеный взгляд, топнул ногою
и отошел прочь.
Солнце едва выказалось из-за зеленых вершин,
и слияние первой теплоты его лучей с умирающей прохладой ночи наводило на
все чувства какое-то сладкое томление; в ущелье не проникал еще радостный луч молодого дня; он золотил только верхи утесов, висящих с обеих сторон над нами; густолиственные кусты, растущие в их
глубоких трещинах, при малейшем дыхании ветра осыпали нас серебряным дождем.
У всякого есть свой задор: у одного задор обратился на борзых собак; другому кажется, что он сильный любитель музыки
и удивительно чувствует
все глубокие места в ней; третий мастер лихо пообедать; четвертый сыграть роль хоть одним вершком повыше той, которая ему назначена; пятый, с желанием более ограниченным, спит
и грезит о том, как бы пройтиться на гулянье с флигель-адъютантом, напоказ своим приятелям, знакомым
и даже незнакомым; шестой уже одарен такою рукою, которая чувствует желание сверхъестественное заломить угол какому-нибудь бубновому тузу или двойке, тогда как рука седьмого так
и лезет произвести где-нибудь порядок, подобраться поближе к личности станционного смотрителя или ямщиков, — словом, у всякого есть свое, но у Манилова ничего не было.
Цветы
и ленты на шляпе,
вся веселится бурлацкая ватага, прощаясь с любовницами
и женами, высокими, стройными, в монистах
и лентах; хороводы, песни, кипит
вся площадь, а носильщики между тем при криках, бранях
и понуканьях, нацепляя крючком по девяти пудов себе на спину, с шумом сыплют горох
и пшеницу в
глубокие суда, валят кули с овсом
и крупой,
и далече виднеют по
всей площади кучи наваленных в пирамиду, как ядра, мешков,
и громадно выглядывает
весь хлебный арсенал, пока не перегрузится
весь в
глубокие суда-суряки [Суда-суряки — суда, получившие свое название от реки Суры.]
и не понесется гусем вместе с весенними льдами бесконечный флот.
Блажен избравший себе из
всех прекраснейшую страсть; растет
и десятерится с каждым часом
и минутой безмерное его блаженство,
и входит он
глубже и глубже в бесконечный рай своей души.
Здесь Манилов, сделавши некоторое движение головою, посмотрел очень значительно в лицо Чичикова, показав во
всех чертах лица своего
и в сжатых губах такое
глубокое выражение, какого, может быть,
и не видано было на человеческом лице, разве только у какого-нибудь слишком умного министра, да
и то в минуту самого головоломного дела.
Сие
глубокое творенье
Завез кочующий купец
Однажды к ним в уединенье
И для Татьяны наконец
Его с разрозненной Мальвиной
Он уступил за три с полтиной,
В придачу взяв еще за них
Собранье басен площадных,
Грамматику, две Петриады,
Да Мармонтеля третий том.
Мартын Задека стал потом
Любимец Тани… Он отрады
Во
всех печалях ей дарит
И безотлучно с нею спит.
Стихи на случай сохранились;
Я их имею; вот они:
«Куда, куда вы удалились,
Весны моей златые дни?
Что день грядущий мне готовит?
Его мой взор напрасно ловит,
В
глубокой мгле таится он.
Нет нужды; прав судьбы закон.
Паду ли я, стрелой пронзенный,
Иль мимо пролетит она,
Всё благо: бдения
и сна
Приходит час определенный;
Благословен
и день забот,
Благословен
и тьмы приход!
Как я ни боялся щекотки, я не вскочил с постели
и не отвечал ему, а только
глубже запрятал голову под подушки, изо
всех сил брыкал ногами
и употреблял
все старания удержаться от смеха.
— А коли за мною, так за мною же! — сказал Тарас, надвинул
глубже на голову себе шапку, грозно взглянул на
всех остававшихся, оправился на коне своем
и крикнул своим: — Не попрекнет же никто нас обидной речью! А ну, гайда, хлопцы, в гости к католикам!
