Неточные совпадения
Городничий. Мотает или не мотает,
а я вас, господа, предуведомил. Смотрите, по своей части я кое-какие распоряженья сделал, советую и вам. Особенно вам, Артемий Филиппович! Без сомнения, проезжающий чиновник захочет прежде всего осмотреть подведомственные вам богоугодные заведения — и потому вы сделайте
так, чтобы все было прилично: колпаки были бы чистые, и больные не походили бы на кузнецов,
как обыкновенно они ходят по-домашнему.
А вот вам, Лука Лукич,
так,
как смотрителю учебных заведений, нужно позаботиться особенно насчет учителей.
Лука Лукич. Что ж мне, право, с ним делать? Я уж несколько раз ему говорил. Вот еще на днях, когда зашел было в класс наш предводитель, он скроил
такую рожу,
какой я никогда еще не видывал. Он-то ее сделал от доброго сердца,
а мне выговор: зачем вольнодумные мысли внушаются юношеству.
Почтмейстер. Знаю, знаю… Этому не учите, это я делаю не то чтоб из предосторожности,
а больше из любопытства: смерть люблю узнать, что есть нового на свете. Я вам скажу, что это преинтересное чтение. Иное письмо с наслажденьем прочтешь —
так описываются разные пассажи…
а назидательность
какая… лучше, чем в «Московских ведомостях»!
А Петр-то Иванович уж мигнул пальцем и подозвал трактирщика-с, трактирщика Власа: у него жена три недели назад тому родила, и
такой пребойкий мальчик, будет
так же,
как и отец, содержать трактир.
Как сказал он мне это,
а меня
так вот свыше и вразумило.
Артемий Филиппович.
Какое колпаки! Больным велено габерсуп давать,
а у меня по всем коридорам несет
такая капуста, что береги только нос.
Аммос Федорович.
А я на этот счет покоен. В самом деле, кто зайдет в уездный суд?
А если и заглянет в какую-нибудь бумагу,
так он жизни не будет рад. Я вот уж пятнадцать лет сижу на судейском стуле,
а как загляну в докладную записку —
а! только рукой махну. Сам Соломон не разрешит, что в ней правда и что неправда.
Дай только, боже, чтобы сошло с рук поскорее,
а там-то я поставлю уж
такую свечу,
какой еще никто не ставил: на каждую бестию купца наложу доставить по три пуда воску.
Наскучило идти — берешь извозчика и сидишь себе
как барин,
а не хочешь заплатить ему — изволь: у каждого дома есть сквозные ворота, и ты
так шмыгнешь, что тебя никакой дьявол не сыщет.
Как бы, я воображаю, все переполошились: «Кто
такой, что
такое?»
А лакей входит (вытягиваясь и представляя лакея):«Иван Александрович Хлестаков из Петербурга, прикажете принять?» Они, пентюхи, и не знают, что
такое значит «прикажете принять».
Хлестаков. Поросенок ты скверный…
Как же они едят,
а я не ем? Отчего же я, черт возьми, не могу
так же? Разве они не
такие же проезжающие,
как и я?
Он больше виноват: говядину мне подает
такую твердую,
как бревно;
а суп — он черт знает чего плеснул туда, я должен был выбросить его за окно. Он меня морил голодом по целым дням… Чай
такой странный: воняет рыбой,
а не чаем. За что ж я… Вот новость!
Городничий.
А уж я
так буду рад!
А уж
как жена обрадуется! У меня уже
такой нрав: гостеприимство с самого детства, особливо если гость просвещенный человек. Не подумайте, чтобы я говорил это из лести; нет, не имею этого порока, от полноты души выражаюсь.
Городничий.
А так, посмотрите,
какое у нас течение дел… порядок
какой…
Городничий. Я здесь напишу. (Пишет и в то же время говорит про себя.)
А вот посмотрим,
как пойдет дело после фриштика да бутылки толстобрюшки! Да есть у нас губернская мадера: неказиста на вид,
а слона повалит с ног. Только бы мне узнать, что он
такое и в
какой мере нужно его опасаться. (Написавши, отдает Добчинскому, который подходит к двери, но в это время дверь обрывается и подслушивавший с другой стороны Бобчинский летит вместе с нею на сцену. Все издают восклицания. Бобчинский подымается.)
Городничий (делая Бобчинскому укорительный знак, Хлестакову).Это-с ничего. Прошу покорнейше, пожалуйте!
