Неточные совпадения
— А поворотись-ка, сын! Экой ты смешной какой! Что это на вас за поповские подрясники? И эдак
все ходят
в академии? — Такими словами встретил старый Бульба двух сыновей своих, учившихся
в киевской бурсе и приехавших домой к отцу.
Берестовые скамьи вокруг
всей комнаты; огромный стол под образами
в парадном углу; широкая печь с запечьями, уступами и выступами, покрытая цветными пестрыми изразцами, —
все это было очень знакомо нашим двум молодцам, приходившим каждый год домой на каникулярное время; приходившим потому, что у них не было еще коней, и потому, что не
в обычае было позволять школярам ездить верхом.
— Я думаю, архимандрит не давал вам и понюхать горелки, — продолжал Тарас. — А признайтесь, сынки, крепко стегали вас березовыми и свежим вишняком по спине и по
всему, что ни есть у козака? А может, так как вы сделались уже слишком разумные, так, может, и плетюганами пороли? Чай, не только по субботам, а доставалось и
в середу и
в четверги?
Бедная старушка, привыкшая уже к таким поступкам своего мужа, печально глядела, сидя на лавке. Она не смела ничего говорить; но услыша о таком страшном для нее решении, она не могла удержаться от слез; взглянула на детей своих, с которыми угрожала ей такая скорая разлука, — и никто бы не мог описать
всей безмолвной силы ее горести, которая, казалось, трепетала
в глазах ее и
в судорожно сжатых губах.
Это был один из тех характеров, которые могли возникнуть только
в тяжелый XV век на полукочующем углу Европы, когда
вся южная первобытная Россия, оставленная своими князьями, была опустошена, выжжена дотла неукротимыми набегами монгольских хищников; когда, лишившись дома и кровли, стал здесь отважен человек; когда на пожарищах,
в виду грозных соседей и вечной опасности, селился он и привыкал глядеть им прямо
в очи, разучившись знать, существует ли какая боязнь на свете; когда бранным пламенем объялся древле мирный славянский дух и завелось козачество — широкая, разгульная замашка русской природы, — и когда
все поречья, перевозы, прибрежные пологие и удобные места усеялись козаками, которым и счету никто не ведал, и смелые товарищи их были вправе отвечать султану, пожелавшему знать о числе их: «Кто их знает! у нас их раскидано по
всему степу: что байрак, то козак» (что маленький пригорок, там уж и козак).
Это не было строевое собранное войско, его бы никто не увидал; но
в случае войны и общего движенья
в восемь дней, не больше, всякий являлся на коне, во
всем своем вооружении, получа один только червонец платы от короля, — и
в две недели набиралось такое войско, какого бы не
в силах были набрать никакие рекрутские наборы.
Не было ремесла, которого бы не знал козак: накурить вина, снарядить телегу, намолоть пороху, справить кузнецкую, слесарную работу и,
в прибавку к тому, гулять напропалую, пить и бражничать, как только может один русский, —
все это было ему по плечу.
Кроме рейстровых козаков, [Рейстровые козаки — казаки, занесенные поляками
в списки (реестры) регулярных войск.] считавших обязанностью являться во время войны, можно было во всякое время,
в случае большой потребности, набрать целые толпы охочекомонных: [Охочекомонные козаки — конные добровольцы.] стоило только есаулам пройти по рынкам и площадям
всех сел и местечек и прокричать во
весь голос, ставши на телегу: «Эй вы, пивники, броварники!
Теперь он тешил себя заранее мыслью, как он явится с двумя сыновьями своими на Сечь и скажет: «Вот посмотрите, каких я молодцов привел к вам!»; как представит их
всем старым, закаленным
в битвах товарищам; как поглядит на первые подвиги их
в ратной науке и бражничестве, которое почитал тоже одним из главных достоинств рыцаря.
Ночь еще только что обняла небо, но Бульба всегда ложился рано. Он развалился на ковре, накрылся бараньим тулупом, потому что ночной воздух был довольно свеж и потому что Бульба любил укрыться потеплее, когда был дома. Он вскоре захрапел, и за ним последовал
весь двор;
все, что ни лежало
в разных его углах, захрапело и запело; прежде
всего заснул сторож, потому что более
всех напился для приезда паничей.
