Неточные совпадения
Бульба по случаю приезда сыновей велел созвать всех сотников и весь полковой чин, кто
только был налицо; и когда пришли двое из них и есаул Дмитро Товкач, старый его товарищ, он им тот же час представил сыновей, говоря: «Вот смотрите, какие молодцы! На Сечь их скоро пошлю». Гости поздравили и Бульбу, и обоих юношей и сказали им,
что доброе дело делают и
что нет лучшей науки для молодого человека, как Запорожская Сечь.
— Я думаю, архимандрит не давал вам и понюхать горелки, — продолжал Тарас. — А признайтесь, сынки, крепко стегали вас березовыми и свежим вишняком по спине и по всему,
что ни есть у козака? А может, так как вы сделались уже слишком разумные, так, может, и плетюганами пороли? Чай, не
только по субботам, а доставалось и в середу и в четверги?
— Пусть теперь попробует! — сказал Андрий. — Пускай
только теперь кто-нибудь зацепит. Вот пусть
только подвернется теперь какая-нибудь татарва, будет знать она,
что за вещь козацкая сабля!
Это был один из тех характеров, которые могли возникнуть
только в тяжелый XV век на полукочующем углу Европы, когда вся южная первобытная Россия, оставленная своими князьями, была опустошена, выжжена дотла неукротимыми набегами монгольских хищников; когда, лишившись дома и кровли, стал здесь отважен человек; когда на пожарищах, в виду грозных соседей и вечной опасности, селился он и привыкал глядеть им прямо в очи, разучившись знать, существует ли какая боязнь на свете; когда бранным пламенем объялся древле мирный славянский дух и завелось козачество — широкая, разгульная замашка русской природы, — и когда все поречья, перевозы, прибрежные пологие и удобные места усеялись козаками, которым и счету никто не ведал, и смелые товарищи их были вправе отвечать султану, пожелавшему знать о числе их: «Кто их знает! у нас их раскидано по всему степу:
что байрак, то козак» (
что маленький пригорок, там уж и козак).
Ели
только хлеб с салом или коржи, пили
только по одной чарке, единственно для подкрепления, потому
что Тарас Бульба не позволял никогда напиваться в дороге, и продолжали путь до вечера.
Один
только раз Тарас указал сыновьям на маленькую, черневшую в дальней траве точку, сказавши: «Смотрите, детки, вон скачет татарин!» Маленькая головка с усами уставила издали прямо на них узенькие глаза свои, понюхала воздух, как гончая собака, и, как серна, пропала, увидевши,
что козаков было тринадцать человек.
И слышал
только в ответ Тарас Бульба,
что Бородавка повешен в Толопане,
что с Колопера содрали кожу под Кизикирмоном,
что Пидсышкова голова посолена в бочке и отправлена в самый Царьград. Понурил голову старый Бульба и раздумчиво говорил: «Добрые были козаки!»
Разница была
только в том,
что вместо сидения за указкой и пошлых толков учителя они производили набег на пяти тысячах коней; вместо луга, где играют в мяч, у них были неохраняемые, беспечные границы, в виду которых татарин выказывал быструю свою голову и неподвижно, сурово глядел турок в зеленой чалме своей.
Тут было много тех офицеров, которые потом отличались в королевских войсках; тут было множество образовавшихся опытных партизанов, которые имели благородное убеждение мыслить,
что все равно, где бы ни воевать,
только бы воевать, потому
что неприлично благородному человеку быть без битвы.
Одни
только обожатели женщин не могли найти здесь ничего, потому
что даже в предместье Сечи не смела показываться ни одна женщина.
Остапу и Андрию казалось чрезвычайно странным,
что при них же приходила на Сечь гибель народа, и хоть бы кто-нибудь спросил: откуда эти люди, кто они и как их зовут. Они приходили сюда, как будто бы возвращаясь в свой собственный дом, из которого
только за час пред тем вышли. Пришедший являлся
только к кошевому, [Кошевой — руководитель коша (стана), выбиравшийся ежегодно.] который обыкновенно говорил...
Только побуждаемые сильною корыстию жиды, армяне и татары осмеливались жить и торговать в предместье, потому
что запорожцы никогда не любили торговаться, а сколько рука вынула из кармана денег, столько и платили.
Они были похожи на тех, которые селились у подошвы Везувия, потому
что как
только у запорожцев не ставало денег, то удалые разбивали их лавочки и брали всегда даром.
— Нет, вы оставайтесь! — закричали из толпы, — нам нужно было
только прогнать кошевого, потому
что он баба, а нам нужно человека в кошевые.
Они
только то и получили,
что отказали в духовной иные козаки.
Только вот
что: вам известно, панове,
что султан не оставит безнаказанно то удовольствие, которым потешатся молодцы.