На мгновение оробев, она вспомнила вновь об игрушке
и, несколько раз выпустив
глубокое «ф-фу-у-у», побежала изо
всех сил.
Розовые тени скользили по белизне мачт
и снастей,
все было белым, кроме раскинутых, плавно двинутых парусов цвета
глубокой радости.
Молча, до своих последних слов, посланных вдогонку Меннерсу, Лонгрен стоял; стоял неподвижно, строго
и тихо, как судья, выказав
глубокое презрение к Меннерсу — большее, чем ненависть, было в его молчании,
и это
все чувствовали.
Раскольников сел, дрожь его проходила,
и жар выступал во
всем теле. В
глубоком изумлении, напряженно слушал он испуганного
и дружески ухаживавшего за ним Порфирия Петровича. Но он не верил ни единому его слову, хотя ощущал какую-то странную наклонность поверить. Неожиданные слова Порфирия о квартире совершенно его поразили. «Как же это, он, стало быть, знает про квартиру-то? — подумалось ему вдруг, —
и сам же мне
и рассказывает!»
Глубокий, страшный кашель прервал ее слова. Она отхаркнулась в платок
и сунула его напоказ священнику, с болью придерживая другой рукою грудь. Платок был
весь в крови…
Раскольников смотрел на
все с
глубоким удивлением
и с тупым бессмысленным страхом. Он решился молчать
и ждать: что будет дальше? «Кажется, я не в бреду, — думал он, — кажется, это в самом деле…»
Она всегда протягивала ему свою руку робко, иногда даже не подавала совсем, как бы боялась, что он оттолкнет ее. Он всегда как бы с отвращением брал ее руку, всегда точно с досадой встречал ее, иногда упорно молчал во
все время ее посещения. Случалось, что она трепетала его
и уходила в
глубокой скорби. Но теперь их руки не разнимались; он мельком
и быстро взглянул на нее, ничего не выговорил
и опустил свои глаза в землю. Они были одни, их никто не видел. Конвойный на ту пору отворотился.
А бедный Пруд год от году
всё глох,
Заволочён
весь тиною
глубокой,
Зацвёл, зарос осокой,
И, наконец, совсем иссох.
Паратов. Эти «кроткие, нежные взгляды», этот сладкий любовный шепот, когда каждое слово чередуется с
глубоким вздохом, эти клятвы!..
И все это через месяц повторяется другому, как выученный урок. О, женщины!
— Но, государи мои, — продолжал он, выпустив, вместе с
глубоким вздохом, густую струю табачного дыму, — я не смею взять на себя столь великую ответственность, когда дело идет о безопасности вверенных мне провинций ее императорским величеством, всемилостивейшей моею государыней. Итак, я соглашаюсь с большинством голосов, которое решило, что
всего благоразумнее
и безопаснее внутри города ожидать осады, а нападения неприятеля силой артиллерии
и (буде окажется возможным) вылазками — отражать.
Она была удивительно сложена; ее коса золотого цвета
и тяжелая, как золото, падала ниже колен, но красавицей ее никто бы не назвал; во
всем ее лице только
и было хорошего, что глаза,
и даже не самые глаза — они были невелики
и серы, — но взгляд их, быстрый
и глубокий, беспечный до удали
и задумчивый до уныния, — загадочный взгляд.
Павел Петрович облобызался со
всеми, не исключая, разумеется, Мити; у Фенечки он, сверх того, поцеловал руку, которую та еще не умела подавать как следует,
и, выпивая вторично налитый бокал, промолвил с
глубоким вздохом...
— Да так же. Например, я: я придерживаюсь отрицательного направления — в силу ощущения. Мне приятно отрицать, мой мозг так устроен —
и баста! Отчего мне нравится химия? Отчего ты любишь яблоки? — тоже в силу ощущения. Это
все едино.
Глубже этого люди никогда не проникнут. Не всякий тебе это скажет, да
и я в другой раз тебе этого не скажу.