Она приникла к изголовью дорогих сыновей своих, лежавших рядом; она расчесывала гребнем их молодые, небрежно всклоченные кудри и смачивала их слезами; она глядела на них
вся, глядела
всеми чувствами,
вся превратилась
в одно зрение и не могла наглядеться.
Вся любовь,
все чувства,
все, что есть нежного и страстного
в женщине,
все обратилось у ней
в одно материнское чувство.
Месяц с вышины неба давно уже озарял
весь двор, наполненный спящими, густую кучу верб и высокий бурьян,
в котором потонул частокол, окружавший двор.
Она
все сидела
в головах милых сыновей своих, ни на минуту не сводила с них глаз и не думала о сне.
Они, проехавши, оглянулись назад; хутор их как будто ушел
в землю; только видны были над землей две трубы скромного их домика да вершины дерев, по сучьям которых они лазили, как белки; один только дальний луг еще стлался перед ними, — тот луг, по которому они могли припомнить
всю историю своей жизни, от лет, когда катались по росистой траве его, до лет, когда поджидали
в нем чернобровую козачку, боязливо перелетавшую через него с помощию своих свежих, быстрых ног.
Вот уже один только шест над колодцем с привязанным вверху колесом от телеги одиноко торчит
в небе; уже равнина, которую они проехали, кажется издали горою и
все собою закрыла.
Они были отданы по двенадцатому году
в Киевскую академию, потому что
все почетные сановники тогдашнего времени считали необходимостью дать воспитание своим детям, хотя это делалось с тем, чтобы после совершенно позабыть его.
Они тогда были, как
все поступавшие
в бурсу, дики, воспитаны на свободе, и там уже они обыкновенно несколько шлифовались и получали что-то общее, делавшее их похожими друг на друга.
Но, без сомнения, он повторил бы и
в пятый, если бы отец не дал ему торжественного обещания продержать его
в монастырских служках целые двадцать лет и не поклялся наперед, что он не увидит Запорожья вовеки, если не выучится
в академии
всем наукам.
Иногда плохое содержание, иногда частые наказания голодом, иногда многие потребности, возбуждающиеся
в свежем, здоровом, крепком юноше, —
все это, соединившись, рождало
в них ту предприимчивость, которая после развивалась на Запорожье.
Консул, [Консул — старший из бурсаков, избираемый для наблюдения за поведением своих товарищей.] долженствовавший, по обязанности своей, наблюдать над подведомственными ему сотоварищами, имел такие страшные карманы
в своих шароварах, что мог поместить туда
всю лавку зазевавшейся торговки.
Пред ним беспрерывно мелькали ее сверкающие, упругие перси, нежная, прекрасная,
вся обнаженная рука; самое платье, облипавшее вокруг ее девственных и вместе мощных членов, дышало
в мечтах его каким-то невыразимым сладострастием.
— Э, э, э! что же это вы, хлопцы, так притихли? — сказал наконец Бульба, очнувшись от своей задумчивости. — Как будто какие-нибудь чернецы! Ну, разом
все думки к нечистому! Берите
в зубы люльки, да закурим, да пришпорим коней, да полетим так, чтобы и птица не угналась за нами!
Они слышали своим ухом
весь бесчисленный мир насекомых, наполнявших траву,
весь их треск, свист, стрекотанье, —
все это звучно раздавалось среди ночи, очищалось
в свежем воздухе и убаюкивало дремлющий слух.
Молодые сыны его тоже осмотрели себя с ног до головы с каким-то страхом и неопределенным удовольствием, — и
все вместе въехали
в предместье, находившееся за полверсты от Сечи.
По смуглым лицам видно было, что
все они были закалены
в битвах, испробовали всяких невзгод.
Земля глухо гудела на
всю округу, и
в воздухе далече отдавались гопаки и тропаки, выбиваемые звонкими подковами сапогов.
Но один
всех живее вскрикивал и летел вслед за другими
в танце.
Чуприна развевалась по ветру,
вся открыта была сильная грудь; теплый зимний кожух был надет
в рукава, и пот градом лил с него, как из ведра.
А между тем
в народе стали попадаться и степенные, уваженные по заслугам
всею Сечью, седые, старые чубы, бывавшие не раз старшинами.
Промежутки козаки почитали скучным занимать изучением какой-нибудь дисциплины, кроме разве стрельбы
в цель да изредка конной скачки и гоньбы за зверем
в степях и лугах;
все прочее время отдавалось гульбе — признаку широкого размета душевной воли.