А слуге вашему я скажу, чтобы перенес чемодан. (Осипу.)Любезнейший, ты перенеси все ко мне, к городничему, — тебе всякий покажет. Прошу покорнейше! (Пропускает вперед Хлестакова и следует за ним, но, оборотившись, говорит с укоризной Бобчинскому.)Уж и вы! не нашли другого места упасть! И растянулся,
как черт знает что
такое. (Уходит; за ним Бобчинский.)
Добчинский. Молодой, молодой человек; лет двадцати трех;
а говорит совсем
так,
как старик: «Извольте, говорит, я поеду и туда, и туда…» (размахивает руками),
так это все славно. «Я, говорит, и написать и почитать люблю, но мешает, что в комнате, говорит, немножко темно».
Мишка. Да для вас, дядюшка, еще ничего не готово. Простова блюда вы не будете кушать,
а вот
как барин ваш сядет за стол,
так и вам того же кушанья отпустят.
Артемий Филиппович. Человек десять осталось, не больше;
а прочие все выздоровели. Это уж
так устроено,
такой порядок. С тех пор,
как я принял начальство, — может быть, вам покажется даже невероятным, — все
как мухи выздоравливают. Больной не успеет войти в лазарет,
как уже здоров; и не столько медикаментами, сколько честностью и порядком.
Бобчинский.
А я
так думаю, что генерал-то ему и в подметки не станет!
а когда генерал, то уж разве сам генералиссимус. Слышали: государственный-то совет
как прижал? Пойдем расскажем поскорее Аммосу Федоровичу и Коробкину. Прощайте, Анна Андреевна!
Городничий. Ну, уж вы — женщины! Все кончено, одного этого слова достаточно! Вам всё — финтирлюшки! Вдруг брякнут ни из того ни из другого словцо. Вас посекут, да и только,
а мужа и поминай
как звали. Ты, душа моя, обращалась с ним
так свободно,
как будто с каким-нибудь Добчинским.
Еще военный все-таки кажет из себя,
а как наденет фрачишку — ну точно муха с подрезанными крыльями.
Я, кажется, всхрапнул порядком. Откуда они набрали
таких тюфяков и перин? даже вспотел. Кажется, они вчера мне подсунули чего-то за завтраком: в голове до сих пор стучит. Здесь,
как я вижу, можно с приятностию проводить время. Я люблю радушие, и мне, признаюсь, больше нравится, если мне угождают от чистого сердца,
а не то чтобы из интереса.
А дочка городничего очень недурна, да и матушка
такая, что еще можно бы… Нет, я не знаю,
а мне, право, нравится
такая жизнь.
Хлестаков. Я, признаюсь, рад, что вы одного мнения со мною. Меня, конечно, назовут странным, но уж у меня
такой характер. (Глядя в глаза ему, говорит про себя.)
А попрошу-ка я у этого почтмейстера взаймы! (Вслух.)
Какой странный со мною случай: в дороге совершенно издержался. Не можете ли вы мне дать триста рублей взаймы?
Добчинский.То есть оно
так только говорится,
а он рожден мною
так совершенно,
как бы и в браке, и все это,
как следует, я завершил потом законными-с узами супружества-с.
Так я, изволите видеть, хочу, чтоб он теперь уже был совсем, то есть, законным моим сыном-с и назывался бы
так,
как я: Добчинский-с.
Купцы. Ей-богу!
такого никто не запомнит городничего.
Так все и припрятываешь в лавке, когда его завидишь. То есть, не то уж говоря, чтоб
какую деликатность, всякую дрянь берет: чернослив
такой, что лет уже по семи лежит в бочке, что у меня сиделец не будет есть,
а он целую горсть туда запустит. Именины его бывают на Антона, и уж, кажись, всего нанесешь, ни в чем не нуждается; нет, ему еще подавай: говорит, и на Онуфрия его именины. Что делать? и на Онуфрия несешь.
Хлестаков. Для
такой прекрасной особы,
как вы. Осмелюсь ли быть
так счастлив, чтобы предложить вам стул? Но нет, вам должно не стул,
а трон.
Анна Андреевна. Ну вот видишь, дура, ну вот видишь: из-за тебя, этакой дряни, гость изволил стоять на коленях;
а ты вдруг вбежала
как сумасшедшая. Ну вот, право, стоит, чтобы я нарочно отказала: ты недостойна
такого счастия.
Городничий. Не верьте, не верьте! Это
такие лгуны… им вот эдакой ребенок не поверит. Они уж и по всему городу известны за лгунов.
А насчет мошенничества, осмелюсь доложить: это
такие мошенники,
каких свет не производил.