Все это жило в нем как будто против его воли
и — неглубоко, где-то под кожей, а
глубже была пустота, ожидающая наполнения другим содержанием.
Шел он торговыми улицами, как бы по дну
глубокой канавы, два ряда тяжелых зданий двигались встречу ему, открытые двери магазинов дышали запахами кожи, масла, табака, мяса, пряностей,
всего было много,
и все было раздражающе однообразно.
Говорил не много, сдержанно
и так, что слушатели чувствовали: хотя он
и говорит слова не очень
глубокой мудрости, но это потому, что другие слова его не для
всех, а для избранных.
— Это — больше,
глубже вера, чем
все, что показывают золоченые, театральные, казенные церкви с их певчими, органами, таинством евхаристии
и со
всеми их фокусами. Древняя, народная, всемирная вера в дух жизни…
Расправляя смятые в комок перчатки, жена смотрела на него, сдвинув брови, лоб ее разрезала
глубокая морщина,
и все лицо так изменилось, что Самгин подумал: ей, наверное, под тридцать.
Глубже и крепче
всего врезался в память образ дьякона. Самгин чувствовал себя оклеенным его речами, как смолой. Вот дьякон, стоя среди комнаты с гитарой в руках, говорит о Лютове, когда Лютов, вдруг свалившись на диван, — уснул, так отчаянно разинув рот, как будто он кричал беззвучным
и тем более страшным криком...
— Совершенно ясно, что культура погибает, потому что люди привыкли жить за счет чужой силы
и эта привычка насквозь проникла
все классы,
все отношения
и действия людей. Я — понимаю: привычка эта возникла из желания человека облегчить труд, но она стала его второй природой
и уже не только приняла отвратительные формы, но в корне подрывает
глубокий смысл труда, его поэзию.
Изредка она говорила с ним по вопросам религии, — говорила так же спокойно
и самоуверенно, как обо
всем другом. Он знал, что ее еретическое отношение к православию не мешает ей посещать церковь,
и объяснял это тем, что нельзя же не ходить в церковь, торгуя церковной утварью. Ее интерес к религии казался ему не выше
и не
глубже интересов к литературе, за которой она внимательно следила.
И всегда ее речи о религии начинались «между прочим», внезапно: говорит о чем-нибудь обыкновенном, будничном
и вдруг...
Среди этих домов люди, лошади, полицейские были мельче
и незначительнее, чем в провинции, были тише
и покорнее. Что-то рыбье, ныряющее заметил в них Клим, казалось, что
все они судорожно искали, как бы поскорее вынырнуть из
глубокого канала, полного водяной пылью
и запахом гниющего дерева. Небольшими группами люди останавливались на секунды под фонарями, показывая друг другу из-под черных шляп
и зонтиков желтые пятна своих физиономий.
Он ушел от Прейса, скрыв свое настроение под личиной
глубокой задумчивости человека, который только что ознакомился с мудростью, неведомой ему до этого дня во
всей ее широте
и глубине. Прейс очень дружески предложил...
Вспомнил Самгин о Сусанине
и Комиссарове, а вслед за ними о Халтурине. Но
все эти мысли, быстро сменяя одна другую, скользили поверх
глубокого и тревожного впечатления, не задевая его, да
и говор в толпе зрителей мешал думать связно.
Все молчали, глядя на реку: по черной дороге бесшумно двигалась лодка, на носу ее горел
и кудряво дымился светец, черный человек осторожно шевелил веслами, а другой, с длинным шестом в руках, стоял согнувшись у борта
и целился шестом в отражение огня на воде; отражение чудесно меняло формы, становясь похожим то на золотую рыбу с множеством плавников, то на
глубокую, до дна реки, красную яму, куда человек с шестом хочет прыгнуть, но не решается.
«Нет, — удивительно глупо
все сегодня», — решил он, вздохнув.
И, прислушиваясь к чьим-то голосам вдали, отодвинулся
глубже в тень.