Разница та, что вместо насильной воли, соединившей их
в школе, они сами собою кинули отцов и матерей и бежали из родительских домов; что здесь были те, у которых уже моталась около шеи веревка и которые вместо бледной смерти увидели жизнь — и жизнь во
всем разгуле; что здесь были те, которые, по благородному обычаю, не могли удержать
в кармане своем копейки; что здесь были те, которые дотоле червонец считали богатством, у которых, по милости арендаторов-жидов, карманы можно было выворотить без всякого опасения что-нибудь выронить.
Тут было много тех офицеров, которые потом отличались
в королевских войсках; тут было множество образовавшихся опытных партизанов, которые имели благородное убеждение мыслить, что
все равно, где бы ни воевать, только бы воевать, потому что неприлично благородному человеку быть без битвы.
И
вся Сечь молилась
в одной церкви и готова была защищать ее до последней капли крови, хотя и слышать не хотела о посте и воздержании.
Остап и Андрий кинулись со
всею пылкостию юношей
в это разгульное море и забыли вмиг и отцовский дом, и бурсу, и
все, что волновало прежде душу, и предались новой жизни.
Часто вместе с другими товарищами своего куреня, а иногда со
всем куренем и с соседними куренями выступали они
в степи для стрельбы несметного числа
всех возможных степных птиц, оленей и коз или же выходили на озера, реки и протоки, отведенные по жребию каждому куреню, закидывать невода, сети и тащить богатые тони на продовольствие
всего куреня.
Но старый Тарас готовил другую им деятельность. Ему не по душе была такая праздная жизнь — настоящего дела хотел он. Он
все придумывал, как бы поднять Сечь на отважное предприятие, где бы можно было разгуляться как следует рыцарю. Наконец
в один день пришел к кошевому и сказал ему прямо...
— Так, стало быть, следует, чтобы пропадала даром козацкая сила, чтобы человек сгинул, как собака, без доброго дела, чтобы ни отчизне, ни
всему христианству не было от него никакой пользы? Так на что же мы живем, на какого черта мы живем? растолкуй ты мне это. Ты человек умный, тебя недаром выбрали
в кошевые, растолкуй ты мне, на что мы живем?
Сговорившись с тем и другим, задал он
всем попойку, и хмельные козаки,
в числе нескольких человек, повалили прямо на площадь, где стояли привязанные к столбу литавры,
в которые обыкновенно били сбор на раду. Не нашедши палок, хранившихся всегда у довбиша, они схватили по полену
в руки и начали колотить
в них. На бой прежде
всего прибежал довбиш, высокий человек с одним только глазом, несмотря, однако ж, на то, страшно заспанным.
Все собрались
в кружок, и после третьего боя показались наконец старшины: кошевой с палицей
в руке — знаком своего достоинства, судья с войсковою печатью, писарь с чернильницею и есаул с жезлом.
Кошевой и старшины сняли шапки и раскланялись на
все стороны козакам, которые гордо стояли, подпершись руками
в бока.
Все кандидаты, услышавши произнесенными свои имена, тотчас же вышли из толпы, чтобы не подать никакого повода думать, будто бы они помогали личным участьем своим
в избрании.
Вся ночь прошла
в криках и песнях, славивших подвиги.
Кошевой испугался; он ничуть не хотел подымать
всего Запорожья: разорвать мир ему казалось
в этом случае делом неправым.
Да если уж пошло на то, чтобы говорить правду, у нас и челнов нет столько
в запасе, да и пороху не намолото
в таком количестве, чтобы можно было
всем отправиться.
Другие
все бросились к челнам, осматривать их и снаряжать
в дорогу.
Там обшивали досками челн; там, переворотивши его вверх дном, конопатили и смолили; там увязывали к бокам других челнов, по козацкому обычаю, связки длинных камышей, чтобы не затопило челнов морскою волною; там, дальше по
всему прибрежью, разложили костры и кипятили
в медных казанах смолу на заливанье судов.
Беспорядочный наряд — у многих ничего не было, кроме рубашки и коротенькой трубки
в зубах, — показывал, что они или только что избегнули какой-нибудь беды, или же до того загулялись, что прогуляли
все, что ни было на теле.
Все рабочие, остановив свои работы и подняв топоры и долота, смотрели
в ожидании.
Народ
весь стеснился
в одну кучу.