— Ясновельможные паны! — кричал один, высокий и длинный, как палка, жид, высунувши из кучи своих товарищей жалкую свою рожу, исковерканную страхом. — Ясновельможные паны! Слово
только дайте нам сказать, одно слово! Мы такое объявим вам,
чего еще никогда не слышали, такое важное,
что не можно сказать, какое важное!
— Ясные паны! — произнес жид. — Таких панов еще никогда не видывано. Ей-богу, никогда. Таких добрых, хороших и храбрых не было еще на свете!.. — Голос его замирал и дрожал от страха. — Как можно, чтобы мы думали про запорожцев что-нибудь нехорошее! Те совсем не наши, те,
что арендаторствуют на Украине! Ей-богу, не наши! То совсем не жиды: то черт знает
что. То такое,
что только поплевать на него, да и бросить! Вот и они скажут то же. Не правда ли, Шлема, или ты, Шмуль?
Бросьте такую чертову повадку, прочь кидайте всякие юбки, берите одно
только оружье, коли попадется доброе, да червонцы или серебро, потому
что они емкого свойства и пригодятся во всяком случае.
Он думал: «Не тратить же на избу работу и деньги, когда и без того будет она снесена татарским набегом!» Все всполошилось: кто менял волов и плуг на коня и ружье и отправлялся в полки; кто прятался, угоняя скот и унося,
что только можно было унесть.
Не раз дивился отец также и Андрию, видя, как он, понуждаемый одним
только запальчивым увлечением, устремлялся на то, на
что бы никогда не отважился хладнокровный и разумный, и одним бешеным натиском своим производил такие чудеса, которым не могли не изумиться старые в боях.
Было между ними немало и охочекомонных, которые сами поднялись, своею волею, без всякого призыва, как
только услышали, в
чем дело.
Площадь, имевшая квадратную фигуру, была совершенно пуста; посредине ее оставались еще деревянные столики, показывавшие,
что здесь был еще неделю, может быть,
только назад рынок съестных припасов.
Возле нее лежал ребенок, судорожно схвативший рукою за тощую грудь ее и скрутивший ее своими пальцами от невольной злости, не нашед в ней молока; он уже не плакал и не кричал, и
только по тихо опускавшемуся и подымавшемуся животу его можно было думать,
что он еще не умер или, по крайней мере, еще
только готовился испустить последнее дыханье.
— Да, может быть, воевода и сдал бы, но вчера утром полковник, который в Буджаках, пустил в город ястреба с запиской, чтобы не отдавали города;
что он идет на выручку с полком, да ожидает
только другого полковника, чтоб идти обоим вместе. И теперь всякую минуту ждут их… Но вот мы пришли к дому.
Но не слышал никто из них, какие «наши» вошли в город,
что привезли с собою и каких связали запорожцев. Полный не на земле вкушаемых чувств, Андрий поцеловал в сии благовонные уста, прильнувшие к щеке его, и небезответны были благовонные уста. Они отозвались тем же, и в сем обоюднослиянном поцелуе ощутилось то,
что один
только раз в жизни дается чувствовать человеку.
— Так вот
что, панове-братове, случилось в эту ночь. Вот до
чего довел хмель! Вот какое поруганье оказал нам неприятель! У вас, видно, уже такое заведение: коли позволишь удвоить порцию, так вы готовы так натянуться,
что враг Христова воинства не
только снимет с вас шаровары, но в самое лицо вам начихает, так вы того не услышите.
Только, верно, всякий еще вчерашним сыт, ибо, некуда деть правды, понаедались все так,
что дивлюсь, как ночью никто не лопнул.
Уходя к своему полку, Тарас думал и не мог придумать, куда девался Андрий: полонили ли его вместе с другими и связали сонного?
Только нет, не таков Андрий, чтобы отдался живым в плен. Между убитыми козаками тоже не было его видно. Задумался крепко Тарас и шел перед полком, не слыша,
что его давно называл кто-то по имени.
— Как
только услышал я на заре шум и козаки стали стрелять, я ухватил кафтан и, не надевая его, побежал туда бегом; дорогою уже надел его в рукава, потому
что хотел поскорей узнать, отчего шум, отчего козаки на самой заре стали стрелять.
— А ей-богу, хотел повесить, — отвечал жид, — уже было его слуги совсем схватили меня и закинули веревку на шею, но я взмолился пану, сказал,
что подожду долгу, сколько пан хочет, и пообещал еще дать взаймы, как
только поможет мне собрать долги с других рыцарей; ибо у пана хорунжего — я все скажу пану — нет и одного червонного в кармане.
— Я же не говорю этого, чтобы он продавал
что: я сказал
только,
что он перешел к ним.
— Как
только услышал я шум и увидел,
что проходят в городские ворота, я схватил на всякий случай с собой нитку жемчуга, потому
что в городе есть красавицы и дворянки, а коли есть красавицы и дворянки, сказал я себе, то хоть им и есть нечего, а жемчуг все-таки купят.