Он никогда не вникал ясно в то, как много
весит слово добра, правды, чистоты, брошенное в поток людских речей, какой
глубокий извив прорывает оно; не думал, что сказанное бодро
и громко, без краски ложного стыда, а с мужеством, оно не потонет в безобразных криках светских сатиров, а погрузится, как перл, в пучину общественной жизни,
и всегда найдется для него раковина.
С летами она понимала свое прошедшее
все больше
и яснее
и таила
все глубже, становилась
все молчаливее
и сосредоточеннее. На
всю жизнь ее разлились лучи, тихий свет от пролетевших, как одно мгновение, семи лет,
и нечего было ей желать больше, некуда идти.
Эти два часа
и следующие три-четыре дня, много неделя, сделали на нее
глубокое действие, двинули ее далеко вперед. Только женщины способны к такой быстроте расцветания сил, развития
всех сторон души.
Положим, это было бы физически
и возможно, но ей морально невозможен отъезд: сначала она пользовалась только прежними правами дружбы
и находила в Штольце, как
и давно, то игривого, остроумного, насмешливого собеседника, то верного
и глубокого наблюдателя явлений жизни —
всего, что случалось с ними или проносилось мимо их, что их занимало.
Не видала она себя в этом сне завернутою в газы
и блонды на два часа
и потом в будничные тряпки на
всю жизнь. Не снился ей ни праздничный пир, ни огни, ни веселые клики; ей снилось счастье, но такое простое, такое неукрашенное, что она еще раз, без трепета гордости,
и только с
глубоким умилением прошептала: «Я его невеста!»
Потом он задумывался, задумывался
все глубже. Он чувствовал, что светлый, безоблачный праздник любви отошел, что любовь в самом деле становилась долгом, что она мешалась со
всею жизнью, входила в состав ее обычных отправлений
и начинала линять, терять радужные краски.
Был ему по сердцу один человек: тот тоже не давал ему покоя; он любил
и новости,
и свет,
и науку,
и всю жизнь, но как-то
глубже, искреннее —
и Обломов хотя был ласков со
всеми, но любил искренно его одного, верил ему одному, может быть потому, что рос, учился
и жил с ним вместе. Это Андрей Иванович Штольц.
Притом их связывало детство
и школа — две сильные пружины, потом русские, добрые, жирные ласки, обильно расточаемые в семействе Обломова на немецкого мальчика, потом роль сильного, которую Штольц занимал при Обломове
и в физическом
и в нравственном отношении, а наконец,
и более
всего, в основании натуры Обломова лежало чистое, светлое
и доброе начало, исполненное
глубокой симпатии ко
всему, что хорошо
и что только отверзалось
и откликалось на зов этого простого, нехитрого, вечно доверчивого сердца.
В доме воцарилась
глубокая тишина; людям не велено было топать
и шуметь. «Барин пишет!» — говорили
все таким робко-почтительным голосом, каким говорят, когда в доме есть покойник.
— Мучились! Это страшное слово, — почти шепотом произнес он, — это Дантово: «Оставь надежду навсегда». Мне больше
и говорить нечего: тут
все! Но благодарю
и за то, — прибавил он с
глубоким вздохом, — я вышел из хаоса, из тьмы
и знаю, по крайней мере, что мне делать. Одно спасенье — бежать скорей!
Вся эта драпировка скрывает обыкновенно умысел
глубже пустить корни на почве чувства, а я хочу истребить
и в вас
и в себе семена его.
Как он тревожился, когда, за небрежное объяснение, взгляд ее становился сух, суров, брови сжимались
и по лицу разливалась тень безмолвного, но
глубокого неудовольствия.
И ему надо было положить двои, трои сутки тончайшей игры ума, даже лукавства, огня
и все свое уменье обходиться с женщинами, чтоб вызвать,
и то с трудом, мало-помалу, из сердца Ольги зарю ясности на лицо, кротость примирения во взгляд
и в улыбку.