Да объяви всем, чтоб знали: что вот, дискать,
какую честь бог послал городничему, — что выдает дочь свою не то чтобы за какого-нибудь простого человека,
а за
такого, что и на свете еще не было, что может все сделать, все, все, все!
Так вот
как, Анна Андреевна,
а?
Как же мы теперь, где будем жить? здесь или в Питере?
— дворянин учится наукам: его хоть и секут в школе, да за дело, чтоб он знал полезное.
А ты что? — начинаешь плутнями, тебя хозяин бьет за то, что не умеешь обманывать. Еще мальчишка, «Отче наша» не знаешь,
а уж обмериваешь;
а как разопрет тебе брюхо да набьешь себе карман,
так и заважничал! Фу-ты,
какая невидаль! Оттого, что ты шестнадцать самоваров выдуешь в день,
так оттого и важничаешь? Да я плевать на твою голову и на твою важность!
— Анна Андреевна именно ожидала хорошей партии для своей дочери,
а вот теперь
такая судьба: именно
так сделалось,
как она хотела», — и
так, право, обрадовалась, что не могла говорить.
Почтмейстер. Сам не знаю, неестественная сила побудила. Призвал было уже курьера, с тем чтобы отправить его с эштафетой, — но любопытство
такое одолело,
какого еще никогда не чувствовал. Не могу, не могу! слышу, что не могу! тянет,
так вот и тянет! В одном ухе
так вот и слышу: «Эй, не распечатывай! пропадешь,
как курица»;
а в другом словно бес
какой шепчет: «Распечатай, распечатай, распечатай!» И
как придавил сургуч — по жилам огонь,
а распечатал — мороз, ей-богу мороз. И руки дрожат, и все помутилось.
Неточные совпадения
И точно: час без малого // Последыш говорил! // Язык его не слушался: // Старик слюною брызгался, // Шипел! И
так расстроился, // Что правый глаз задергало, //
А левый вдруг расширился // И — круглый,
как у филина, — // Вертелся колесом. // Права свои дворянские, // Веками освященные, // Заслуги, имя древнее // Помещик поминал, // Царевым гневом, Божиим // Грозил крестьянам, ежели // Взбунтуются они, // И накрепко приказывал, // Чтоб пустяков не думала, // Не баловалась вотчина, //
А слушалась господ!
Такая рожь богатая // В тот год у нас родилася, // Мы землю не ленясь // Удобрили, ухолили, — // Трудненько было пахарю, // Да весело жнее! // Снопами нагружала я // Телегу со стропилами // И пела, молодцы. // (Телега нагружается // Всегда с веселой песнею, //
А сани с горькой думою: // Телега хлеб домой везет, //
А сани — на базар!) // Вдруг стоны я услышала: // Ползком ползет Савелий-дед, // Бледнешенек
как смерть: // «Прости, прости, Матренушка! — // И повалился в ноженьки. — // Мой грех — недоглядел!..»
Долгонько слушались, // Весь город разукрасили, //
Как Питер монументами, // Казненными коровами, // Пока не догадалися, // Что спятил он с ума!» // Еще приказ: «У сторожа, // У ундера Софронова, // Собака непочтительна: // Залаяла на барина, //
Так ундера прогнать, //
А сторожем к помещичьей // Усадьбе назначается // Еремка!..» Покатилися // Опять крестьяне со смеху: // Еремка тот с рождения // Глухонемой дурак!
Пришел дьячок уволенный, // Тощой,
как спичка серная, // И лясы распустил, // Что счастие не в пажитях, // Не в соболях, не в золоте, // Не в дорогих камнях. // «
А в чем же?» // — В благодушестве! // Пределы есть владениям // Господ, вельмож, царей земных, //
А мудрого владение — // Весь вертоград Христов! // Коль обогреет солнышко // Да пропущу косушечку, //
Так вот и счастлив я! — // «
А где возьмешь косушечку?» // — Да вы же дать сулилися…
«Скучаешь, видно, дяденька?» // — Нет, тут статья особая, // Не скука тут — война! // И сам, и люди вечером // Уйдут,
а к Федосеичу // В каморку враг: поборемся! // Борюсь я десять лет. //
Как выпьешь рюмку лишнюю, // Махорки
как накуришься, //
Как эта печь накалится // Да свечка нагорит — //
Так тут устой… — // Я вспомнила // Про богатырство дедово: // «Ты, дядюшка, — сказала я, — // Должно быть, богатырь».