Испуганный жид припустился тут же во все лопатки, как
только могли вынести его тонкие, сухие икры. Долго еще бежал он без оглядки между козацким табором и потом далеко по всему чистому полю, хотя Тарас вовсе не гнался за ним, размыслив,
что неразумно вымещать запальчивость на первом подвернувшемся.
Все засмеялись козаки. И долго многие из них еще покачивали головою, говоря: «Ну уж Попович! Уж коли кому закрутит слово, так
только ну…» Да уж и не сказали козаки,
что такое «ну».
Один
только козак, Максим Голодуха, вырвался дорогою из татарских рук, заколол мирзу, отвязал у него мешок с цехинами и на татарском коне, в татарской одежде полтора дни и две ночи уходил от погони, загнал насмерть коня, пересел дорогою на другого, загнал и того, и уже на третьем приехал в запорожский табор, разведав на дороге,
что запорожцы были под Дубной.
Только и успел объявить он,
что случилось такое зло; но отчего оно случилось, курнули ли оставшиеся запорожцы, по козацкому обычаю, и пьяными отдались в плен, и как узнали татары место, где был зарыт войсковой скарб, — того ничего не сказал он.
Тарас видел, как смутны стали козацкие ряды и как уныние, неприличное храброму, стало тихо обнимать козацкие головы, но молчал: он хотел дать время всему, чтобы пообыклись они и к унынью, наведенному прощаньем с товарищами, а между тем в тишине готовился разом и вдруг разбудить их всех, гикнувши по-казацки, чтобы вновь и с большею силой,
чем прежде, воротилась бодрость каждому в душу, на
что способна одна
только славянская порода — широкая, могучая порода перед другими,
что море перед мелководными реками.
С магистратской башни приметили
только часовые,
что потянулась часть возов за лес; но подумали,
что козаки готовились сделать засаду; то же думал и французский инженер.
Как
только увидели козаки,
что подошли они на ружейный выстрел, все разом грянули в семипядные пищали, и, не перерывая, всё палили они из пищалей.
Тарас видел еще издали,
что беда будет всему Незамайковскому и Стебликивскому куреню, и вскрикнул зычно: «Выбирайтесь скорей из-за возов, и садись всякий на коня!» Но не поспели бы сделать то и другое козаки, если бы Остап не ударил в самую середину; выбил фитили у шести пушкарей, у четырех
только не мог выбить: отогнали его назад ляхи.
Ударив острыми шпорами коня, во весь дух полетел он за козаками, не глядя назад, не видя,
что позади всего
только двадцать человек успело поспевать за ним.
Слышал он
только,
что был пир, сильный, шумный пир: вся перебита вдребезги посуда; нигде не осталось вина ни капли, расхитили гости и слуги все дорогие кубки и сосуды, — и смутный стоит хозяин дома, думая: «Лучше б и не было того пира».
Всякий,
что только было у него негодного, швырял на улицу, доставляя прохожим возможные удобства питать все чувства свои этою дрянью.
— Вы всё на свете можете сделать, выкопаете хоть из дна морского; и пословица давно уже говорит,
что жид самого себя украдет, когда
только захочет украсть.
Тарас поглядел на этого Соломона, какого ещё не было на свете, и получил некоторую надежду. Действительно, вид его мог внушить некоторое доверие: верхняя губа у него была просто страшилище; толщина ее, без сомнения, увеличилась от посторонних причин. В бороде у этого Соломона было
только пятнадцать волосков, и то на левой стороне. На лице у Соломона было столько знаков побоев, полученных за удальство,
что он, без сомнения, давно потерял счет им и привык их считать за родимые пятна.
— А если пан хочет видеться, то завтра нужно рано, так чтобы еще и солнце не всходило. Часовые соглашаются, и один левентарь [Левентарь — начальник охраны.] обещался.
Только пусть им не будет на том свете счастья! Ой, вей мир!
Что это за корыстный народ! И между нами таких нет: пятьдесят червонцев я дал каждому, а левентарю…
— А я, ей-богу, думал,
что это сам воевода. Ай, ай, ай!.. — при этом жид покрутил головою и расставил пальцы. — Ай, какой важный вид! Ей-богу, полковник, совсем полковник! Вот еще бы
только на палец прибавить, то и полковник! Нужно бы пана посадить на жеребца, такого скорого, как муха, да и пусть муштрует полки!
—
Что за народ военный! — продолжал жид. — Ох, вей мир,
что за народ хороший! Шнурочки, бляшечки… Так от них блестит, как от солнца; а цурки, [Цурки — девушки.] где
только увидят военных… ай, ай!..
— И на
что бы трогать? Пусть бы, собака, бранился! То уже такой народ,
что не может не браниться! Ох, вей мир, какое счастие посылает бог людям! Сто червонцев за то
только,
что прогнал нас! А наш брат: ему и пейсики оборвут, и из морды сделают такое,
что и глядеть не можно, а никто не даст ста червонных. О, Боже мой! Боже милосердый!